- В самом деле, какой ко-медиант, какая ко-медия, - вмешался Деврё. - Ко-медик, ко-медицина - вот как следует выражаться. Но позвольте мне поговорить о вещах более серьезных. Я имею поручение, лейтенант Паддок и лейтенант О'Флаэрти (Деврё отвесил каждому по поклону), от мистера Мэхони, который в недавних событиях выступал секундантом со стороны мистера Наттера; он лишен возможности присутствовать на нашей сегодняшней, весьма приятной - как все мы надеемся - встрече и поэтому просит принять его нижайшие извинения. Наш достопочтенный друг отец Роуч, у которого мистер Мэхони имел честь пребывать в гостях, сможет сообщить точнее, в чем заключается неотложное дело, вынудившее его уехать.
Отец Роуч посылал Деврё укоризненные взгляды, но, несмотря на это, бесчувственный капитан завершил речь жестом и поклоном в сторону достойного клирика, а затем тут же сел, оставив его в фокусе всеобщего внимания.
Правда заключалась в том, что тем утром, в неприлично ранний час, в жилище преподобного отца проникли хитростью бейлифы - было их трое, поскольку вылазка почиталась небезопасной, - и схватили мирно почивавшего благородного Патрика Мэхони, к ужасу простодушной служанки, которая их впустила. Честный отец Роуч желал показать, что не намерен давать гостя в обиду. Заслышав шум, его преподобие сразу заподозрил причину (опасаясь такого же рода неприятностей, Пат бежал из графства Керри); он грузно выпрыгнул из постели, затем, не сумев найти в темноте одежду, схватил стихарь, который всегда лежал у изголовья, в шкафу на полке, и молниеносно облачился; при этом полетел на пол двух с половиной фунтовый кусок наилучшего бекона, запрятанный в складках священного одеяния - там он хранился, скрытый от домашних грабителей женского пола, и в часы веселья хозяин с гостем услаждали себя ломтиками этого лакомства.
К тому времени ставни в спальне бедного мистера Мэхони были уже открыты, и в сером утреннем свете в комнату угрожающе вплыла мрачная фигура отца Роуча, облаченного в стихарь. Бейлифы, однако, были парни отборные: широкоплечие, настоящие атлеты; устрашающий вид имели к тому же их дубинки. Veni, vidi, victus sum! Один взгляд убедил святого отца в том, что все потеряно.
- Благослови тебя Бог, Пег Финиган! Это ты их впустила? - яростно прошипел его преподобие.
- Кто предъявитель иска? - осведомился, восседая среди одеял, благородный разбойник.
- Миссис Элизабет Вулли, вдова и душеприказчица покойного мистера Тимотеуса Вулли, портного с Хай-стрит в Дублине, - ответствовал корифей чиновничьего хора.
- Вулли… так я и знал, - простонал арестованный. - Ну и сидела бы себе в улье, чтоб ей провалиться!
И его повели, к огорчению добродушного священнослужителя, который старался, однако, держаться оптимистом и уверял, что все уладится и Пат Мэхони возвратится под его кров не позднее нынешнего вечера.
- Мне… в точности… неизвестна суть дела, джентльмены, - в мучительном колебании произнес отец Роуч.
- Во всяком случае, оно срочное, так ведь? - подсказал Деврё.
- Срочное… да, конечно… и…
- И на вызов невозможно было ответить отказом… он ведь поступил от дамы? Я знаю об этом с ваших слов, отец Роуч, - настаивал Деврё.
- От… от дамы… э… да, конечно.
- Дама эта - вдова? - осведомился Деврё.
- Несомненно, вдова.
- Ничего больше не добавляйте, сэр, - вмешался маленький Паддок, к несказанному облегчению преподобного отца, который вновь бросил укоризненный взгляд на Деврё и что-то возмущенно буркнул себе под нос. - Я совершенно удовлетворен, и лейтенант О'Флаэрти - беру на себя смелость предположить - тоже.
- Не собирается ли он что-нибудь сказать Наттеру? - задал вопрос Деврё.
- Вот именно, - шепнул Паддок, - надеюсь, он справится. Я… я сам набросал для него несколько фраз; но он не очень-то силен… говоря между нами, подготовка дается ему с трудом.
- Так вы бы снова прочистили ему голову. Паддок.
Паддок предпочел этого не услышать. Наттер, в ответ на лестную речь Паддока, в двух-трех словах заявил о готовности пойти навстречу противной стороне; "и черт меня побери, сэр, если я в настоящий момент знаю, что я сказал или сделал для него обидного".
Далее последовала исполненная великодушия, но не вполне членораздельная речь О'Флаэрти; суфлировал ему маленький Паддок, который, будучи ответствен за композицию этого примечательного образчика ораторского искусства, волновался не меньше самого витийствующего; слыша, как О'Флаэрти калечит его периоды, он "штрадал неопишуемо"; ему пришлось даже буквально придержать О'Флаэрти за руку и душераздирающе взмолиться: "Не шейчаш… проклятье… не шейчаш", а то бы неисправимый фейерверкер простер вперед свою костлявую красную руку, когда еще не настала очередь самого эффектного пассажа - впоследствии Паддок великолепно исполнил его персонально для Дика Деврё; начинался пассаж со слов: "И поэтому я приветствую…"
Состоялось образцовое примирение, а джентльмены - члены клуба, и в их числе Тул, более чем когда-либо недоумевали по поводу причин ссоры, ибо Паддок хранил секрет свято. И в душу О'Флаэрти снизошел мир и царил там почти десять месяцев, пока за разговором о войне с Америкой (О'Флаэрти горел желанием в ней участвовать) Клафф не спросил его, как ему нравится перспектива лишиться, стараниями индейцев, шевелюры заодно со скальпом. О'Флаэрти с минуту стоял столбом и мерил Клаффа сердитым взглядом, затем, не проронив ни слова, большими шагами поспешил к выходу, дабы спросить совета у Паддока, и тот, после краткого размышления, нашел, что слова Клаффа случайны и намеков не содержат.
Глава XXXVIII
СНЫ, ТРЕВОГИ И НЕЯСНЫЕ ВИДЫ НА БУДУЩЕЕ
Итак, в клубе не наблюдалось сколько-нибудь серьезных конфликтов, кроме тех, в которых был замешан доктор Стерк; и Тул заметил, что Стерк выглядит совсем больным - надо сказать, так оно и было. Ясно было также, что мысли Стерка блуждали далеко от шашечной доски: старый Слоу, прежде и не мечтавший состязаться с ним на равных, нынче побил его три раза подряд; Стерка это взбесило: человеку, снедаемому лихорадкой тайной тревоги, достаточно пустяка, немногого, чтобы выйти из себя. Проигранные три шиллинга он не положил, а скорее швырнул на стол; бормоча проклятия, нахлобучил шляпу, отошел к другому столу и, красный как рак, стал просматривать газету. Случайно он набрел на слезный призыв к тем, кого "Провидение благословило богатством", исходивший от некоего джентльмена; тот "состоял на службе Его Величества, а ныне внезапными превратностями судьбы низведен до такого положения, что, вместе со своей несчастной женой и пятью ребятишками, испытывает нужду в хлебе насущном и просит процветающих сограждан проявить милосердие, подобно тому как сам он, не так давно, регулярно и с радостью уделял от щедрот своих другим". От этого Стерк ощутил втайне мучительную неуверенность и ужас. Его выводил сейчас из равновесия любой пустяк. Доктор кинул газету и направился через дорогу к себе домой; шел он, заложив руки в карманы и вновь раздумывая о Дейнджерфилде: кто же он, черт возьми, и действительно ли он - наяву или в мыслях - встречался доктору раньше, или это впечатление, едва уловимое и сулящее нечто недоброе, обманчиво. И потом, проклятые сны - рассказав о них, доктор не получил желаемого облегчения. Его не покидали зловещие предчувствия, навеянные гротескными образами и обстановкой этих снов.
"Пастор Уолсингем, со всей его ученостью, - бормотал Стерк про себя, - ни дать ни взять настоящая старая баба; а этот буффон и мошенник аптекаришка Тул смотрел так странно, только чтобы нагнать страху. Но доктор Уолсингем меня поражает. Здравый человек поднял бы меня на смех и тем вразумил. Готов поклясться: он верит в сны. - И Стерк презрительно фыркнул. Он лукавил сам с собой - знал это и продолжал лукавить. - Эти проклятые денежные неурядицы испортили мне пищеварение, иначе бы я о них и не вспоминал, и уж тем более они бы не преследовали меня, как толпа несносных призраков. Завтра попробую принять горечавку".
Всё и все, словно сговорившись, метили в больное место доктора - его тайные страхи. Доктор Уолсингем прочел проповедь на текст: "Помни дни тьмы, ибо им нет числа". Мрачную тему проповеди - смерть и Страшный суд - священник развивал, как всегда, в своеобразной манере, и его торжественный, размеренный голос не переставал впоследствии звучать в ушах Стерка - много лет назад так же поразили его звуки барабанов и флейт, сливавшиеся в приглушенный рокот Марша Смерти, - пока он не привык к этим вибрирующим раскатам. Проповеди обычно производили на Стерка не большее впечатление, чем на любого другого джентльмена из армейского сословия. Однако в последнее время он хандрил, и одно-два слова или фразы, сами по себе незначительные, случайно задели чувствительное, наболевшее место в его душе.
К примеру, проповедник назвал смерть "великим банкротством" - когда таковое постигает человека суетного, он становится в своем доме единственным, у кого нет за душой ни гроша; сам того не ведая, пастор заглянул в те пещеры сознания Стерка, где гнездился тайный страх, и они откликнулись на его пугающие речи и звучные тоны голоса глухими громовыми раскатами.
В свое время Стерк, подобно другим искусникам и пронырам, был не прочь послушать, как на чье-то имущество суд наложил арест, кто-то был объявлен банкротом, а кто-то еще угодил в тюрьму; ныне он таких разговоров избегал. Ему невыносима была мысль, что умный человек мог в великой мирской игре проиграться в пух и прах. Заметив на столе в клубе среди других печатных изданий "Газетт", он проворно отвращал взгляд; ему казалось, что зловещие страницы со значением заглядывают ему в лицо, словно бы не исключая возможности объявить в будущем по его поводу нечто официальное; когда в клубной комнате Клафф или Тул заговаривали о чьем-нибудь внезапном банкротстве, Стерка как будто оглушала пощечина и еще с полчаса в ухе у него продолжало звенеть.
В один из тех мерзких снов, что преследовали Стерка по ночам, проник, вероятно, отзвук проповеди доктора Уолсингема. Стерку почудилось, что хорошо знакомый оживленный голос Тула выкрикнул у него под окном: "Что там делает этот грязный нищий? Тьфу, да от него несет падалью, ха-ха-ха!" Выглянув во сне из окна гостиной, Стерк увидел, что какой-то жалкий попрошайка клянчит милостыню у двери холла. "Эй вы там, сэр, что вам нужно?" - громко спросил хирург, охваченный непонятным страхом и отвращением. "Он потерял последний шиллинг в великом октябрьском банкротстве", - отозвался у него за спиной голос Данстана, а в обратившемся в его сторону землистом лице нищего Стерк узнал свои собственные черты. "Это же я, - проговорил он с ругательством и от ужаса пробудился, не помня, где находится. - Я… я умираю".
"Октябрьское банкротство, - произнес про себя Стерк. - Это все из-за беспрестанных мыслей о треклятом счете, и о ремонте у старого Дайла, и об аренде".
В самом деле, хирургу предстояло бурное плавание, а грозные октябрьские шторма сулили почти неминуемое крушение; в одиночестве нес он страшную вахту - с горящими щеками, сжимая неверной рукой штурвал - и стоически полагался на удачу; он надеялся вопреки всему, что скалы растают, морские глубины вытолкнут утопающего; можно назвать чудом, что он не прыгнул за борт, дабы охладить голову, умиротворить сердце и обрести спокойный сон.
Он принимался суммировать все, что предстоит выплатить в этом проклятом месяце, - а Стерк уже стоял на краю его зияющего провала; потом подсчитывал каждый пенни своих ближайших доходов и прикидывал, что можно спасти и выжать из сбежавших и обанкротившихся должников; их он проклинал сквозь зубы на чем свет стоит, лежа в постели и сжимая кулаки, а бедная маленькая миссис Стерк, ничего не подозревавшая об опасности, после вечерней молитвы почивала рядом сном праведницы. Затем Стерку обыкновенно приходила мысль, что, получи он вовремя место управляющего, все бы уладилось: на следующий день после назначения он мог бы взять в долг 200 фунтов; а кроме того, нужно поднажать и расширить свою практику. Просто смешно, что этот маленький мерзавец Тул обслуживает лучшие здешние семейства и стоит на пути у такого человека, как он; а что касается Наттера - лорд Каслмэллард не хуже его знает, что Наттер неспособен управлять имением, а он, Стерк, способен, и у Наттера нет детей и никого нет, а у него - семеро! Стерк мысленно пересчитывал их со стоном. "Что с ними станет?" Наттер будет требовать арендную плату с ножом к горлу, а Дейнджерфилд не сможет его осадить, даже если захочет (а захочет ли, черт возьми? Стерк никому не доверял); а лорд Каслмэллард, этот беспутный себялюбец, укатил в Париж, оставив дела в руках бестолкового старого злыдня, который ни перед чем не остановится, только бы его разорить.
После этого Стерк принимался прикидывать, не удастся ли одолжить 100 фунтов у генерала, - он делал это раз по пятьдесят в сутки и неизменно приходил к тому же выводу: "Нет, черт его дери, генерал слабак, подкаблучник, на все спрашивает разрешения у сестры, а она меня терпеть не может". Он думал затем: "Можно бы обратиться к лорду Каслмэлларду - еще не поздно - и попросить на месяц или два отсрочить платеж, но если старый змеюка проведает, что я задолжал хотя бы два пенса, должности мне не видать как своих ушей, да к тому же - ей-богу! - вряд ли он станет вмешиваться".
Часы внизу били три, и Стерк с облегчением вздыхал, поскольку большая часть ночи была позади, и все же со страхом ждал утра.
Он снова взвешивал шансы и прикидывал, как бы выиграть месяц или два. "Старый Дайл - это кремень, у него не выпросишь и часа отсрочки. Или Карни, чтоб ему лопнуть, разве что Лукас ему скажет. А Лукас - куда там - мошенник, себялюбивая скотина; он мне обязан должностью, но, клянусь, пальцем о палец не ударит, чтобы меня спасти. Или Наттер - да уж, Наттер, - тот полгода спит и видит, как бы арестовать мое имущество за неуплату".
И Стерк корчился, лежа навзничь, как корчился, надо полагать, на решетке святой Антоний; он возводил глаза вверх, пока взгляд не упирался в темную спинку кровати, издавал жуткий стон и думал о трех неумолимых парках - Карни, Наттере и Дайле, - которые держали ныне в руках его жребий, нить судьбы и ножницы; во тьме и отчаянии, стоя на краю пропасти, Стерк мысленно зашвыривал этих трех мерзких призраков в свой саквояж, сталкивал его во мрак и следил, как он, кувыркаясь, летит в озеро огня и серы.
Глава XXXIX
КАК ЛИЛИАС УОЛСИНГЕМ ЗАСТАЛА В ВЯЗАХ ДВУХ ДАМ, КОТОРЫЕ ОЖИДАЛИ ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ
Когда портшез внесли в холл Вязов и Лилиас Уолсингем вышла и откинула капюшон, она обнаружила двух женщин, которые при виде ее поднялись с места и сделали реверанс. Старшая женщина, немного худая, выглядела лет на пятьдесят. Она была смуглолица, но большие глаза выдавали былую красоту. Вторая, молодая девушка, на дюйм или два выше спутницы, с формами стройными и округлыми, куталась в красный капюшон, откуда выглядывала лишь пара таких же, как у старшей женщины, больших и темных глаз, взиравших на мисс Уолсингем, как ей показалось, серьезно и печально.
- Добрый вечер, милые соседки, - как всегда приветливо проговорила мисс Лили. - Хозяин в городе и вернется только завтра; но, может быть, вы хотите что-нибудь сказать мне?
- Таким, как вы, здесь не место, - грубовато вмешался Джон Трейси, пользуясь привилегиями старого слуги. Он знал посетительниц. - Если хотите встретиться с его преподобием, приходите завтра.
- Но вдруг у них неотложное дело, Джон, и я могу помочь, - сказала Лили.
- Правда ваша, миледи, все так и есть, - вновь присев, произнесла старшая. - С вашего позволения, мэм, я не могу ждать и пяти минут; а такие, как вы, - бросила она в сторону Джона Трейси и сверкнула своими большими глазами, - чистили бы кастрюли и костяные безделушки, а вы норовите встрять между бедными людьми и теми, кто хочет их пожалеть, чтоб вам пусто было.
Младшая дернула свою спутницу за юбку; но Лили этого не заметила. Она была уже в комнате.
- Ах вот как! - ухмыльнулся старый Джон, качая головой.
В холл вышла старушка Салли, пригласила женщин войти и посидеть, пока Лили снимала у столика перчатки и капюшон.
- Прежде всего скажите, моя милая, кто вы такая (мы ведь раньше, кажется, не встречались), а потом - что я могу для вас сделать, - промолвила Лили.
- Я вдова Глинн, мэм, к вашим услугам, живу за Палмерзтауном, добираться ко мне через переправу, с вашего позволения; а это моя малютка, мэм, если позволите. Нэн, дряннушка, посмотри на госпожу.
Приказание это было излишним: девушка и без того смотрела на госпожу любопытными и очень-очень печальными глазами.
- А то, о чем я собираюсь говорить, миледи, с вашего позволения, лучше будет сказать между нами.
Матрона покосилась на Салли и снова присела.
- Хорошо, - ответила мисс Уолсингем. - Салли, дорогая, эта добрая женщина хочет поговорить со мною наедине, так что можешь идти и подождать в моей комнате.
Молодая леди осталась одна с двумя посетительницами, и старшая дама, не переставая приседать, затараторила:
- До нас дошло, мэм, что капитан Деврё, из здешней, чейплизодской артиллерии, тот самый, что уехал в Англию, метил вам в ухажеры, миледи; вот я и пришла сюда, мэм, со своей малюткой, чтобы, с вашего позволения, сказать, что если оно так и есть, то он отъявленный негодяй и по нем тюрьма плачет. Кто бы вы думали, мэм, довел мою бедную малютку до срама и беды?
Нэн Глинн захныкала в передник.
- Это ты, Ричард Деврё, пообещал ей жениться - стоя на коленях и положив руку на Библию. Ты, Ричард Деврё, закоренелый негодяй, обманщик и изменник, - не реви, дурочка, - надел ей на палец это самое кольцо, и в той же комнате был священник, и если когда-нибудь мужчина был мужем женщины перед лицом Бога, то он женат на Нэн Глинн, этой вот бедной и простой девушке.
- Хватит, мама, - всхлипнула Нэн и потянула ее за руку, - не видишь: леди стало худо.
- Нет, нет… ничего подобного… просто… просто я поражена, - чуть слышно произнесла бедная Лилиас, белая как мрамор, - но не могу сказать, что капитан Деврё вел со мной такие разговоры, как вы полагаете; и это все. Больше мне нечего добавить.
Нэн Глинн, продолжая всхлипывать и прижимать к глазам передник, скользнула к дверям, но ее мать, в глазах которой читалось примитивное коварство, продолжала вглядываться в юную даму (можно назвать ее жертвой) и заговорила уже строже: