Деврё оглядел помещение: вокруг колыхались перья и искрились бриллианты, ухмылялись старые франты и скалились молодые, гудел хор двух или трех сотен голосов, оглушительно ревел оркестр. Хорошенькие личики мелькали десятками - светлые и темные локоны, голубые и карие глаза; такой живости, а также изящества в танцах и речах, я думаю, не встретишь в наши дни, когда повсюду царит томное жеманство. Не одна пара ярких глаз потихоньку останавливалась на блестящем и гордом капитане Деврё, а вслед за тем вздрагивало сердечко и щеки заливал румянец, ибо Деврё был так красив, порывист, загадочен - с его цыганской смуглостью, большими выразительными глазами и странной невеселой улыбкой. Но ему толпа казалась безжизненной, вечер - нескончаемым, а музыка раздражала.
"Я ведь не сомневался, что она не придет и что она никогда меня не любила, а я… Зачем мне все время о ней думать? Простуда для нее предлог, чтобы не прийти. Ну что ж, наступит время, когда она захочет видеть Дика Деврё, а я буду далеко. Не важно. Услышали сплетни обо мне и поверили. Аминь, говорю я. Если они верят с такой готовностью, если они ложные друзья и готовы отречься от меня из-за грязного оговора… будь он проклят… то такая лже-дружба мне не нужна и на их холодную неприязнь я с легким сердцем отвечу поклоном и улыбкой. Одну грязную выдумку я опровергну… да… и на том завершу этот пустой эпизод своей окаянной эпопеи и никогда, никогда больше о нем не вспомню".
Однако воображение неподвластно воле, пусть даже она разумна и сильна; капитан произносил "никогда", и в тот же миг его мысль грустным сумасбродным эльфом скользнула через залитую лунным светом реку, меж старых черных вязов, и явилась к Лилиас как незваный гость. Малышка Лили (так ее называли пять лет назад) и Деврё, который не сводил, казалось, пристального взгляда со стремительной бальной кутерьмы, видели оба одно и то же: старомодную гостиную с розовыми кустами за окном; там слышались звуки нежного глубокого голоса (музыкой Ариэля назвал бы эти звуки Деврё) - отдаленная песня, похожая на погребальную; в ней чудились слова прощания, а иногда - прощения, а временами обрывки прежних приятных бесед и веселого смеха - и все это были картины прошлого, ставшие ныне пустыми мечтами.
Однако Деврё ожидало этой ночью еще одно дело, и около одиннадцати он исчез. В такой густой толпе ничего не стоило войти или удалиться незамеченным.
А у Паддока кружилась голова от счастья. Мервин, которого он когда-то опасался, был тут же, но ему досталась лишь роль свидетеля триумфа Паддока. Никогда до этого лейтенанту не доводилось танцевать с мисс Гертрудой так часто - я говорю о больших балах, где не было недостатка в щеголях с аристократической кровью и туго набитыми кошельками. Приветствуя его, тетя Ребекка ограничилась безмолвным, далеким от любезности поклоном - Паддок счел это подтверждением своего успеха.
Тетя Ребекка беседовала с Тулом о Лилиас, которая, по ее мнению, выглядела сегодня много лучше.
- Ей не лучше, мэм; мне не нравится тот яркий цвет лица, о котором вы говорите; с левым легким, знаете ли, не все в порядке, так что это чахоточный румянец; ей не лучше, мадам; это не значит, что мы не надеемся на улучшение, боже упаси, но случай тревожный. - И Тул мрачно покачал головой.
Когда тетя Бекки надевала капюшон и накидку, поблизости обыкновенно оказывался кто-нибудь из ее друзей, желающий что-то рассказать или же обсудить. Вот и в этот раз она стояла и прислушивалась к резкому, неблагозвучному бормотанию старого полковника Блая и время от времени вставляла свое решающее слово, а Гертруда, которая успела уже обезопасить себя от ночной прохлады, в сопровождении коротышки Паддока выскользнула наружу и забралась в большую парадную карету Чэттесуортов; дверца за ней закрылась, она одарила своего верного рыцаря слабым кивком и такой же улыбкой, едва заметно передернула плечами и произнесла:
- Как нынче похолодало. Тетя, думаю, будет благодарна вам за помощь, а мне придется закрыть окошко и пожелать вам доброй ночи.
Она снова улыбнулась и закрыла окно, а когда Паддок отвесил нижайший из своих поклонов, откинулась назад; бледное лицо ее помертвело, а глубокий вздох походил на тот, о котором в давние времена врач леди Макбет шепотом отозвался так: "Какой вздох! У нее на сердце великая тяжесть". Слуги стояли у открытой двери, ожидая выхода тети Бекки; бок о бок теснилось с полдюжины экипажей, а лакеи с пылающими факелами также собрались у дверей; и вот в дальнем окошке кареты раздался негромкий, но отчетливый стук. Гертруда вздрогнула и, обернувшись, узнала те же накидку и треуголку с особым образом загнутыми углами, которые как-то ночью задали загадку не одному наблюдателю; Гертруда подвинулась вплотную к окошку, где показалось видение, и опустила раму.
- Я знаю, что ты скажешь, Гертруда, любимая, - нежно произнес незнакомец, - это безумие, но я не могу удержаться. Мои чувства не изменились; надеюсь, твои тоже?
Белая стройная рука скользнула внутрь кареты и обхватила кисть Гертруды; та не противилась.
- О да, Мордонт, но как же я несчастна! - отозвалась Гертруда; ее маленькая ручка едва-едва дрогнула, но сколько ласки было в этом пожатии!
- Я похож на человека, который заблудился в катакомбах, среди мертвецов, - шептал закутанный в плащ незнакомец, приникнув к окну и по-прежнему пламенно сжимая руку девушки, - но заметил наконец вдали огонек и знает, что вышел на верную дорогу. Да, Гертруда, любовь моя, да, Гертруда, мой кумир, на которого я молюсь в уединении, тайна будет раскрыта… я раскрою ее. Но как бы ни обернулись мои дела, ты, зная худшее, уже обещала мне любить и хранить верность, и ты моя нареченная невеста; я готов скорее умереть, чем потерять тебя; мне представляется - если только я не брежу, - что достаточно указать пальцем на двоих человек, и мир и свет - свет и мир - снизойдут на меня, давнего изгоя!
В это мгновение в дверях послышался голос тети Бекки, а в окне вспыхнул отсвет факела. Незнакомец торопливо коснулся губами руки своей бледной собеседницы, и французская треуголка с накидкой скрылись из виду.
Тетя Ребекка торопливо села в экипаж - надобно сказать, настроена она была не на любезную беседу, а скорее на молчание или сарказм, - и карета с грохотом покатила через старый мост к Белмонту.
Глава LXI
ДУХИ БЫЛОГО ГРЕХА ЯВЛЯЮТСЯ НА СВИДАНИЕ
Закутавшись в плащ, Деврё устремился в парк; он вошел через Пасторские ворота, взобрался по крутому склону и повернул к Каслноку, в заросли дрока и боярышника. Перед ним простиралась обширная одинокая равнина, залитая лунным светом; тонкий ночной туман укутывал ее как пеленой.
Два или три колючих деревца стояли немного поодаль от остальных; блеклые и одинокие, они за сто с лишним лет под действием преобладающих ветров изогнулись к востоку. Туда, по-военному прямо, Цыган Деврё и направил свой путь, вглядываясь в даль; чуть позже от опушки леса отделилась женская фигура в тонком, развевающемся на ветру платье и двинулась навстречу капитану. Сначала она шла быстро, а приблизившись, замедлила шаги.
Деврё был зол, а поэтому сразу заговорил так:
- Ваш слуга, госпожа Нэн! Хорошо же вы со своей скандальной мамашей меня оболгали. Думаете, можете являться к пастору и нести все, что вам вздумается, а я ни о чем не узнаю?
Нэн Глинн нисколько не сомневалась, что он очень сердит, поэтому и приближалась так робко. Теперь она ответила умоляюще:
- Это не я, мастер Ричард, поверьте.
- Не рассказывайте сказок, моя милая. Когда я был в отъезде, вы обе - вы с вашей матерью, чтоб ей пусто было, - заявились в Вязы и сказали, что я обещал на тебе жениться! Так и было? Да или нет? И разве это не самая что ни на есть наглая ложь?
- Это все она, мастер Ричард, не сойти мне с этого места. У меня и в мыслях не было, что она собирается такое сказать, а сама я и подавно не собиралась.
- Очень похоже на правду, мисс Нэн, еще немного, и я поверю, - с горечью произнес молодой повеса.
- О! Мастер Ричард, клянусь на этом вот кресте… вы мне не верите… истинный Бог… пока она не сказала мисс Лили…
- Замолчи! - выкрикнул Деврё так яростно, что Нэн стала опасаться, как бы он не сошел с ума. - Думаешь, меня хоть чуть-чуть волнует, кто из вас придумал и высказал эту ложь? Послушай: я человек отчаянный, и, если за вас возьмусь, вам обеим не поздоровится, так что отправляйся завтра сама к мистеру Уолсингему и расскажи ему всю правду… да, правду… Чего мне бояться?.. Расскажи все как есть. Но скажи ему ясно, что жениться я на тебе не обещал, что это ложь… слышишь?.. выдумки с начала до конца… ложь, ложь, к которой не примешано ни крупицы правды. Проклятые… дьявольские… бабьи выдумки. И запомни, мисс Нэн: если не сделаешь как я велел, я привлеку вас с мамашей к суду; так или иначе, но правду вы скажете.
- Но, мастер Ричард, угрожать вовсе не нужно; вы же знаете, я для вас сделаю все, что угодно, все-все. Я ради вас пойду просить милостыню, воровать, я умру за вас, мастер Ричард; все, что ни скажете, ваша бедная глупышка Нэн для вас сделает.
Деврё видел, как она дрожала, как по ее бледным щекам струились слезы, и был тронут.
- Тебе холодно, Нэн, - где твой плащ и капюшон? - спросил он мягко.
- У меня их больше нет, мастер Ричард.
- Тебе нужны деньги, Нэн, - сказал он и почувствовал укол совести.
- Подле вас мне не холодно, мастер Ричард. Я бы прождала целую ночь, чтобы взглянуть на вас, но… о, - глядя на Деврё и простирая к нему руки, Нэн душераздирающе рыдала, - о, мастер Ричард, ваша несчастная глупышка Нэн вам теперь совсем не нужна.
Бедняжка Нэн! Она не получила от матери хорошего воспитания. Я подозреваю, что она не гнушалась воровством и умела складно врать. Можно назвать эту женщину грешницей, но ее сильная, необузданная страсть была подлинной, а сердце - неподкупным.
- Ну не плачь… что толку плакать… послушай меня, - говорил Деврё.
- До меня дошло, что на прошлой неделе вы были больны, мастер Ричард, - продолжала Нэн, не отзываясь на его слова и холодными пальцами робко цепляясь за его рукав; по ее умоляющему лицу текли, блестя в лунном свете, слезы, - и мне так хотелось ходить за вами; мне кажется, у вас вид плохой, мастер Ричард.
- Нет, Нэн… говорю тебе, нет… я здоров как бык, но только беден сейчас, а иначе бы ты не нуждалась.
- Знаю, мастер Ричард, но не в том дело. Я знаю, вы бы меня не обидели, если бы были при деньгах, но бог с ними.
- Постой, Нэн, тебе нужно обратиться к твоим друзьям и сказать…
- Друзей у меня, мастер Ричард, и в помине нет… и в помине; а со священником я уже с год не говорила, не знаю, как к нему и подойти, - сказала бедная девушка из Палмерзтауна, которая в прежние времена была такой веселой.
- Почему ты меня не слушаешь, дитя? Я не этого от тебя хотел. Тебе нужен плащ и капюшон. На улице очень холодно; и, видит Господь, Нэн, пока у меня есть хоть одна гинея, ты не будешь бедствовать. Но ты же видишь, сейчас я беден, черт возьми… беден… Мне жаль, Нэн, но эта гинея - все, что у меня есть.
- О нет, мастер Ричард, оставьте ее… она вам самому может понадобиться.
- Нет, дитя, не серди меня… вот… через неделю или две у меня будут деньги, и я пришлю тебе еще. Нэн… я тебя не забуду. - Тут тон его сделался печальней. - Нэн, я нынче другой человек - переменился. Ты знаешь, все кончено, и больше мы видеться не станем. Тебе, Нэн, от этого будет только лучше. А теперь давай попрощаемся.
- О нет… нет… нет… я не хочу прощаться; вы так не можете… нет… я ведь ваша бедная глупышка Нэн.
И, всхлипывая и отчаянно умоляя, она уцепилась за его мундир.
- Нет, Нэн, прощай, так нужно… ни слова больше.
- О, мастер Ричард, неужели вы это всерьез? Нет, не может быть, конечно же нет.
- Ну, ну, Нэн, хорошая девочка; я должен идти. Помни, что ты мне обещала, а я тебя не забуду, Нэн, душой клянусь, не забуду.
- Ну хорошо, хорошо, но можно мне видеть вас хотя бы изредка, можно мне глядеть на вас издалека, когда вы будете маршировать? Если я смогу вас иногда видеть, мне, наверное, будет легче.
- Ну, ну, Нэн, не плачь, ты же знаешь - все в прошлом, больше года уже минуло. Это была треклятая глупость… вина на мне; мне жаль, Нэн… прости; я теперь другой человек и стану жить праведней, и ты тоже, моя бедная девочка.
- Но можно мне будет вас видеть? Не говорить, мастер Ричард. Только когда-нибудь взглянуть издали. - Бедная Нэн не переставала плакать, - Хорошо, хорошо, я уйду, уйду, мастер Ричард, но только позвольте мне поцеловать вашу руку… и нет, нет, только не говорите прощай, и я уйду… я уже ушла. А может быть… вдруг так случится, что со временем вам захочется снова увидеться со своей бедной глупышкой Нэн… просто увидеться; я буду этого ждать.
Старое чувство - если грубая страсть заслуживает такого наименования - ушло, но Деврё жалел Нэн от всего сердца, и сердце это, каково бы оно ни было, истекало из-за нее кровью, хотя она того не ведала.
Деврё смотрел, как несчастная девушка спешила прочь в своем тоненьком платье, а ведь в эту лунную ночь даже он чувствовал, как больно кусается мороз, пробравшийся сквозь его плотный плащ. Нэн обернулась, потом застыла на месте - возможно, она ждала, бедняжка, что он сжалится, - и вновь стала удаляться быстрыми шагами. Они ведь надеются отчаянно, до конца. Но всегда, как вы знаете, зря. Еще одна мольба… еще одно расставание… И Деврё круто повернулся и зашагал через густые заросли кустарника, где висели белые ночные туманы. Когда он, с суровым лицом и тяжелым сердцем, решительно спешил прочь, ему послышался отдаленный рыдающий оклик - это были прощальные слова бедной Нэн.
Итак, Деврё бесцельно, не разбирая дороги, скользил, подобно призраку, через безмолвную чащу; вышел наконец на широкую плоскую возвышенность, обогнул Пятнадцать Акров и остановился на холме над рекой: местами ее воды тянулись длинными полосами серебряных искр, а внизу, под холмом, были погружены в глубокую тень.
Здесь Деврё помедлил, чтобы взглянуть на деревню, где провел немало приятных часов; глубокое, тоскливое предчувствие говорило, что ничего подобного испытать в жизни ему уже не доведется; он разглядывал мерцавшие еще кое-где в окнах огоньки; капитану казалось, что один огонек из всех он узнал: этот бледный, туманный свет горел за отдаленными вязами и был звездой его судьбы. И Деврё смотрел на светящееся окошко на том берегу, отделенное от него пучиной, - близкое и все же далекое, как звезда, - и странным образом испытывал одновременно печаль и порыв к бунту, нежность и ярость.
Глава LXII
О ТОРЖЕСТВЕННОМ РЕШЕНИИ, СВИДЕТЕЛЯМИ КОЕГО СТАЛИ ЛАРЫ И ПЕНАТЫ КАПИТАНА ДЕВРЁ, И О СОПРОВОЖДАВШЕМ ЕГО ВОЗЛИЯНИИ
Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, - к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.
"Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято".
Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой - говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.
"Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю".
И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:
- Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан - так один, но уж, черт возьми, до краев.
И он сделал в уме грубый подсчет: "Скажем, вот столько… там или здесь - разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний".
Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.
- Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет-а-тет со своею тенью - чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?
- Пошел домой, наверное.
- Ну, ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что-то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?
- Ты о чем?
- Что он за фрукт, этот Клафф?
- А! Ну как же! Клафф очень хороший парень - это всем известно.
Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из-под своих красиво прочерченных бровей.
- Паддок, - сказал он, - я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.
Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:
- Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.
Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.
- Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь - причем, надо думать, не ошибаешься - разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.
Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.
- Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, - зашепелявил он задумчиво. - Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого-нибудь злодея.
- И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?
- "Трагическая история доктора Фауста". Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?
- Ей-богу, Паддок, забыл! Посмотрим-ка, что это такое. Ого! - Деврё прочел:
Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный
Дом пытки, нескончаемой вовеки:
Там огненными вилами в свинец
Кипящий фурии швыряют грешных;
На углях несгораемых дымятся
Тела живые; кресло из огня
Для душ приуготовлено уставших;
Там языками пламени питают
Обжор: они за яствами смеялись
Над нищими, что гибли у ворот.