– А ты, земеля, мобилу дай.
Витька холодными руками общупал карманы куртки, висевшей на спинке облезлого стула.
– Нет у меня, в другой куртке оставил, – сказал. Внутри мелькнула радость, хоть в чем-то может отказать уроду.
– Как это нет? – тяжело удивился Карпатый, – такой модный мальчик и без мобилы? Че думаешь, не найдем, что ли? Жука?
Жука подошел сзади, перетряхнул куртку, прошелся по карманам Витькиных джинсов. Отобрал с колен камеру.
– Нету, Юрок. Фотик только. Навороченный, гляди!
– Опа! Так ты у нас фотограф, блядь? Ну, повезло, Ладка девка видная. Фотомодель. Щас пожрем и поснимаешь. Она все поснимает, а ты ее поснимаешь!
И захохотал собственному остроумию.
– Не надо, Юра, – тихо сказала девушка. Слезы катились из глаз, догоняли друг друга, пятная серый тонкий свитерок черными крапинами.
– Надо, девка, надо. Вас учить, бля, надо. Всегда. А то привыкли, глазами стрелять, динамить. Бля, место должны знать, свое! Пей водку, Ладка. Пей, не боись. Я тебя в обиду не дам. Сам поебу, Жуке дашь – мальчик поснимает. Санек с утреца приедет и всех по домам. Ты только, земеля, так сними, штоб ее личико было, а наших не видать, понял? Мне потом снимочки сделаешь, пригодятся.
– Юра! – закричала девушка, – Юра, ну зачем? Ты же сказал – на минутку! Ты же обещал подвезти только к метро! Юрочка, я тебя прошу, Христом богом прошу, не трогай меня!
– Не ссы, пей. Шучу я. Поговорим. О книжках, да? Ты ж у нас девочка интеллигентная, культурная. С Галкой говорить – пиздец. А ты сейчас расскажешь что-нибудь. Расскажешь? Ну?
– Да.
– Во, бля! Снова забыла, как надо?
– Да, Юрочка, – шепотом сказала девушка. Села, опустив голову, мяла одной рукой другую, царапала. Витька сбоку видел, как мелко тряслись ее колени.
Жука подсел к столу. Выпил, стал есть крабов из банки, цепляя длинные бело-розовые клочья вилкой и пачкая мокрым темные усы.
Следующие два часа Карпатый царил. …Поганый цирк одного актера. Рассказывал какие-то случаи, хохотал, пускался в воспоминания, пьянея все больше. Не забывал пугать Ладу тем, что сейчас будет, и с удовольствием наблюдал, как сжималась девушка, втягивая голову в плечи.
Витька один раз услышал со стороны свой деревянный голос. Что-то он такое сказал, вроде бы "оставь ее в покое". И взрывом – дерево стола об скулу и ухо. Извиваясь, пытался выбраться из-под насевшего Жуки, и обмяк смертно внутри, на расстоянии нескольких сантиметров увидев полуобморочно закаченный в сладострастном предвкушении чужой смерти Жукин глаз.
Потом, когда Жука отлепился нехотя, повинуясь косноязычному грозному крику Карпатого, обнаружил, располосована футболка на боку и из пунктира неглубоких порезов, суетясь, бежит каплями кровь. Но глаза, в котором перед этим увидел смерть – испугался больше.
А Лада кричала:
– Не надо, Сережа, миленький, не надо!
И, уже отпущенный смертью и Жукой, лежа щекой на занозах стола, Витька удивился ватно – какой Сережа?
Трусливо хотелось потерять сознание. Время становилось невыносимым. Висело на шее гирей, тянуло вниз, к точке излома. Каждая секунда казалась последней, которую выдержит. Следующую уже нет. А Лада? Думал, она ведь тоже так, наверное.
Чувствуя, что сердце вот-вот разорвется от невозможности сделать хоть что-то, в надежде выпасть из этой реальности, куда угодно – два раза выпил водки. Ставя пустой стакан, наткнулся на взгляд Лады, что, остро жалея Витьку, одобрил. Даже кивнула слегка. Понял. Да разве ж можно это вынести на трезвую голову. Она тоже пила. Немного.
После того, как Жука подрезал Витьку, что-то, верно, решила про себя. Мертво улыбалась Карпатому, поддакивала, слушала, ахая, его рассказы. Со страшным, устремленным вглубь себя взглядом – свернулась – пережить, перетерпеть все. Только бы ночь прошла. Как угодно, лишь бы – прошла.
Раза два вставала, пробиралась к двери. Задремавший было Карпатый бдительно вскидывался:
– Куда? А, поссать. Жука!
И Жука, ухмыляясь, выходил следом в колкую темноту.
Витька всякий раз замирал, ожидая крика, но Лада возвращалась. Жука следом – к столу. Он почти и не пьянел, хотя пил много. Иногда взглядывал на Витьку, почти с нежностью, словно благодаря за доставленное удовольствие. Как на женщину, что была сладка и которую можно еще, потом, уверенно.
Очнувшись от дремоты, Карпатый впал в слезливость. Путаясь руками, стащил щегольскую шелковую тишотку, обдавая всех запахами дорогого парфюма и свежего пота, возил пальцами по груди, показывал купола, тигров, женский портрет на предплечье. Потребовал музыки. Под включенную автомобильную магнитолу, разбросавшую на подоконнике разноцветные провода, прерываясь, чтобы подпеть шансонье, рыдающему о маме, объяснял, где сидел, за что, почему набил вот это и вот это.
Потом заснул, обвалившись на стул, свесив полураскрытые кулаки. Захрапел пьяным булькающим храпом.
Витька напрягся, забегал зло и беспомощно глазами по сторонам, пытаясь высмотреть что-нибудь тяжелое, сил терпеть уже не было никаких. И встрепенулся на умоляющий шепот:
– Нет, Жука, н-не надо…
Увидел, что Жука, в секунду переметнувшись, облапил Ладу, унимая свистящее дыхание, задирал свитерок, кося сторожко на Карпатого. Лез другой рукой в мякоть сжатых коленок, цепляясь за тонкий нейлон колготок. Прошипел что-то.
Витька подхватился, вцепившись руками в стол. Вот, сейчас! Падлу этого!
– Сидеть, ссуки!
…Застыл ломано над столом, ударенный в лоб совершенно трезвым голосом Карпатого.
– Жука, пошел вон, морда хитрожопая, – будничным голосом распорядился проснувшийся.
Жука тут же отошел, бросился в кресло с недовольным лицом. Но в глазах страх, выдернутый натянутой струной угрозы в спокойном голосе хозяина.
Карпатый встал, потянулся сладко. Будто и не пил вовсе. Оглядел сверху гостей.
– Ну, Ладка, раздевайся, – велел.
– Юра…
– Я кому сказал. Не доводи, снимай свои тряпки.
Витька уперся взглядом в столешницу. Серое дерево, истыканное ножом. Царапины, задиры, вот свежий надрез желтеет дурацким солнечным оттенком. Глаз поднять не мог.
– Во-от, – услышал, – молодец, девка! Туда положи, подальше, в сундук. Ох, трусики какие! Ну-ка, повернись спиной. Ах, какая, смерть – девка! Покрутись, покрутись. Снимай кружавчики свои.
– Юра… Я тебя прошу, Юра…
– Раньше надо было думать. Что, Юра? Я тебя спас, а ты и поблагодарить не хочешь? Нехорошо!
– Я… Юра, пойдем туда, Юра. Я там разденусь, можно?
– Жука, смотри за малышом, – голос у Карпатого был довольный, – позову, придете вместе.
Хлопнула дверь. Витька потащил взгляд вверх, через иронично посматривающего на него Жуку. У того в длинных белых пальцах танцевал нож. Сверкал, складывался и распахивался узкими крыльями. Равнодушно миновав Жуку глазами, увидел неприметную дверь среди составленных у стены коробок, тряпья и кучами – старых газет. Ну да, спальня…
В наступившей тишине бормотал, ворочался и вскрикивал давно отрубившийся Чумка.
Черным мазутом потекли минуты. Неровные, отмечаемые сверкающими взмахами ножа. Время испугалось и подчинилось. Минута – разошлись острые лопасти крыльями богомола, другая – схлопнулись тонкой закоченелой змеей.
И – тихо за серой дверью. Услышать бы, понять – что там, переспорить уверенность, подраться с ней, доказать, там – ничего. Сидят, разговаривают. Но не переспоришь. С каждой следующей минутой тишины, – хоть завозились бы, крикнули, уверенность тяжелела. И падала в черную дыру непоправимости того, что, хотя еще происходит, но уже произошло.
По времени, измучившись его неровностью, пошла трещина. Отламывая кусок, приближала секунду, за которой – нет сил терпеть, никаких сил, за которой – все, что угодно, только не ожидание. Почти отломила, куском асфальта – жестким угловатым – повисла минута на тонком сломе тягучего битума последних секунд.
И тогда Витька, заранее умерев внутри, понял, что нет назад дороги, нет. Теперь, сейчас – на одну плоскость с ними, в черную трубу их реальности, дать подхватить себя свистящему вонючему сквозняку.
Приготовился вскочить и кинуться на нож, вдруг кто спасет. Говорят, Бог есть. Пусть он. Ведь не за себя же. Она там. Он даже лица не разглядел – девушка и все. Только волосы длинные, гладкие. Сделает стрижку, и он не узнает ее на улице, мимо пройдет. Ну и пусть. Пусть так. Если дано ему будет пройти, а ей – сделать стрижку.
А в мазуте вдруг зашевелился звук, посторонний. И оба насторожились, подняли головы, в слепое оконце, за которым, оказывается, уже не чернота, а серенько, жидко. Машина? Близко совсем.
Жука мягко вскочил, приоткрыл входную дверь, высунул голову. И тут же обратно, чиркнул по Витьке темным, смертью грозяшим взглядом. Крикнул:
– Юрок! Галка твоя едет!
– Бля!!!
Дверь в спальню резко распахнулась и Карпатый выскочил, очумело вертя головой, придерживая спадающие джинсы. Рукой приминая рыжие заросли, защищая плоский белый живот от зубчиков молнии, застегивался по голому. За его спиной, в раме облезлых дверных косяков, среди раскиданных подушек – Лада, маленьким комком, кажется, на ладони можно унести. Белые полосы коленок. Рядом на сероватом смято-простынном – черное пятнышко мертвым скворцом. Трусики. Руками обхватила голые плечи.
Стукнулась о косяк входная дверь. Бледный рассвет затек, перемешался с желточным светом грязной лампочки. И в сереньком – ярко – рослая женщина в черной кожаной куртке, блестящей юбке по колено, в серебристых с каменьями сапожках на шпильках. Черные локоны, взбитые вокруг белого лица, красные губы. Уши с мочками, оттянутыми длинными серьгами: заскакали зайчики от крупных камней – по разоренному столу, по голому торсу Карпатого, отразились в сомкнутых крыльях Жукиного ножа.
Боязливое облегчение, неистовая надежда пополам со стыдом – баба сейчас все разрулит, что ему не удалось, – упала на Витьку, заморозила посреди движения.
Стремительно подойдя к столу, Галка стукнула пузатой бутылкой о расстеленную газету.
– Гуляем, значит, – спросила с угрозой в голосе, – опять поблядушку притащил, да?
– Галочка, все путем, – засмеялся Карпатый, пятерней приглаживая жидкие пряди. Потянулся, обхватив женщину рукой, – поцеловать. Та, зажмурясь, подставила ему щеку.
– Вот, знакомься, Витюша и Ладочка. Грибы собирали. Я им спальню Чумкину уступил. Витек у нас фотограф, хочешь, тебя снимет.
– Ага, – Галка села, перевела дух, откупорив бутылку, плеснула себе в стакан благородной жидкости.
– Так я тебе и поверила. Он-то, может, и фотограф. А потаскуху ты сам подобрал.
Карпатый сел за стол и налил себе:
– И что?
– Да ничего. Я на базе до самого утра колупалась, пока ревизия, пока то да се, а ты, сукин кот, веселишься.
Жука с интересом слушал, переводил взгляд с Карпатого на Галку. Витька осторожно сел снова. Карпатый выпил. Закурил сигарету из брошенной Галкой на стол узкой золоченой пачки. Выпустил дым. Сказал ласково:
– Ты, если приехала, пей и молчи. Я что хочу, то и делаю. Еще мне будешь указывать. Или сейчас разденешься, ляжешь к Ладке, вдвоем поваляетесь, нам будет на что посмотреть. Кончит она еще раз, мне будет приятно.
И выругался длинно.
Витька подобрался, ожидая скандала.
– Да что ты, Юрочек, – ласково сказала Галка. Улыбнулась сочно пламенеющими губами:
– Разве я тебе когда перечила. Выпей коньячку, солнышко, и иди опять к своей курве. А я посижу пока, устала очень.
– То-то же.
Карпатый повернулся, изломившись белой кожей над ремнем джинсов, крикнул в открытую дверь:
– Котенок, иди к нам, познакомься с Галинкой.
И подмигнул Витьке. Подождал и, ругнувшись шепотом, снова крикнул:
– Я все по два раза должен? А ну, давай сюда!
Босая Лада вышла из спальни. Черные трусики, на плечи наброшена рваная рубашка. Верно, нашла в завалах тряпья у кровати. Присела на край стула. Заоглядывалась, ища взглядом свою одежду.
– Обойдешься, – лениво сказал Юрок, – хряпни коньячку, согреешься.
Жука придвинул кресло к столу и, утопая рядом с крутым Галкиным бедром, незаметно для Карпатого положил пальцы на плотный шелк юбки. Усмехнулся метнувшемуся в сторону Витькиному взгляду.
Через полчаса Карпатого настиг-таки хмель.
Галка оживилась, командуя, заставила Витьку и Жуку перенести бесчувственное тело на смятую постель. Поморщилась, увидев на кровати скомканные трусы-боксеры. Стоя над храпящим, немного подумала.
– Жука, – распорядилась, – сними с него джинсы и ботинки, пусть поспит.
– Так я…
– Жука, давай быстро, а то мы все без тебя выпьем!
Выскочила из комнатки, прикрыв дверь. Схватила и сунула в руки Витьке камеру и куртку.
– Быстро, сучонка, одевайся, – прошипела Ладе, оглядываясь.
– Там все, в сундуке…
– Идиотка!
И вытолкала обоих за входную дверь. Швырнула следом высокие Ладкины сапожки:
– Мотайте отсюда, быстро. Как сможете!
Дверь захлопнулась, протащив по грязному полу упавшую с плеч девушки засаленную рубаху. Витька услышал, как закричала Галка встревоженно внутри:
– Батюшки, убежали, сволочи! Сейчас, Сережа, сейчас, тут дверь заело.
Витька схватил Ладу за руку, потащил к машине. Подергал ручку дверцы. Заперто. Заметался беспомощно, проклиная себя за медлительность и бестолковость. Время растянулось, вибрируя – сейчас порвется. Лада, ссутулившись, натягивала сапожки, всхлипывала.
Витька рванулся к ней, кинул на плечи куртку. И застыл на секунду, пораженный. На угловатом плече, из-под сползшей куртки – татуировка. Цветная змейка. Мелькнуло, деталей не разглядел. Закинул ремень камеры через голову, схватил девушку за руку.
Побежали, спотыкаясь на комьях мерзлой земли.
Позади распахнулась дверь. Галкин крик стукнул в спину, подгоняя.
Оглянувшись, Витька увидел, как выбежала она на крыльцо и накинула крючок. Изнутри заревел Жука, поливая Галку бранью, ярясь.
– Бегите! – крикнула Галка. Засмеялась пьяно, запрыгала по двору, закружилась, раскидывая по утреннему ветру черные локоны.
– Ты что умеешь? – на бегу крикнул Витька, сжимая Ладкины пальцы, нещадно подтаскивая ее за собой.
– Что?
– За что змея, спрашиваю? Татуировка?
– Я не… Что? – Лада заплакала от неумения понять, чего он хочет.
Дверь позади с треском распахнулась. Жука, хрипло выкрикивая что-то, вырвался.
Витька не удержался, снова оглянулся. Галка лежала на земле, раскинув полные ноги в сверкающих сапожках. Жука прыгнул в машину.
Витька поддал, Лада повисла на его руке, не успевая.
Но уже все было хорошо. Кроме черной трубы со смертным сквозняком, кроме мерзлых комьев и лежащей на них Галки, на смеющееся лицо которой, с заплывающим уже глазом от Жукиной оплеухи, сеялся скупой утренний снежок, – была еще одна реальность.
Не обращая внимания на шум мотора, буравящий спину, Витька остановился. Напрягся, стараясь унять крупную дрожь. Главное – не сомневаться. Главное верить – получится. Должно получиться! За всех тех, кто ничего не смог сделать.
Глядя на запрокинутое лицо Лады (глаза у нее круглые, темно-карие, ресницы прямые – щеточкой, а подбородок, оказывается, остренький, с ямочкой посередке – узнает он ее теперь, везде узнает!), прижал девушку к себе:
– Слушай, все будет хорошо. Ты только скажи, что ты умеешь делать лучше всего на свете?
Лада молчала, глядя на него отчаянными глазами. Не понимала.
– Вздохни. Хорошо, – он почувствовал, как прикоснулась к футболке ее грудь.
– А теперь, слушай и говори. Что. Ты. Умеешь. Делать. Лучше. Всего?
Увидел, как темнота из глаз, размываясь, стала уходить. Побледневшие губы пошли трещинками улыбки. Поняла!
– Я рисую! Витька! Я рисую!!! Лучше всех!
И, уже поднимаясь плавно вверх, не замечая, как протекают они слившимися телами широкие струи мягкого ветра, заторопилась:
– Я не училась никогда, понимаешь, но вдруг – стала рисовать. Это волшебство просто, я ночами не сплю, тоскую, потом беру мелки и раз, раз… Потом смотрю и… Я это сделала, я! А никому, вроде бы и не нужно, но я, я – рисую, Вить!
– Нужно, Лада, нужно, – Витька уткнулся носом в гладкую макушку, подышал. Рассмеялся.
– Посмотри вниз, не бойся.
– Ой.
Внизу, поездив беспорядочно по двору, Жука выбрался из машины, и стоял на крыльце, задрав голову. Кричал сорванным голосом.
Лада подняла лицо. Глянула на Витьку быстро темнеющими глазами:
– Им это точно не нужно.
И, вывернувшись вдруг, откинулась, повернулась вниз, будто свесившись с балкона. Обхватив одной рукой Витьку, другой резко махнула вниз, сведя пальцы, будто хотела, оторвав руку – бросить.
Через секунду безвременья, в тишине его, сторожка вдруг взорвалась огненным столбом, торопясь распуститься языками пламени – вверх, в стороны…
Звук бухнул, догнал их, подтолкнул снизу.
Девушка рассмеялась ликующе и горько, прижалась к Витьке. Ветер, будто снова поменяв направление, мощно задул с земли, унося их выше, еще выше. От догорающей сторожки, от сидящей на земле крошечной Галки, что смотрела, не понимая, потом поднялась и, прихрамывая, заторопилась к машине, подальше от жара и падающих на мерзлую землю огней.
– Он ведь не все наврал, Витя, – сказал голос Лады в темноте. Высокой и ветреной темноте.
– Это неважно. Мы сейчас спустимся. Или проснемся. И ты…
– Нет, Витя. Ты спустишься. Или проснешься. А я – не хочу. И не могу. После того, что сделала.
– Как? Я не понимаю.
Он почувствовал – зашевелилась, стаскивая куртку. Ткнула в руки, подмышку неудобным комком:
– Не потеряй, улетит.
И оттолкнувшись, оторвалась, невидимая в черном пространстве. Похоже, они залетели даже за день и находятся в чьей-то ночи.
Витька зашарил руками вокруг:
– Лада? Ты что? Куда ты?
– Все нормально, Витька! – она рассмеялась. И смех запрыгал по темноте нежными вспышками, какие бывают, если нажать пальцами на закрытые веки.
– Мы встретимся. Я еще не знаю, где. И я сделаю стрижку. А ты меня – все равно узнаешь…