В Самарканде Леня и его товарищи работали на некоего князька республиканского масштаба, имевшего удивительную страсть к возведению роскошных минаретов, которые по документам неизменно проходили как дворец культуры, банно-прачечный комбинат либо санаторный комплекс. На деле же эти щедро оплачиваемые из государственной казны постройки служили дачами самому князьку и трем его любимым женам, а также детям от них. Ворочая лопатой неподъемно-тяжелый, мгновенно застывающий на жгучем солнце раствор, Леонид видел краем глаза, как хозяин республики выкарабкивается из монументального своего автомобиля. Каждый день он приезжал посмотреть, как продвигается строительство, каждый день демонстрировал трудящимся солдатам свое наливное брюшко, обтянутое светлым костюмом, лоснящуюся от довольства физиономию, украшенную сверху парчовой тюбетейкой!
– У-у, джаляб, сволочь, – бормотал, отворачиваясь, узбек Хабибула, напарник и приятель Шортмана. – Надо тут работу шабаш, а то убивать его стану!
Несложные мечты Хабибулы сбылись – их перебросили в Чарджоу, вернее, в бывший Чарджоу. В тот год вышла из берегов, не выдержав чудес современной ирригации, Амударья. Река разлилась, смыла с лица земли саманную, глинобитную правобережную часть города. Его нужно было восстанавливать, вернее, отстраивать заново. И снова – неподъемная тяжесть раствора, пятьдесят пять градусов в тени, адская работа, пот, соль, грязь. Шлепали босиком голопузые, чумазые дети. Женщины плакали, невозмутимые мужчины сидели в чайханах (чайханы-то они не поленились, отстроили своими силами!), ели плов и шашлык, пили ведрами чай, курили анашу. К чайханам по ночам к кухне приходили шакалы, копались в грудах объедков.
Как-то Леня решил, по примеру местных детей, прогуляться босиком, до волдырей сжег себе подошвы ног и лежал в лазарете. Леня лежал в лазарете и в Марах, где его укусила недружелюбная сколопендра. Нога раздулась и сильно болела, шпарила температура, а он лежал и радовался. Радовался тому, что его укусила относительно безобидная сколопендра, а не каракурт, не кобра, не эфа. Радовался передышке от тяжелой работы, чистым простыням, даже Хабибуле, который, явившись под вечер навестить приятеля, рассказывал ему ломаным языком одну и ту же историю, других он не знал:
– Когда меня армия провожал – мать плакал, отец плакал, Хабибула не плакал. Старший сестра плакал, младший брат плакал – Хабибула не плакал. Весь кишлак плакал – один Хабибула не плакал. И тут мой любимый ишак как закричит: "Ха-би-бу-ла! Ты ку-да?" И тогда я взял и заплакал…
Шортман смеялся. А потом он встал, вышел из лазарета, и они с Хабибулой пошли в чайхану отмечать его выздоровление. Большой шампур шашлыка там стоил пятьдесят копеек, а хлеб, лук и чай к нему полагались бесплатно, и на солдатский доход в три шестьдесят можно было устроить пир горой! Впрочем, их и без того кормили неплохо – крайняя южная точка приравнивалась к крайней северной, так что Ленька, не избалованный домашними разносолами, даже поправился и поздоровел.
Он так и писал Нине – что поздоровел и даже поправился, что видел варана и испугался: "Представляешь, он как крокодил! Бегает быстро и довольно противно на растопыренных кривых лапах, отклячив хвост. Я познакомился с довольно крупной тварью – в длину метра полтора. Увидел меня, весь надулся, шипит, пастью щелкает – пугает. Говорят, может и укусить, и даже откусить палец. Но меня не укусит, ты не бойся! Мне их жаль – говорят, их истребляли тысячами ради их кожи, пригодной для изготовления обуви, сумок, прочей ерунды. Сейчас охотиться на них нельзя, но они-то этого не знают, так что можно извинить им некоторую агрессивность!"
Письма он отправлял на свой домашний адрес – уговаривались, что Ниночка по дороге из института будет забегать к его матери, читать корреспонденцию и там же писать ответ. Римма Сергеевна была довольна и спокойна, но вскоре почувствовала неладное.
"Что-то она мудрит. Не может быть, чтобы Нина, с ее-то упрямством – вся в нас, в гордеевскую породу! – так легко отказалась от задуманного. Но как тогда? Письма и газеты я достаю первая. Счетов за междугородние разговоры не присылали. Странно, странно…"
Солнышко ясное всю правду откроет – гласит старинная еврейская пословица. Раз в солнечный, яркий денек Римма зашла к дочерям в комнату. Девочки там сами поддерживали порядок, но за ними глаз да глаз, хоть какой-то недочет, а найдешь. Вот и теперь – в лучах ясного солнца Римма заметила, что на шкафу скопилось очень много пыли, такой толстый слой! И по пыли прочерчена широкая колея – кто-то пододвигал к краю, а потом отправлял обратно тем же маршрутом большую шляпную картонку. Кому она понадобилась? Издавна в ней хранились елочные украшения…
Помимо игрушек, круглая коробка таила и еще одно хрупкое сокровище, хрупкое, потому что нет ничего более непрочного, чем счастье! Римма быстро пролистала письма – их было много, читать не перечитать. Наткнулась глазами на строчку: "…потом, когда я вернусь и мы будем вместе, будем жить вместе и никогда не расстанемся…" – и вздрогнула, как от укола. Вот оно что, еще ничего не кончилось, рано она радовалась! Значит, пришла пора действовать решительно, с открытым забралом. Она списала с конверта адрес получателя, аккуратно сложила письма в прежнем порядке, положила в коробку и задвинула на шкаф. Даже пыль стирать не стала.
И вечером того же дня – воскресного дня, какие выдаются только в мае, – Римма Сергеевна нанесла исторический визит мамаше Шортман С.А. Долго выбирала наряд, чтобы не похоже было, будто нарочно вырядилась, и чтобы выглядеть хорошо, достойно, чтобы с первого же взгляда было видно – она другого поля ягода! Утереть нос раз и навсегда! Правда, бестрепетная Римма немного заробела, когда перед ней открылась дверь. Она помнила Софью Шортман по родительским собраниям в школе – усталой, заезженной жизнью бабой, никогда не говорила с ней и не смотрела ей в лицо. Оказалось, что лицо у нее умное и злое, а в глазах – пресловутая вековая печаль.
– Чем обязана? – спросила Шортман С.А. весьма любезно, но слышалась в ее голосе и ирония. Но не родился еще человек, способный Римму Сергеевну сбить с толку!
– Вы меня не пригласите? Разговор у нас будет долгий…
– Прошу вас, присаживайтесь.
Римма опустилась в тяжело вздохнувшее кресло, на круглом столике рядом рассыпаны были фотографии – очевидно, С.А. их рассматривала перед приходом незваной гостьи. Она торопливо сгребла их в кучу, но Римма успела увидеть одну, на ней парень, похожий на Леньку, но на вид постарше, обнимал за плечи молоденькую девушку с длинными черными волосами.
Разговор оказался не очень долог. Молча выслушав все сетования гостьи, Софья Ароновна только вздохнула. Отошла к окну, закурила.
– Вполне понимаю ваши претензии. Вам не нравится Леонид, вы считаете, что он не подходит Ниночке. Я полагала иначе, мне Нина очень симпатична, но… Что мне нравится или не нравится, это дело только мое. Поспешу вас успокоить. Леонид демобилизуется, и мы с ним уедем. – Она махнула рукой с сигаретой, посеребрив свою поношенную черную юбку пеплом. – Туда. Домой. Я связалась со своими родственниками в Израиле, через столько лет… Но вам это не может быть интересно. Он хороший сын и не ослушается меня. Писем тоже больше не будет. А теперь простите, мне нужно побыть одной. И удачи вам в объяснении с Ниной. Прощайте. Извините, я вас не провожаю.
И Римма Сергеевна ушла с таким чувством, будто это ей самой утерли нос. Пренеприятное, надо сказать, чувство.
Знала мамаша Шортман, что говорила, когда желала Римме удачи. Разговор получился тяжелый. Запершись в комнате, мать с дочерью выясняли отношения, мучительно стараясь понять друг друга. К их чести, нужно сказать, обе они очень старались… Но у них не получилось. Трудно стало жить в доме после этой истории, о которой никто больше не упоминал, словно и не было Ниночкиной школьной любви. Заклеивали на зиму окна – а в доме все равно было холодно. По вечерам садились всей семьей за стол, как раньше, но самый сладкий чай отдавал полынной горечью, вся еда казалась безвкусной. А чем солить соль, если сама соль стала пресной?.. Пытались вместе по вечерам слушать музыку, но и в Бахе, и в Моцарте звучала та же невысказанная обида…
А кончилось все это тем, что Нина, приложив титанические усилия, перевелась в Москву. Провожали на вокзале всей семьей. Римма Сергеевна, силившаяся казаться веселой, принужденно подыгрывающий ей отец и Анечка, испуганная чем-то, вся сжавшаяся – словно окружающая фальшь давила на нее, ломала ее. Одна только Нина была неподдельно весела, без конца целовала сестру и хохотала по пустякам, запрокидывая голову, раздувая молодое горло. Причина ее веселья выяснилась много позже – проводница уже курлыкала, призывая провожавших покидать вагоны, Нина стояла на ступеньках, небрежно помахивая рукой, и Римма напоследок притянула дочь за плечи, чмокнула и тут же принялась платочком стирать с ее щеки карминовый отпечаток губ.
– Девочка моя, как мы без тебя будем, я уже скучаю… Но ты же приедешь на каникулы, верно? Зимой?
– Я не приеду, мама, – ответила ей Нина таинственным шепотом, как бывало в детстве, когда она шептала матери свои заветные секреты. – Извини. Я никогда больше не вернусь.
Тут проводница оттеснила Нину, с лязгом поднялись ступени, что-то загрохотало, взвизгнуло, и медленно, как во сне, поплыл поезд вдоль платформы. Римма смотрела растерянно, потом оглянулась на своих – они улыбались, махали руками, они ничего не слышали и не поняли. Они пошагали за поездом, высматривая в окне Нину, а Римма осталась стоять, как Лотова жена. На углу две разбитные деревенские девахи торговали розовыми пионами, и пионы цвели у них на щеках. Цветы свешивались из эмалированных ведер, выглядывая из-под влажной марли, и у каждого прохожего в руках было по растрепанному букету, и ветерок мел по перрону поземку из тугих лепестков.
Глава 9
Бывает так, что живет семья – и все идет своим чередом, случаются несчастья, но бывают и радости, старики умирают, рождаются дети, кто-то преуспевает, заключает солидные сделки или получает правительственные награды, кто-то бедствует, хворает либо попадает в места не столь отдаленные, так ведь недаром говорят, мол, не зарекайся… Порой строятся дома, а порой приходится собирать на погорелое, и все это жизнь, все в порядке вещей, и воспринимается людьми не без ропота, но все же как должное. Но бывает и так, что налетит вдруг словно вихрь какой и все размечет, рассвистит, разорит гнездо, словно во время войны, да без войны…
А началось все с того, что Анна Алексеевна, получив в свое распоряжение бездонную бездну свободного времени, заинтересовалась вдруг жизнью супруга. Лучше бы она сыном побольше интересовалась, ей-богу! Стала звонить мужу на сотовый – по поводу и без повода, несколько раз на дню, принялась придумывать какие-то совместные дела и развлечения, чего в их семье не водилось уже давно, запланировала отпуск, практически второй медовый месяц, на берегу теплого моря и, что хуже всего, взяла манеру наведываться к супругу на работу. Ее можно понять – ей хотелось почувствовать себя нужной, но ведь сколько беспокойства от нее, сколько переполоха! Явилась как-то на дальнюю точку, прикинувшись покупательницей, перемерила кучу шуб и пальто, капризничала, гоняла продавщицу, а когда, по ее мнению, с ней недостаточно церемонно обошлись, закатила отчаянный скандал, назвалась женой хозяина и грозилась ему пожаловаться. Это было неуместно и неприятно. Мало ли что Анна могла узнать во время одного из своих спонтанных шоп-туров! На каждый роток, известно, платка не припасешь…
"Слишком много свободного времени" – такой диагноз мысленно вынес Вадим Борисович своей супруге и уже готов был сочинить для нее какое-нибудь заделье, но долго раздумывал и колебался. Самое неприятное, то, чего давно опасался и чего втайне желал, оно свершилось. Анна выловила-таки сплетенку о том, что жена хозяина, мол, как бы и не жена ему, а одно только звание, говорящая голова из телевизора, а настоящая жена ему – Галина. Помощница, правая рука, она-то, по правде говоря, не только настоящая жена, но и настоящая хозяйка, поскольку сам Акатов любит только из себя большого босса изображать, а в деле не смыслит. А ведь подумать только, Галина-то Тимофеевна, говорят, когда-то то ли домработницей, то ли нянькой у Борисыча служила. Теперь же она – смотрите-ка на нее! – одевается и выглядит как королева, и вся власть ей дана, и девочка ихняя, дочка, значит, тут же, словно наследница всего дельца, а дельце-то пусть невелико, да зато чистенькое, кругленькое, так-то оно лучше! Известное дело, есть у Акатова и от жены сынишка, только он что-то вроде дурачка, балованный, с делом незнаком, к работе не приучен…
За исключением кое-каких незначительных деталей, народная молва, как это часто бывает, гласила чистую правду, и Анна поняла это. Ох, что было, что было! Она и плакала, и кричала, то требовала от мужа объяснений, то уверяла его, что ей никакие объяснения и оправдания не нужны. Она то собиралась уходить из дома, то вдруг спохватывалась, что идти ей некуда, что она, в конце концов, у себя, и начинала гнать уже изменника. Но не успевал Вадим Борисович стянуть с антресолей чемодан, как супруга снова ударялась в слезы и умоляла его объяснить, как такое могло произойти… И все начиналось по новой. В скандале Анна, не стесняясь, задействовала всех – и мать, и сына, и чуть было не соседей по лестничной клетке. Римма Сергеевна, с одной стороны, пыталась помирить супругов, доказать дочери, что худой мир всяко лучше доброй ссоры, с другой же стороны, ее грызла собственная печаль, давняя обида, и она не могла не выместить ее на проштрафившемся зятьке. Сергей сначала пытался абстрагироваться от родительских проблем, справедливо полагая, что они сами разберутся, да и потом, он был слишком занят собственными переживаниями. Но вскоре он услышал нечто не предназначенное для его ушей, – впрочем, ничего такого в жизни его родителей не осталось, все самые тайные подробности, самые интимные моменты, все было вытащено на свет и перетряхивалось у всех на виду! В общем, он услышал, что любовница отца, существование которой недавно стало для мамы явным, некогда состояла при нем, тогда шестилетнем инфанте, нянькой! Он прекрасно помнил ее. Галина Тимофеевна, няня Галя, Галочка, с которой он был так дружен, которая знала много волшебных сказок, у которой были добрые серые глаза и мягкие руки. И у нее была дочка. Послушная, красивая девочка, которая никогда не дерется и не обзывается. Дашенька. Снегурочка с толстой косой-колоском, в пушистых белых рукавичках.
– У нее ребенок от тебя? От тебя? Говори-говори, не стесняйся, если весь город знает, то и мне пора узнать!
– Ань, ну что ты, в самом деле… Ань, я ж не обижал тебя, я ведь… Это еще до тебя было, до того, как мы познакомились…
– Да ну? А девчонка-то ее Сережке ровесница. Значит, на два станка работал, многопрофильный ты наш?
Вадим Борисович только диву давался: откуда у выпускницы гуманитарного факультета, кандидата наук, между прочим, взялись эти словечки и ухватки базарной торговки? И эти разговоры повторялись каждый день, каждый вечер, каждую ночь – в любую минуту, когда провинившийся муж попадался Анне на глаза. Она делала все для того, чтобы он ушел, с каким-то диким восторгом разрушая семью, разрушая остатки того хорошего, что было между ними, разрушая собственную душу… Разрушение имело и материальный характер, – раз она решила уничтожить свадебные фотографии и, с перекошенным от злобы лицом, с трудом рвала отпечатанные на добротной бумаге снимки. Вадим отобрал у нее массивный семейный альбом, попытался запихнуть его обратно на полку между книг, задел какой-то фолиант, тот упал, раскрылся, и из него заскользили на пол сухие лепестки роз – алые, палевые, белые, уже прозрачные от времени, и Вадим так и не понял, почему Анна зарыдала еще громче, что ее подстегнуло….
И она добилась своего. В тот день он ушел и просто не пришел ночевать. И на звонки не отвечал. Анна, твердо решив достать благоверного, непрерывно названивала ему.
– Приди в себя, – сухо посоветовала ей мать. – Подтянись, что ты ходишь как халда! В тапочках, халат какой-то страшный откопала, под мышками дырки. И прости меня, мне кажется, ты уже давно не мыла голову и даже не умывалась. Если ты думаешь, что можно удержать мужчину…
– Тебя не спросила! – огрызнулась Анна. В первый раз она позволила себе разговаривать с Риммой в таком тоне. – Чья бы корова мычала, а твоя пусть помалкивает в тряпочку. "Удержать мужчину", надо же! Если ты такая умная, чего же папочку не удержала?
Римма Сергеевна ничего не ответила, ушла в свою комнату. Тут Анна, как ей и было рекомендовано, пришла в себя и задумалась. Почему мать-то не на работе? Для такого трудоголика, как она, устроить себе выходной в середине недели – вещь немыслимая.
Тихонько постучала в дверь:
– Мам, можно к тебе?
– Конечно, дорогая.
Римма Сергеевна сидела в своем любимом кресле – Вадим называл его императорским. И сидела как вдовствующая императрица – спина-струна, подбородок властно поднят, руки расслабленно лежат на подлокотниках. Складки простого домашнего платья лежат идеально, и прическа – волосок к волоску. Мать даже губы подкрасила! Но в комнате легкий беспорядок, на тумбочке возле незастеленной кровати стакан воды, какие-то пилюли в пузырьках и блистерах.
– Мам, а ты чего не на работе-то? Заболела?
– Да нет, ничего. Голова немного болит. Ночью заболела. И кру-ужится так, словно на карусели еду…
Анна встревожилась:
– Давай измерим давление, а?
– Не надо. Это только усталость. Ты пойди приведи себя в порядок, переоденься, выпей кофе… Мне теперь нужно отдохнуть.
Анна пошла к дверям, но остановилась на пороге:
– Прости меня, ладно?
– Ничего, дочка. Я же вижу, как тебе тяжело. Все образуется.
И Анна вышла из комнаты, в самом деле пошла в ванную, приняла душ, долго сушила и укладывала феном свои непокорные волосы, переоделась, сварила кофе. Уже села за стол, но потом, сообразив что-то, поставила на поднос две чашечки, сливочник, вазочку с пастилой. Хорошо бы выпить с матерью кофе, как бывало раньше, еще в юности, когда они были так дружны, еще до того, как… Еще до всего.
Руки у Анна были заняты подносом, поэтому она не постучала, осторожно открыла ногой дверь в кабинет матери. Она не уронила поднос, не разлила огненный кофе на вытертый до основы, но такой красивый узбекский ковер. Она осторожно поставила свою ношу на письменный стол и только тогда присела на корточки рядом с матерью, лежавшей ничком на полу. Голова Риммы Сергеевны была странно вывернута, правый глаз закрылся, в левом, широко раскрытом, плескался ужас, из перекошенного рта рвались хриплые стоны.