Глава 12
Больно!
Витька дернулся, полез, сгибаясь, потереть ногу. И скривился, свистя воздухом сквозь зубы. По привычке, оказывается, потянулся – боль не в ноге. Скрученный наклоном бок заболел сильнее, запульсировал. Кожу кипятило.
Выпрямившись, упер взгляд перед собой: серо, черные жилочки, будто потерянные волосы развезли мокрой тряпкой. Слушая боль, просыпался. Или – приходил в себя.
Второй приступ боли прояснил сознание. Электричка. Перед глазами – пластиковая стена вагона, серая в черных прожилках. Мутное стекло окна холодит лентой пейзажа щеку и глаз. А с другой стороны – толстяк в драпе. Мрачно поглядывая, умащивает между собой и Витькой угловатый черный портфель. Тычет им в бок. И бок – болит.
Витька повернул голову, уставился на толстяка. Может, с излишним вниманием. Все еще соображал, откуда здесь, вокруг Витьки – электричка. Толстяк вспотел верхней губой вызывающе. Измазал Витькино лицо темными глазками. И забеспокоился. Рот приоткрыл чуть, задышал, сглотнул. Забегали глазки быстрее, оглядывая всего Витьку.
Захотелось прихлопнуть бегающий по лицу взгляд.
Толстяк отвернулся, вцепился белыми пальцами в ручку портфеля и застыл, изучая стенку перед собой. Профиль его чутко следил за Витькой.
А тот снова удивился боли в боку. Ну, портфель, но так больно?
Заворочался, царапнув пальцы расстегнутой молнией куртки, полез внутрь. Нащупал шершавый край футболки. И, локтем отжимая портфель, потянул, распахивая, край куртки – смотреть.
Увидел – маячит багровым ртом засохшее пятно крови вдоль четкой линии разреза на ткани. "Острый нож был у Жуки…". Полез пальцем в дыру, раздвигая жесткие обрывки. И поморщился, нащупав пунктир ссадины. Пальцу потеплело.
Вытащил руку и посмотрел на яркую праздничную кровь. Щекой почувствовал тревогу толстяка. Портфель по сиденью отъехал медленно и осторожно. Стало легче дышать.
Вдохнул, следя – заболит ли. И зажмурился, вспомнив яркую вспышку. Будто из космоса, смотрел сверху на кляксу огня. "Кто еще так смотрел, мы вот – смотрели".
Мы? Витька измазанными пальцами схватился за чехол камеры – там аппарат, на месте. И вспомнил много всего. В полном беспорядке. Сжался внутри, притих, забился в угол сознания, наблюдая, как хлопьями снега закружились воспоминания глаз, воспоминания ушей, ладоней. Знал, пока не надо ловить, собирать, пусть валятся все, как можно больше. Тогда и подумает, про электричку, порезы на ребрах, грязную куртку – что было, а что прилетело за компанию – из сна.
Стало совсем свободно. Толстяк вышел. Нет, пересел, вон его стриженая шея из-под кожаной кепки, напряглась, – сторожится.
На освободившееся место никто не сел. Витька криво ухмыльнулся, уперев в колено локоть измазанной кровью руки. Еще бы. И пил. Перегаром, верно, дышит. Как раз к месту здесь, в дальней электричке, такой дальней, что ребятки успевают и напиться, и подраться, и покемарить, и проснуться.
Никого не удивит он здесь. Правда, ментов могут вызвать по внутрипоездной связи. Но пока, вроде бы, нет возмущенных дамочек с опухолями начесов на головах. Такие, обычно, активничают. И толстяки такие. Но толстяки трусливее. А какая-нибудь толстуха уже бы истерику устроила…
Мысли какие-то… Гопнические…
Вспомнил Ладу, швыряющую вниз огонь и ощутил холодную ненависть, смешанную с удовлетворением – как она этих! И правильно!
Все ли было на самом деле так, как вспомнилось? Ладно, дома подумает, после ванной. Передернул плечами. Воспоминания пачкали. Но все подходили и подходили, настойчиво дергали за край куртки, открыв рты, дышали со свистом, как грязные дети с полипами в носу. Не прогонишь.
Витька привалился к холодному стеклу лбом, закрыл глаза. Стекло при каждом рывке больно стукало бровь. Съехал пониже, утонув головой в воротнике куртки, прижался ухом к нагретому нутру. Валясь в дремоту, подумал, "я сейчас совсем такой, как они, там в сторожке. Были".
Проснулся ватно. Стоявшая рядом бабка в черном цыганском платке с золотыми и красными розами – маленькое сморщенное личико – случайным камушком в складках орнаментов и цветов, осторожно дергала его за плечо:
– Ты, милый, здесь выйди. Тута билет не нужен. На конечной возьмут тебя. А здесь можно…
Витька промычал что-то, в полном соответствии с образом. И вышел, до двери вагона поддерживаемый бабкой под локоть. Да, в ментовку угодил бы запросто на вокзале. А бабка спасибо. Хотя она кому угодно так поможет – убийце, бандиту. Все у нее милыя.
Прерывисто работало сознание. На автомате двигаясь, обнаруживал себя на остановке, в маршрутке (застегнулся глухо, руку спрятал в карман), в лифте, в ванной. Кривясь, промыл рану – неглубокую, но длинную, противно. Мастер Жука, знал, как подрезать, чтобы крови побольше. Был мастером. Был?
И, упав ничком на смятую постель, успел подумать, запачкает простыни, надо менять…
…Приснилось море. Далеко внизу ярились волны в белоснежных пенах. Витька, боясь и оскальзываясь, пробирался узкой тропочкой по крутому склону. Не к морю вниз, и не наверх, а – вдоль. Хватаясь за обдерганные стебли полыни и дерезы, нащупывал ногой залощенную подошвами глину. Каждый раз, начиная скользить, обморочно представлял, как срывается и, разодрав до крови ладони, падает в веселое яростное море, где мокро торчат темные клычья камней.
Знал, там, наверху, автострада. Посвистывают шинами длинные авто – одно за другим. Пешеходные дорожки без уклонов, ровные и безопасные. Но брел здесь, прозревая бесконечность змеиной кривизны тропки. Безнадежную бесконечность. Или наоборот, хорошо, что не кончается?
К вечеру, так и не вспомненный Степкой, один и радуясь этому, брился, пудрил порез толченым стрептоцидом, снова на кухне ел и пил. Ел сначала мало, будто забыв, как и зачем. Но потихоньку вспомнил и наелся от души. Не поленился сварить пельменей, что стеклянно перестукивались в картонной коробке. Думал о фотоаппарате. Он важничал на столике в прихожей, храня внутри степь, скудный снежок и мертвые травы. Смотреть не хотелось.
Вдруг, к пришедшему страху снова пережить утреннюю тоску, добавилось еще чувство. Стыдился сделанных кадров. Будто сам себя снимал голым, за нехорошим интимным, в процессе – сладчайше, а потом – стереть из памяти и не вспоминать. До следующего раза…
Медленно ел, обдумывал, теряясь. Что это значит? Снова вспомнил из вчерашнего утра – старый ботинок и ржавую машинку. Уши запылали, пельмень застрял в горле. Проглотил с трудом, бросил на стол жирную вилку. Уставился на желтые разводы столешницы. И даже не вспомнил о тоске, скользя глазом по годовым кольцам бывшего дерева.
Это как, хорошо или плохо? Может кадры такие плохие? Если стыдно до такой степени? Но ведь не могут быть настолько ужасными, чтобы так корчило?
Хотел посмотреть, но решил – потом. И доел пельмени.
Валялся на незастеленной кровати, щелкал пультом телевизора. Звук убрал. На экране все быстро, суетливо. А мысли в голове – медленно, лунатиками, наталкиваясь друг на друга. Про телевизор подумалось – все скачет так быстро, будто снова идем к тем старым черно-белым кинопленкам, где все двигалось в два раза быстрее. Подумал еще и о том, а куда ему с мыслями? К Степка? Он конечно, друг, но с ним надо просто. Клиенты теперешние? Да-а-а-а… Наташа? Ну, может быть. Хотя не слишком он Наташе нужен, так показалось. С кем же ему серьезно поговорить не про еду и не о бабле?
Кому даже вопрос такой задать, о том, с кем бы можно поговорить – вот так? Не философу поговорить, а просто вот такому Витьке?
С раздражением погасил цветное мелькание экрана. Сел на постели и рассмеялся в тишину комнаты. Бок сразу заныл, отзываясь на смех. По сравнению с тем, что было в степи, все вокруг казалось ненастоящим, кукольным. Но было еще что-то, что вело дальше… По сравнению с тем, что пыталось родиться в голове, даже ночные события казались не самыми важными. Было так, будто жукин нож прорезал дыру не в старой футболке, а в ткани нынешней реальности и дыра, раскрываясь все больше, показала ему больший мир…
Он вспомнил короткие мятые брюки и перхотную лысину Альехо Алехандро. Вот с ним бы поговорить. Ведь он когда-то был таким, как Витька. Может подсказать, наверно, объяснить, что происходит и что будет происходить с Витькой. Или – не был таким?
Витька раздраженно пнул ногой жаркое одеяло. Ни одного ответа. Вернее, на все вопросы – минимум два. Противоположных.
И обрадовался длинному звонку в дверь. Пошел открывать, волоча за собой пояс халата.
Степан торжественно сиял в полумраке тихим лицом. Войдя, ткнул в Витьку оставленной в лаборатории, взамен надетой кожанки, курткой:
– На тебе. И не знаю, балда, чего я за тобой тряпье твое ношу. И телефон там разрывался в кармане. Пока не сдох. Поставь заряжаться.
Тихо проследовал в кухню, положил себе пельменей и увалился на кожаный диванчик с тарелкой на коленях. Молча и медленно ел.
– Ты, Степ, какой-то не такой, – Витька занялся кофе, – это Тинка тебя так?
– Да, – согласился Степан просто, – она.
И ошарашил друга:
– Я ее люблю. А она – меня.
Витька открыл было рот, но, глянув через плечо на светлое Степино лицо, понял, шутки не то что неуместны, а просто услышаны не будут.
– И как же вы теперь?
– Что как?
– У нее же гастроли, контракты, Сволочицкий этот. А ты здесь, у тебя работа. Все-таки.
– Не думали еще. Это неважно.
– Как?
– Так. Пусть все идет, как идет. И нас тащит.
– Вы что так договорились оба?
– При чем тут договорились? Ничего не договорились, – Степка доел пельмени, отодвинул тарелку и осиял друга синими глазами:
– Кофе где?
– Тьфу на тебя! Я уж думал, ты серьезно, про любовь-то! – Витька заерзал по плите старенькой туркой.
– А я серьезно. И про кофе серьезно.
Витька смотрел на Степкины конопатины и понимал, что, похоже, да – очень серьезно. Вспомнил, как Степка влюблялся, раз в пару месяцев. Ни о чем другом, кроме прелестей новой подружки и говорить не мог.
…"Да-а-а, брат, если б ты знал, брат"… и тут же брата просвещал.
А тут – молчит. Будто все решено, и не ими. А может, так и есть?
Витька, разливая по чашкам чернейший кофе, прислушивался к себе: и зависть тихая к Степке мелькнула, и жалость, прислонясь к углу, наблюдала, покачивая головой, и грусть, будто уезжает друг и вернется ли…
– Ты хвались, давай, – потребовал напарник, – показывай новое. Ведь не зря пропадал весь день. К нам не доехал.
– Я думал, не заметите.
– Плохо думал. Заметили.
Витька вертел чашку, следя, как черный напиток движется с опозданием, медленнее фаянсовых краев. Вот чертов Степан. Не дал разобраться, что к чему. Надо было стереть снимки и дело с концом…
– Степа, я не знаю. Кажется, не получилось у меня на этот раз. Я не смотрел еще.
– Во как! Хорош мастер, сделал и не смотришь. Заводи комп, пойдем смотреть. Под кофе как раз.
Витьку передернуло:
– Нет. Не хочу. Ты иди, я тут посижу. Под кофе.
Глотал сладкую горечь, пытался отвлечься, глядел на себя в черном стекле окна. Но слушал чутко, как возится Степан в комнате. Бормоча, шебуршит тряпками в коридоре, топчется в углу, разыскивая нужный кабель. Несколько минут тишины. И еще несколько.
И – криком по Витькиному изнеможению:
– Ах, ну ты даешь! Ну, даешь, черт! Ох, брат!
Витька обмяк на стуле. Улыбался. Вытер пот со лба трясущейся ладонью. Заухмылялся стыдливо собственной трепетности. Степка возник в кухонных дверях. Смотрел расплывшимся взглядом, будто и не на Витьку, а на что-то вокруг него:
– Ты хоть понимаешь, что ты сделал?
– Нет, – признался Витька. И расхохотался освобожденно, любя Степку всей душой.
– Ох, балда! Это уже гениально!
– Не бросайся словами.
– А я и не бросаюсь. Не маленький. Вот, как думаешь, делал ты средненько работу, жил, делал. И вдруг вылупился в тебе – Мастер. Неужто думаешь – научился?
– Ну-у…
– Не тебя хвалю. Но без тебя – кто бы эти снимки сделал? Идем смотреть, идем!
Степа потащил друга за ворот халата. Витька, морщась от боли в боку, пошел следом. Степан усадил его перед компьютером и засопел в ухо, наваливаясь на плечо.
– Смотри, смотри внимательно! Там же вороны кричат! Слышно их! На траву эту смотри, на снег в дырах земли, на скелетики травяные! Ботинок – набитый тоской по самые дохлые шнурки! Видишь? Ты видишь?
– Степа, прости, пока не очень. Понимаешь, когда делал Тинку, девчонок, город, видел, восхищался, типа, "ай да Витька, ай да сукин сын". А это… Меня что-то в краску вгоняет. Смотреть неловко.
– Пройдет! Это ты сам себя обогнал уже, братишка. Сделал и глазами хлопаешь – чего я такое исделал? Пока верь мне. У меня глаз заточен. А то, что я сам средний фотограф, так оно же, как у собаки, что все понимает, а сказать – не может. А ты – можешь. Вот и говори.
– Хорошо, хорошо, Степ. Давай уж не будем больше смотреть. Ну, не могу я пока. Мучает.
– Ага. Счас пожалею. Я теперь добер и мудер. Это от любви все. Я, Викочка, вдруг много вещей стал понимать. Не все, но много. Сейчас вторую папку быстренько глянем и все, не буду мучить.
– Какую вторую, Степ. Все здесь, больше ничего.
– Да? А это что? Сегодняшним числом датировано!
Степан открыл вторую папку. И Витька, поймав сердце в горле и, не замечая, трудно проглотив его, увидел снимки.
Глава 13
Снимок 1.
Черная дорога улеглась брошенной веревкой к подножию плавного холма. И на фоне рыжей травы, – цвет смягчен серым отсветом – красный автомобиль. Карпатый стоит, расслабленно, скрестив ноги, обтянутые джинсами, выпирая ширинкой, как всегда бывает – в такой позе, в таких джинсах (специально, что ли, так их шьют?). Чуть исподлобья глядит в объектив. Засвеченное лицо его – маска, руки ноют – сорвать и увидеть, кто там, за ней. И страшно. Глаза узкие – прорезями в картоне.
И не только от глаз страшно. А от изогнутой фигуры Жуки, что стоит в характерной позе, срезанный правым краем кадра. Вроде бы случайно попал, очертания смазаны, не в фокусе. Но от доисторического спокойствия звероящера, оправляющегося куда-то за пределы кадра – веет полным отсутствием человека. Пренебрежение ко всему, что не есть он и его физиология.
Снимок 2.
В тусклом свете маячащей в центре кадра лампочки (кривовата и мрачно-желта, царапает глаз), положив кулаки на стол среди бессмысленно разноцветных пакетов, подался худой грудью вперед Чумка.
Лицо из морщин и шрамов, темная прядь на лбу. А в глазах – полет. И лицо из-за этого летит на зрителя. Хочется прикрыться, потому что, стронувшись, все плывет, переворачиваясь на ходу, не полет это, а падение чугунной чушки на запрокинутое лицо, когда черные дыры глаз держат тебя на линии падения. И, не имея возможности от свистящей черноты оторваться, понимаешь, прикрывайся – не прикрывайся, не поможет. Размозжит ненавистью. Что даже и не к тебе, а просто – есть.
Снимок 3.
Лада, завесив лицо длинными гладкими волосами, режет на столе колбасу. Все закрашено серым. А волосы и пальцы – одного цвета. Цвета блестящей карамели, светлые, чуть коричневатые. Не отсюда цвет, не из этого снимка. И свет на них падает – не этой лампочки, что болеет под запаутиненным потолком.
А колбаса, разваливаясь неровными кружками – багрового, настойчиво мрачного цвета. Цвет наступающего будущего, что и предсказывать не надо.
Потому что будущее ее – за изгибами тонкого свитерка и уютной ворсистой юбки – мутными силуэтами с двух сторон. Слева, откинувшись на стуле глыбой – Карпатый, не в фокусе. Белесая голова, но четко по ней – те же прорези глаз, что на первом снимке. Я там, я внутри, всегда наготове…
Справа, полуспрятавшись за высокими коленями – Жука в низком кресле, локти в стороны, пальцы облапили чуть видный телефон.
И так расположено все: добыча ясно и крупно – целью; охотник главный, которому – все, поэтому он ближе и выше, и рука на стол брошена – крупной, расслабленной кистью; и охотник не главный, которому – сладкие объедки… Потом. Но – будут…
Степка шумно вздохнул. Промычал что-то, но затих, сам себя прервав. Витька положил палец на мышку, собираясь открыть следующий кадр. Но друг ухватил его запястье, холодя кожу пальцами.
– Вить, – и прокашлялся. Замолчал. Рассердился, ерзнул рукой по Витькиному запястью. Курсор метнулся по монитору:
– Ты че сделал, бля? Боюсь я смотреть следующий, понял? Придурок одаренный! Одарили на свою голову!
И засопел, смиряясь. Витька покорно ждал. Пальцы на мышке немели.
– Открывай, давай, – уныло сказал Степан. Перестал дышать в ухо. Витька шевельнул немым пальцем, чувствуя, как сердце забивает сваи в солнечное сплетение. Он предполагал, что может быть на следующем снимке. И тоже смотреть его не хотел.
Снимок 4.
Косая в перспективе рама двери. Все пространство за ней – серые смятые простыни. В правом углу – собранная в комок белая фигура, снова лицо завешено волосами. И ощущение дыры в пространстве, будто, не имея возможности метнуться в сторону здесь, схлопывается, стягивается, перетекает вовнутрь, в другое измерение неподвижная маленькая фигурка. Состояние беспрерывного движения, утекание – в отчаянной попытке исчезнуть. Будто светлый туман, что клубится в сфере толстого стекла, никуда не деваясь.
А на переднем плане слева – бледная муть Карпатого – плечо с размытыми куполами, согнутый локоть, рельефная линия бока, к талии суженная – хорошая фигура, атлетическая. И длясь в главное, безнадежно совершившееся уже – распахнутый пояс джинсов, надетых на голое тело. Без деталей, но глаз следует за мышцами пресса, упираясь в край кадра, продлевая увиденное, вон там, за дымкой рыжеватых волос из-под неожиданно четких зубчиков молнии.
Голый локоть, пересекая облезлый косяк, метит присутствием разоренную постель, почти касается комка фигуры.
И на серой простыне – маленькое черное пятнышко с кружевным краем.
Степан перевел дыхание. Молчали.
– Там еще два кадра, – деревянно сказал Витька.
– Объяснять будешь?
– Что, Степ?
Степка забегал по комнате. Витька вполоборота обвис на спинке стула. Водил глазами за другом. Думал, а что говорить? Может, сказать, мол, пьяный был, не помнил, что и где? А все недоумения припрятать. И думать их в одиночестве, думать…
Но Степан вдруг остановился. Глянул на друга диковато.
– Витьк, знаешь, не объясняй пока. Не надо. Сам подумай, хорошо? Если захочешь, потом скажешь. Что-нибудь.
– Степ, – мягко сказал Витька, – все хорошо.
И открыл предпоследний кадр. Смотрел уже не на монитор, а на близкий Степанов профиль: лоб наморщен страдальчески, а круглый синий глаз распахнут и плывет дымкой от нетерпения.
– Ахха! – выдохнул Степка с мрачным удовлетворением.
Снимок 5.
Клякса огня, расцветясь, заняла почти весь кадр. В изгибах пламени, что рвалось вверх, а на мониторе – вперед, обжигая смотрящим носы, – просветы серой земли, помазанные оранжевыми бликами. В самом большом просвете сидит на земле крошечная Галка – полные ноги подобраны в одну сторону, сверкают покрасневшим серебром циркульно острые сапожки, голова, размахнув черные кудри, повернута в изумлении.
– Ну! Ну! Давай уже! Последний давай! – Степка схватил друга за махровое застиранное плечо, – что там, что?