- Семейство Бёрнэмов обитало в вашем доме прежде вашего супруга. Отец мистера Бартона вполне мог приобрести этот дом у миссис Бёрнэм, поскольку, как вы вскорости поймете, она всячески стремилась его продать, и не исключено - к пущему стыду жителей округи, - что купить такой дом согласился бы лишь неосведомленный чужак. Так или иначе, известно следующее: девочка Бёрнэмов, ребенок четырех лет от роду, начиная с самого утра ее четвертого дня рождения столь сотрясаема была припадками, что родителям ничего не оставалось, кроме как призвать врачей, а когда те ничего не добились, приходского священника, а впоследствии даже и католика, что пообещал выдавить Сатану из девочки голыми руками. Все эти специалисты оказались беспомощны, и горемычное дитя продолжало без видимой причины подвергаться приступам ярости, коя делалась с каждым днем все исступленнее. В припадках бешенства она никого не узнавала, никому не внимала, не считалась ни с единым препятствием. Вскоре девочка принялась вредить себе, исхитряясь порезать себя любым острым предметом, каковой могла схватить, причем сдержать ее могли только несколько взрослых. Позже, пробуждаясь от мертвого сна, она свирепела, врывалась в родительскую спальню и набрасывалась на мать с отцом в их постели. Бёрнэмы, коих можно понять, начали по ночам запирать девочку в ее комнате, а собственную дверь затворяли на засов. От родного ребенка, от милой родной малютки.
Ковер густых облаков развернулся, закрыв собой солнце, и поспешная тень упала на зеленую траву, настигнув Ангелику, что играла с палочкой и обручем другой девочки, тщетно подгоняя одно другим. Легко сдружившиеся дети держались за руки.
- Они, конечно, любили своего ребенка, но поделать ничего не могли, и вскоре их дом обуяла безысходность. Слуги отказывались в нем ночевать, ибо были не столь смелы, как ваша отважная Нора, и после того, как девочка ошпарила кипятком шотландца-камердинера, семейство осталось без союзников. Миссис Бёрнэм едва не обезумела от скорби и свалившейся на нее работы по дому. Ей не к кому было обратиться, поскольку вся округа клеймила их с мужем как зачинателей и охранителей "дьявольской девочки с Хикстон-стрит". Но однажды вечером девочка, к немалому удивлению матери, отправилась в кровать любезно и охотно. Невзирая на это, миссис Бёрнэм с сожалением заперла дверь детской, поднялась в свою комнату - ту, в коей вы спите, - и обнаружила, что муж ее повесился на потолочных балках. Сейчас они закрыты, да?
- Да, - еле слышно сказала Констанс.
- Она забрала письмо, кое он оставил, заперла за собой дверь, сошла вниз, охвачена ужасом и помутившись рассудком. Она попросила соседа сходить за церковным сторожем; в ожидании его миссис Бёрнэм, дрожа всем телом, прочла прощальные слова малодушного супруга и узнала о причинах его смерти, а также длившихся столько месяцев мук дочери. Из его собственноручно написанного признания она поняла, что мистер Бёрнэм за несколько лет до знакомства с миссис Бёрнэм сотворил нечто с ребенком. Нечто невыразимое.
- Я не разумею значения сказанного вами, миссис Монтегю.
- Точно так же миссис Бёрнэм не понимала, о чем сообщает отвратительная записка. Он сотворил нечто невыразимое, и, очевидно, подробности сотворенного были невыражаемы на письме. То было деяние, кое, утверждал мистер Бёрнэм даже в минуту последней исповеди, он не желал совершать… что не означает, будто имела место случайность, иначе он непременно так и написал бы. Нет, просто нечто невыразимое, чего он не желал делать.
Результатом, однако, стала смерть некоего ребенка за много лет до того, смерть, кою он от всех утаивал, кошмар, что был ведом лишь ему одному и грыз его совесть годами, пока по прошествии десяти лет все более ослабевавшего ужаса мистер Бёрнэм не вообразил, будто вина его искуплена и память о злодеянии оставит его в покое.
Он женился на миссис Бёрнэм. У них родилось собственное дитя, сделавшее их несказанно счастливыми. Мистер Бёрнэм не ощущал прежнего бремени, пока его дочь не достигла возраста несчастной девочки из прошлого. И в тот же день, в четвертый день рождения, у его дочери начались неукротимые вспышки гнева. Мистер Бёрнэм оправдывался перед супругой: эти припадки, писал он, стучались не вследствие естественных склонностей их дочери. Она страдала, ибо ею как игрушкой помыкал дух зверски умерщвленной девочки, желавший наказать мистера Бёрнэма. Его мстительная жертва вступала в члены их дочери и насылала на нее безумие. Уничтожая себя, он надеялся положить конец мукам и жены и ребенка. Боже, смилостивься над его душой.
Эти события происходили в доме Констанс; мертвое тело висело над ее супружеским ложем.
- Что же он сотворил? Вы определенно знаете.
- Я могу строить догадки, но они никогда не приблизят меня к истине. Вы понимаете? Это важно, дорогуша. Мужское племя способно на деяния и помыслы, кои женскому полу непредставимы. В них заключена сила любого народа. На них народы зиждутся, ими вершатся великие дела. Эта нехитрая истина, увы, часто оборачивается трагедией. Давайте согласимся с тем, что в сердцах мужчин рождаются намерения и возможности, коих нам никогда не обрести, не осуществить, даже не - и в том, Констанс, наше с вами женское блаженство и наше же проклятие, - даже не постичь. Мы органически не способны на подобные мысли. Если мистер Бёрнэм пишет, что совершил нечто невыразимое, для нас, женщин, сотворенное им все равно что немыслимо. Ах, дорогая моя, вам не следует так содрогаться. Успокойтесь. Я ни на миг не допускаю, что мы беззащитны, просто наше оружие - скорее интуиция, нежели тайные планы и нечистые козни. Вероятно, не стоит удивляться тому, что ужас вновь укореняется в доме, кой сделался вместилищем плачевного порока и не был должным образом очищен от призрачных отложений. Пока что мы ничего не знаем. Спокойствие прошлой ночи может означать, что мы на верном пути, а может не значить вовсе ничего. Мы сделали лишь первые шаги! Ну же, дайте мне руку. Овладейте собой. Вы же не хотите встревожить нашу Ангелику. Она смотрит на вас. Махните ей и улыбнитесь! Она пленяет мое сердце - крохотное подобие своей доброй, милой мамочки.
Энн тоже была доброй и милой мамочкой. Всякий раз, когда Констанс взмаливалась: "Что же следует предпринять?" - рядом сидела безмятежная и улыбчивая Энн. Констанс изумлялась тому, что Энн бездетна, ибо та являла собой саму суть материнства. Она дышала мудростью и прощением, объясняла и извиняла разом, точно как Джозеф, наоборот, напускал туману и порицал. Когда Констанс сказала:
- Для Джозефа невозможность исполнения мною всех обязанностей супруги явилась чрезвычайно болезненной, - Энн зафыркала, смеясь:
- Ох уж эти "обязанности супруги"! Вы были лишены матери, дабы уяснить этот ключевой момент, потому доверьте эту честь мне, моя сладкая. Во-первых, единственная цель всех неприличных инстинктов - и это по необходимости признают даже ученые деятели вроде вашего супруга - есть сотворение детей. Чему-чему, а этому вы отдали сил куда больше, чем самый жестокий солдат Королевы или какой-нибудь потный спо тыкучий боксер, коими ваш муж неистово восхищается.
С последствиями едва ли не гибельными вы подарили ему очаровательную девочку, коей позавидует любая бездетная женщина вроде меня, и, с ваших же слов, еще трижды оказывались в положении, доказав свою решимость блюсти законы супружеского поведения; более того, вы, не исключено, пребываете в смертельно опасном состоянии даже в эту минуту. Вы поступали так, когда медики, у коих дипломов и разума поболе, чем у вашего супруга, объясняли вам, что подобное поведение чревато смертельным риском. Тем не менее супруг, жадно утоляя свою страсть, спокойно дозволял вам подвергать себя опасности. Во-вторых, вы и вправду несете ответственность перед супругом, но она не сводится - против того, что он желал бы внушить вам страстными лекциями насчет "супружеских обязанностей", - к исполнению любых его ежечасных капризов, как если бы вы жили несчастной рабыней в гареме шейха. Нет, ваша обязанность, невзирая на заявленные им желания и ради его же блага, - цивилизовать и охладить его. Мы просим наших женщин выходить за мужчин, что пережили бурную юность, и помогать им как можно быстрее унимать свои порывы, с тем чтобы благополучно становиться достойными людьми среднего возраста. Мужья не должны гореть подобно юношам либо растлевать окружающий мир своей неиссякающей жаждой, когда всякое мерзкое удовольствие возбуждает новый аппетит к удовольствиям ad infinitum. Нет, мы желаем, чтобы наши мужчины спускали с привязи - с поспешностью, а также не без стыда и скромности, на кои они способны, - подобные влечения, но лишь нечасто и для преумножения нашего народа, а затем укрощаем их, дабы они никогда не ощущались вновь. Иначе было бы невозможно никакое общество. Что, все запальчивые мужчины дубасили бы друг дружку, дрались, убивали бы? Науке вашего супруга известно: для любого мужчины, даже женатого и состоящего в связи с супругой, избыточное опустошение запасов семенной жидкости сплошь и рядом приводит к смертным случаям. В самом деле, заставлять вас безропотно верить французским басням о том, что, мол, обязанность жены - быть безропотной жертвой мужа, каковой может набрасываться на вас столь часто, как того требует его кипящая кровь… возмутительно, что в наши дни несведущих все еще пичкают подобными россказнями.
И снова Констанс рассмеялась - в сотый раз за эти два дня после двух сотен дней без смеха. Ощущая себя свободной, какой не бывала так долго, она заметила, что девочка, с коей Ангелика только что перешептывалась, лежит в одиночестве на траве и брыкается. Подоспевшая гувернантка выбранила ее и водрузила на ноги.
- Девочка в нежном, цветущем возрасте, - говорила Энн, пока Констанс тянула шею, дабы разглядеть за гувернанткой и ее воспитанницей Ангелику, - по своей природе почти совершенна в том, что касается восприятия и интуиции, пусть и не способна еще выразить всю свою мудрость в простых словах. На нашу беду, мы заставляем их молчать.
Ангелика словно испарилась. Констанс встала, прикрывая глаза от солнечного сияния. Она позвала дитя вначале тихонько, не решаясь смутить парк либо раздражить ребенка, что мог быть поблизости, не получила ответа и потому принялась выкликать Ангелику, тревожась все больше. Обеспокоенная Энн также поднялась.
Энн позвала пронзительно, и сей момент - ибо глас ее звучал пo-матерински притягательно - Ангелику словно ветром выдуло из рощицы слева; она бежала к ним, высоко задрав юбку.
- Летающий человек был в лесу! Он гнался за мной! - Задыхаясь, ребенок заливался победительным смехом. - Только он застрял в ветках! Теперь он оставит нас в покое.
- Дитя, никогда не следует лгать, - сказала Констанс, обнимая девочку.
- Именно так, - перебила Энн, - но никогда не опасайся сказать правду.
Она подняла Ангелику и расположила ее на зеленой стальной скамье между собой и Констанс.
- Итак, дорогуша, посиди с нами, пожалуйста, и давай все обсудим, как подобает трем дамам. Что, по-твоему, мы должны делать, дабы не пускать летающего человека в ваш дом?
- Вы будете защищать меня с мамочкой?
- Разумеется, буду.
- Мне не нравится, когда мамочка испугана.
- Я и предположить не могла обратного. Но сейчас вокруг нас замечательное жаркое воскресенье. Мы сидим в парковой тени, три дамы, больше никого. Мы решим эту проблему совместно. Что бы ты могла предложить мне, чтобы я выполнила свою задачу?
Констанс наблюдала за Ангеликой, коя сосредоточила всю силу мысли, возносясь до сделанного ей вызова.
Энн выманила лучшие свойства девочкиной личности, немудреной просьбой о помощи обратив ее в женщину; Констанс боготворила их обеих.
- Лучше всего, - серьезно сказала Ангелика, - если мамочка будет спать в голубом кресле. Тогда он останется снаружи или спрячется.
XVIII
Луна сгущалась, набухнув почти до предела, тут и там облачные нити рисовали на ее поверхности лица, что хмурились, чуть отвернувшись, и бросали полускрытые тенями многозначительные взгляды.
Воскресный ужин начался рано и завершился поздно; Нора трудилась из кожи вон, но и затраты, и усилия оправдывались. Когда они сидели на краю постели, Джозеф ласково полуобнял Констанс, и она, наученная Энн, тепло улыбнулась, взяла его руку, вознесла его ноги, упокоив их на ложе, взбила его полушку, облобызала его чело, приласкала лицо, подождала - недолго, - пока его не окутала дрема.
- Как трудно устоять, - еле слышно произнес он в конце.
Энн охраняла ее. Где-то в Лондоне она лелеяла безопасность Констанс либо просто коротала вечер. При мысли о том Констанс, должно быть, возрадовалась.
Она лежала подле него поверх простыней. Ей следует отдохнуть прежде, чем спускаться в голубое кресло. Спокойной ночи, второй кряду, казалось, ничто не помешает, однако в источаемом окном лунном свете над Констанс резкой белизной проступал потолок, и его обманно успокоительная гладь скрывала балку, с коей свешивалась изломанная фигура мистера Бёрнэма. Победа этой ночи была одержана под его маятниковой тенью.
Мистер Бёрнэм пригласил зло в эти стены, и ныне здесь процветал еще один фантом, привидение, призрак, манифестация. Если этот фантом воспроизводил потаеннейшие желания Джозефа, окутанные саваном воспитанности и учтивости столь густо, что их не признавал и сам Джозеф, чем же был ее супруг? Желал ли он сделать Ангелику своей невестой, заменив ею Констанс? Он сказал, что Ангелика походит на Констанс, но моложе, здоровее, счастливее. Что станется с отвергнутой невестой? Врагам - а никем иным Констанс при подобном повороте событий стать не может - не отводятся никакие роли. Врагов, разумеется, сживают со свету: с черномазыми, лягушатниками, ирландцами мужчины так и поступали. Они распознавали врага (по знакам и проявлениям, кои ни одна женщина прозреть не способна) и сживали его со свету. Не исключено, что две безмятежные ночи знаменовали всего лишь Джозефово терпеливое торжество. Быть может, он ушел в тень, позволив событиям идти своим чередом и радуясь успокоению неумной супруги. Три, теперь уже четыре ночи тому назад она совершила роковую ошибку… и к чему Джозефу пасовать ныне пред ходячей покойницей, коей недолго еще бродить меж живущих, полнея и слабея с каждым днем, дабы, разродившись страшным воплем и бурным потоком, окончательно сойти со сцены?
Она знала, что потерпела поражение как супруга, чья обязанность - унимать мужеские аппетиты. Констанс не склоняла Джозефа к покою и теперь расплачивалась за собственную медлительность, за то, что гордилась властью своей красоты над супругом, за похоть. Яств и питья, соли и трав надолго не хватит. Они дарили только временную безопасность, словно стена из бумаги с кирпичным узором на ней. Пирамида кирпичей во дворе, коя ждет рабочих. Рабочие, от коих несет виски. Стеклорез.
Доктор говорит: "Водянка", - и девочка смеется при звуке…
Она очнулась. Луна освещала комнату почти как днем. Констанс пребывала в одиночестве; Джозеф растворился в голубом сиянии. Ей должно спуститься сей миг, сей же миг. Она смежила веки и сквозь натужную полудрему различила приглушенную пульсацию платяного шкафа, что трещал и искривлялся. Затем, не просыпаясь, Констанс изо всех сил прижалась лицом к его подрагивавшим дверцам, вдавив нос в гремящую древесину.
Снова и снова летала она по воздуху, кидаясь на платяной шкаф, пока лицо ее не смялось, а дерево не поддалось.
Она пробудилась вновь и ясно в четверть четвертого; луна скрылась из виду, однако Констанс по-прежнему слышала внизу глухие удары. Джозеф возвратился, если уходил въяве, и забылся глубоким сном вопреки громовым стукам. Она встала; ее глаза горели, ноги не желали слушаться. Она ступала по лестнице чересчур слышно. Навалившись на дверь детской, она резко ее отворила. Платяной шкаф стоял разверст, вытошнив одежды Ангелики прочь с вешалок и полок. Крошечный туалетный столик покосился; предметы на нем поместились в абсурдные сочетания; у его основания, неуклюже расставив ноги, восседала принцесса Елизавета. Ангелика спала, однако тело ее было изогнуто в точности как у куклы. Шкаф светился голубым, затем померк.
Вот как. Даже если Джозеф не касался Констанс, ее грезы по-прежнему подвергали ребенка опасности. Кошмар, выпущенный ею на волю, бродил по дому, не спрашивая более ее безвольного согласия.
В темноте она расположила все по местам: куклу, столик, гребешки, одежду в разгромленном шкафу. Она сидела на полу, воспринимая детскую и ее бесконечную угрозу с невысокой точки зрения Ангелики.
Она уснула там же, на полу, у изножья дочериной кроватки, и пробудилась от шуршания, что доносилось сверху. Вскочив на ноги, Констанс увидела, как трепещут, открываясь, веки Ангелики. Она свела дочь вниз, где застала сердитое отбытие Джозефа на целые сутки по делам лаборатории: наниматели отсылали его в Йорк.
- В мое отсутствие вы вольны прибираться в детской при лунном свете, миссис Бартон, - сказал он на прощание.
- Я люблю папочку, - заявила Ангелика вскоре, оторвавшись от молока.
- Да, моя дорогая. И он тоже тебя любит, я нимало в этом не сомневаюсь.
- Это правда. Значит, однажды мы поженимся.
- Вот как?
- Я не люблю тебя, - продолжала Ангелика ясно и непотревоженно. - Мамочка, ты мне нравишься, но любовь - это то, что мужчина чувствует к своим женам, а жена - к мужчинам.
Ангелика восприняла незлобивые разъяснения матери с живым интересом, возможно несколько в них усомнившись, и решила уточнить свои представления о мире:
- Очень хорошо, значит, я и тебя люблю, но только так, как ребенок должен любить свою мать.
- Кто научил тебя говорить такое?
- Я должна и это хранить в тайне?
- И это - подобно чему еще, Ангелика? Что за тайну ты прячешь от меня?
Ангелика дико рассмеялась, явив открытый, слюнявый рот:
- Это тайна!
XIX
Поскольку Джозеф оставался в Йорке, ввечеру прибыла для совместных трудов Энн; Констанс, однако, ошеломила ее, развернув на ходу, не успела та зайти:
- Одевайтесь вновь, не то опоздаем. Сначала развлечемся и лишь затем станем биться с нашими кошмарами.
Оставив Ангелику под присмотром Норы, она повела Энн в театр, где незадолго до того сняла ложу. Неделей ранее она не могла и грезить о посещении спектакля с подругой, без Джозефа, без того даже, чтобы сообщить ему об этом. Однако ныне само слово "театр" обрело новое значение.
Она выбрала театр, в коем Энн некогда играла, о чем упомянула как-то между прочим, и подругу этот подарок определенно тронул. Разве что пьеса оказалась довольно нелепой. В ее начале появилось привидение, актер, смехотворно разукрашенный белилами, с черными разводами вокруг глаз, весьма безмятежный дух, чей живой сын тем не менее бросился на землю в помешательстве.
- Довольны ли вы спектаклем? - полюбопытствовала Констанс, уверенная, что избранное ею фривольное увеселение показалось Энн скучным; они шествовали сквозь тьму и разжижавшуюся толпу.
- Кейт Милле, топочущая по сцене в образе Гертруды, никого не оставит довольной. Я носила этот костюм, когда она топотала в образе Офелии, и должна сказать, что Кейт ничуть не изменилась, разве что потолстела и орет громче, если такое возможно. А вы? Дорогая подруга, остались ли довольны вы?
- Я едва смотрела на сцену. Мое сознание захватил вихрь мыслей о вас. "Однажды это место было родным для Энн. Вот огни, что освещали ее выходы и уходы.