Однажды вечером он шел к палате общин вместе с мистером Норкоттом, парламентарием, нашим общим знакомым. Это был один из тех редких вечеров, когда мне случилось оказаться рядом с капитаном Бартоном. По дороге я заметил, что время от времени он замолкает и уносится в мыслях куда-то далеко, словно пытается подавить приступы внезапного тревожного беспокойства.
Позже я узнал, что на протяжении всей нашей прогулки он слышал за спиной хорошо знакомые шаги.
На этом, однако, и закончилась первая стадия его таинственного недуга. Вскоре болезнь перешла в новую, совершенно отличную фазу.
Глава 3. Объявление в газете
В тот вечер я невольно стал свидетелем первого события в долгой цепочке, приведшей капитана Бартона к предначертанному концу. И если бы за этим эпизодом не последовали другие, куда более чудовищные, вряд ли он сохранился бы в моей памяти.
В переулке, ведущем от Колледж-Грин, к нам торопливо приблизился человек, о котором я помню только то, что он был небольшого роста, походил на иностранца и носил меховую дорожную шапку. Охваченный буйным волнением, он быстро и неистово бормотал что-то про себя.
Странный человечек остановился прямо перед Бартоном, шедшим впереди, и минуту-другую вглядывался в него с безумной яростью и злобой в глазах. Затем, внезапно отвернувшись, той же самой сбивчивой походкой зашагал прочь и скрылся в боковом переулке. Хорошо помню, что внешность и поведение этого человека потрясли меня до глубины души; я ощутил, что он опасен, кровожаден, как кровожадны бывают дикие звери - такие чувства редко возникают в присутствии человеческого существа. Тем не менее, нельзя сказать, чтобы ощущения эти переполнили меня тревогой или волнением - просто мне бросилось в глаза необычайно злобное лицо, искаженное безумной лихорадкой.
Меня, однако, изумило поведение капитана Бартона. Я знал, что он человек храбрый, способный без трепета взглянуть в лицо настоящей опасности - тем более странной показалась мне его реакция. Он отступил от человечка на пару шагов и то ли в бешенстве, то ли в ужасе молча схватил меня за руку, а когда незнакомец исчез, грубо оттолкнул меня, пробежал следом за ним несколько шагов, растерянно остановился и присел на скамью. Никогда я не видел его таким напуганным. Неизмеримая мука исказила суровое лицо.
- Ради Бога, Бартон, скажите, что случилось? - спросил Норкотт, наш товарищ, не на шутку встревожившись за друга. - Вам нехорошо? В чем дело?
- Что он сказал? Я не расслышал. Что? - вопрошал Бартон, не обращая внимания на спутника.
- Что за ерунда, - удивленно произнес Норкотт. - Какая разница, что он там сказал. Да, Бартон, вижу, вам и впрямь нехорошо. Я приведу кэб.
- Нехорошо? Нет, что вы, - пробормотал Бартон, с усилием стряхивая с себя наваждение. - Но, правду говоря, я устал - переработал малость. Да и заботы одолели. Знаете, я ведь был в Чансери, а судебный процесс - такое хлопотное занятие. Сегодня вечером мне и впрямь нездоровилось, но теперь уже лучше. Пойдемте дальше, хватит прохлаждаться.
- Нет, нет. Послушайтесь моего совета, Бартон, отправляйтесь домой. Вам нужно отдохнуть, вы очень плохо выглядите. Я непременно провожу вас домой, - настаивал его друг.
Я поддержал Норкотта. Нам не пришлось долго уговаривать Бартона. Он оставил нас, отказавшись от провожатых. Я не был настолько близко знаком с Норкоттом, чтобы обсуждать происшедшее, однако по некоторым замечаниям общего характера убедился, что он не более меня удовлетворен ссылками нашего друга на внезапное недомогание и что здесь кроется какая-то зловещая тайна.
На следующий день я зашел к Бартону, справился о нем у слуги и услышал, что капитан по возвращении накануне ночью ни разу не выходил из комнаты.
Впрочем, болезнь его несерьезная, и он рассчитывает поправиться через день-другой. Рано утром он послал за доктором Ричардсом, знаменитым в те дни медиком, имевшим в Дублине обширную практику, и беседа их, говорят, носила довольно странный характер.
Капитан рассказывал о симптомах своей болезни отрывочно и бессвязно, словно не был заинтересован в выздоровлении, и дал понять, что волнуют его проблемы куда более существенные, нежели нынешнее легкое недомогание. Он жаловался на сердцебиение и головную боль.
Доктор Ричардс задал ему, среди прочих, вопрос о том, не заняты ли его мысли некими тревожными или беспокоящими событиями.
Капитан поспешно и чуть ли не обиженно отверг это предположение. Тогда врач заявил, что, по его мнению, с пациентом не случилось ничего более серьезного, чем легкое расстройство пищеварения, сделал соответствующие назначения и хотел уже откланяться, как вдруг мистер Бартон, словно вспомнив о чем-то важном, остановил его.
- Прошу прощения, доктор, чуть не забыл. Вы позволите задать вам парочку медицинских вопросов? Возможно, они покажутся вам глупыми, однако я держал пари, и от ваших ответов зависит, выиграю ли я его. Надеюсь, вы простите мою безрассудность?
Врач охотно согласился ответить на все вопросы.
Бартону, казалось, нелегко было начать; он помолчал с минуту, подошел к книжному шкафу, вернулся обратно, наконец сел в кресло и произнес:
- Вопросы мои покажутся вам ребяческими, однако без них я не смогу выиграть пари. Вначале я хотел бы узнать кое-что о столбняке. Если человек страдает этим заболеванием и умирает от него не до конца, а так, что врач невысокого мастерства констатирует смерть - может ли он в конце концов поправиться?
Врач улыбнулся и покачал головой.
- Но… но ведь может произойти ошибка, - настаивал Бартон. - Предположим, что медик оказался невеждой - может ли он настолько войти в заблуждение, чтобы принять переход болезни в более тяжелую фазу за истинную смерть?
- Человек, который своими глазами видел смерть, - был ответ, - никогда не ошибется в случае столбняка.
Бартон задумался.
- Теперь я задам вопрос, пожалуй, еще более ребяческий. Но сначала скажите, пожалуйста, каковы установления в больницах других стран, например, в Неаполе? Не слишком ли они небрежны и расплывчаты? Не бывает ли там, например, ошибок при регистрации имен?
Доктор Ричардс признал, что недостаточно осведомлен в этой предмете.
- Хорошо, доктор, тогда я задам свой последний вопрос. Вы, может быть, посмеетесь, но мне необходимо выяснить это. Существует ли на свете такая болезнь, которая заметно уменьшает и рост человека, и все его размеры - болезнь, при которой человек как бы сжимается во всех пропорциях, но тем не менее полностью сохраняет свой внешний облик - за исключением только роста и объема? Существует ли среди всего многообразия человеческих недугов такая болезнь, пусть редчайшая, малоизвестная?
Доктор улыбнулся и решительно ответил:
- Нет.
- Тогда скажите, - внезапно переменил тему Бартон, - если человек имеет веские основания бояться нападения со стороны сумасшедшего, который находится на свободе, может ли он получить ордер на его арест и помещение под стражу?
- Вопрос этот скорее юридический, чем медицинский, и не входит в мою компетенцию, - ответил доктор Ричардс. - Но, полагаю, если вы обратитесь в магистрат, они отдадут соответствующее распоряжение.
После этого врач откланялся, однако, не дойдя до парадных дверей, вспомнил, что оставил наверху тросточку. Явился он как нельзя более некстати: в камине догорал листок бумаги, в котором доктор узнал собственные назначения, а Бартон в унынии и страхе сидел рядом и смотрел в огонь.
Доктору Ричардсу достало такта сделать вид, будто он ничего не заметил, однако для себя он пришел к выводу, что болезнь капитана Бартона гнездится в его мозгу, а не в теле.
Несколько дней спустя в дублинских газетах появилось такое объявление:
Вниманию Сильвестра Йелланда, бывшего матроса на борту королевского фрегата "Дельфин", или его ближайших родственников! Обратитесь в контору мистера Хьюберта Смита, адвоката, на Дейм-Стрит, и вы получите весьма выгодное для вас известие. Если заинтересованные стороны не желают привлекать излишнего внимания, просьба обращаться в любое время до двенадцати часов ночи. Строжайшая секретность и конфиденциальность всех переговоров гарантируется.
Как я уже говорил, "Дельфин" был судном, ходившим прежде под командованием капитана Бартона; это обстоятельство вкупе с тем, что человек, давший объявление, приложил немыслимые усилия для того, чтобы оно попало в руки как можно большего количества людей - распространял огромными тиражами листовки, помещал текст по нескольку раз в различных газетах - навело доктора Ричардса на мысль о том, что беспокойное состояние капитана Бартона каким-то образом связано с адресатом этого объявления и что автором его является ни кто иной, как сам капитан.
Вряд ли стоит уточнять, что это были всего лишь предположения. Агент, поместивший объявление, не разгласил ни истинной цели его, ни имени человека, по поручению которого он действует.
Глава 4. Разговор со священником
Мистер Бартон, хоть и начал в последнее время завоевывать репутацию ипохондрика, на самом деле отнюдь ее не заслуживал. Не будучи по природе человеком жизнерадостным, он, тем не менее, обладал, что называется, уравновешенным характером и не был склонен без нужды падать духом.
Поэтому вскоре капитан начал возвращаться к прежним привычкам. Одним из первых признаков душевного выздоровления стали его появление на торжественном обеде у франкмасонов, в чьем достопочтенном братстве он давно состоял. Бартон, поначалу унылый и рассеянный, пил куда больше обычного - возможно, для того, чтобы развеять тайное беспокойство. Разогретый добрым вином и приятным обществом, он, что было ему несвойственно, раз говорился и даже стал шумноват.
В таком непривычно веселом расположении духа он и покинув компанию примерно в половине одиннадцатого; и, поскольку праздничное настроение легко переходит в галантное, ему пришло в голову отправиться немедля к леди Рочдейл и провести остаток вечера в обществе почтенной дамы и ее милой племянницы.
Вскоре он сидел в хорошо знакомой гостиной и оживленно беседовал с дамами. Не стоит думать, что капитан Бартон выходил за рамки, предписанные для чисто добрососедских отношений - он просто выпил немного вина, чтобы поднять настроение, но ни в коем случае не потерял голову и не утратил хороших манер.
В этом приподнятом расположении духа капитан вскоре позабыл смутные предчувствия, которые так долго отягощали его ум и в какой-то степени отдаляли от общества. Но по мере того, как вечер близился к концу и улетучивалось искусственное веселье, навеянное вином, болезненные страхи снова дали знать о себе, и мало-помалу капитан становился таким же мрачным и рассеянным, как прежде.
Наконец он ушел, ощущая всем существом приближение чего-то зловещего, обуреваемый тысячами дурных предчувствий и тем не менее пытаясь в душе бороться с ними или хотя бы делать вид, что он их не замечает.
Именно это гордое презрение к тому, что он считал своей слабостью, и толкнуло капитана на отчаянный поступок, который конце концов привел его к приключению, тому самому, о котором я и собираюсь рассказать.
Мистер Бартон мог бы остановить кэб, но хорошо сознавал, что столь сильное нежелание идти пешком проистекает из чувства, в котором он упорно отказывался признаться даже самому себе: суеверного страха.
Он также мог бы вернуться домой иным путем, обогнув улицу, против которой предостерегал его таинственный корреспондент, но по той же причине отверг эту мысль и с отчаянной решимостью, словно желая ускорить наступление неизбежной развязки, отправился хорошо знакомым маршрутом, туда, где в Памятную ночь начались его страдания. Он твердо вознамерился выяснить, есть ли у его страхов реальная подоплека; если же ее нет, окончательно доказать их иллюзорность. По правде говоря, даже лоцман, ведущий корабль под дулами вражеской батареи, не исполнен столь суровой решимости выполнить задачу, как та, что овладела в тот злополучный вечер капитаном Бартоном. Затаив дыхание, он шел по безлюдной улице, на которой его преследовало некое злокозненное существо; всеми силами скептицизма, всеми доводами разума он был бессилен разубедить себя в этом.
Капитан ровным шагом торопливо шел вперед, едва дыша от напряженного ожидания чего-то ужасного. Однако на этот раз его не преследовали призрачные шаги за спиной; пройдя без приключений три четверти пути, он решил, что наваждение наконец оставило его, и почувствовал себя увереннее. Впереди показалась череда мигающих масляных ламп, обозначавших многолюдные улицы.
Однако ему недолго довелось поздравлять себя с избавлением от напасти. В сотне ярдов позади него прогремел ружейный выстрел, над головой просвистела пуля. Первым побуждением капитана было броситься в погоню за убийцей; однако по обеим сторонам дороги, как я уже говорил, выстроились фундаменты неоконченных домов, за ними тянулись пустыри, усеянные за брошенными печами для обжига извести и кирпича и прочим строительным мусором. На улице царила тишина, такая глубокая, словно от сотворения мира ни один шорох не нарушал ее темного неприглядного безмолвия. В тишине не раздавалось ни шагов убегавшего злодея, ни какого-либо другого звука, указывавшего направление, в котором он скрылся, и капитан понял, что любые его попытки в этих обстоятельствах, в одиночку, догнать убийцу обречены на неудачу.
Капитан Бартон находился на волосок от смерти и чудом избежал ее; переполненный смешанными чувствами, он торопливо, однако, не переходя на бег, продолжил путь.
Постояв, как я уже сказал, несколько секунд, капитан пустился в обратный путь. Не успел он пройти и десяти шагов, как перед ним вырос столь запомнившийся ему человек в меховой валке. Встреча была мгновенной. Человечек прежней сбивчивой походкой, с тем же угрожающим видом шагал навстречу. Когда он проходил мимо, капитану послышался яростный шепот: "Жив еще! Жив еще!"
Душевное состояние мистера Бартона начало к этому времени сказываться на его здоровье и внешнем виде, причем настолько отчетливо, что трудно было не заметить произошедшей с ним перемены.
По каким-то причинам, понятным лишь ему самому, капитан не спешил сообщать властям о покушении на свою жизнь; напротив он ревностно хранил эту тайну и впервые упомянул о ней, и то по строжайшему секрету, одному джентльмену, обратиться к которому вынудили его невыносимые душевные муки.
Несмотря на овладевшую им черную меланхолию, капитан Бартон, не имея ни малейшего намерения возбуждать в обществе ненужные слухи об охлаждении в отношениях между ним и мисс Монтегю, был вынужден делать над собой усилие и сохранять на людях бодрый и уверенный вид.
Капитан Бартон столь ревностно хранил в тайне подлинную причину своих страданий и все обстоятельства, с ними связанные, создавалось впечатление, будто он и сам не до конца уверен в источнике своих гонений и что природа его остается загадкой для него самого.
Разум, обращенный внутрь себя, непрерывно преследуемый смутным беспокойством, о котором он не решается поведать ни единой живой душе, неизбежно пребывает в нарастающем день ото дня возбуждении и становится чрезвычайно уязвим для тягостных переживаний, воздействующих на него через нервную систему; человек в таком состоянии обречен все чаще становиться жертвой призрачного видения, того самого, что с первый дней болезни обрело ужасающую власть над воображением несчастного страдальца.
* * *
Вскоре после этого капитан Бартон обратился к знаменитому в те дни священнику, доктору Маклину, с которым был немного знаком, и имел с ним весьма необычный разговор.
Когда слуга объявил о приходе мистера Бартона, священнослужитель сидел у себя в университетском кабинете, окруженный трудами по любимой науке - теологии.
Гость держался растерянно и суетливо, вид у него был бледный и изможденный, и доктору сразу пришло в голову, что мистеру Бартону, видимо, в последнее время довелось много выстрадать - ничем иным нельзя было объяснить столь пугающие перемены в его облике.
Капитан Бартон, без сомнения, предвидел, что его визит приведет священника в замешательство; и верно, доктор Малин с трудом скрывал изумление. Обменявшись с хозяином положенными вежливыми приветствиями и парой-тройкой замечаний общего характера, капитан Бартон нарушил возникшее молчание:
- Дело мое, доктор Маклин, вероятно, удивит вас; вряд ли наше неблизкое знакомство послужит оправданием тому, что я явился к вам без приглашения. При обычных обстоятельствах я бы не осмелился побеспокоить вас, однако, прошу, не сочтите мой визит дерзостью; поверьте, у меня есть веские причины обратиться к вам за советом. Вы не станете меня осуждать, когда узнаете, какие страдания выпали на мою долю.
Доктор Маклин, как предписывало хорошее воспитание, остановил поток его извинений. Бартон продолжил:
- Мне придется злоупотребить вашим терпением, однако я вынужден просить у вас совета. Может быть, мне придется злоупотребить не только вашим терпением, но и человечностью… состраданием. Ибо я - великий страдалец.
- Поверьте, сэр, - ответил священник, - если я сумею дать утешение вашей душе и разуму, это доставит мне глубочайшее удовлетворение. Но… понимаете ли…
- Я знаю, что вы хотите сказать, - быстро перебил его Бартон. - Я человек неверующий и, следовательно, не могу найти утешения в религии. Однако не считайте мои убеждения устоявшимися раз и навсегда. Я ощущаю глубокий, очень глубокий интерес к этому предмету. Так уж случилось, что обстоятельства последних дней вынудили меня уделить религиозным вопросам самое беспристрастное внимание, и, поверьте, я открыл для себя много нового.
- Ваши трудности, надо полагать, относятся к постулатам откровения Божьего, - предположил священник.
- Ну… нет… не совсем; собственно говоря, мне стыдно признаться, я даже не обдумал свои затруднения настолько хорошо, чтобы связно изложить их; но… но есть вопрос, который вызывает у меня особенный интерес.
Он снова замолчал, и доктору Маклину стоило немалых трудов заставить его продолжать.