- А вот я не понимаю, - Максаков извлек две фотографии, - Мы ведь нашли обоих, и арестовали. - Отец Владимир нахмурился, - Нет, не за нападение на Кабанова, их взяли на грабеже с поличным. - Свешников опять весь внимание, - так вот, что странно: один умирает на допросе от сердечного приступа, а второй - в камере. Причина не известна, но, скорее всего, сокамерники прибили.
- Что ж вас удивляет? Для этого сорта людей финал закономерный. При чем тут Кабанов?
Максаков сделал паузу.
- А при том, Владимир Матвеевич, что сынок Сафроновой улетел на Канары. И оттуда не вернулся. В смысле, живым. Он, оказывается, был дайвером, нырял с аквалангом. Опытным был аквалангистом. Так вот у него заклинило клапан, и он утонул. Выходит что-то странное, прав наш доктор? Не на том свете, а на этом платить?
Свешников перекрестился и пробормотал: "упокой душу раба Твоего, Господи…". - Так вот я не просто готов поверить Кабанову, я уже верю.
- Ну и хорошо. А что ж тревожит? За все воздастся… и за доброе, и за злое. может не с такой математической точностью, но все вполне в порядке вещей. А вы Виталию Васильевичу не рассказывали об этом?
- Нет. Ему и без того проблем хватает. Опять закомплексует, не дай Бог.
- Думаю, и не стоит. - Свешников пристально посмотрел на полковника, тот очень не похож был на себя, уверенного, деловитого, слегка бесшабашного, - Но ведь вы ко мне не за этим приехали, Александр Сергеевич?
Максаков мучительно выдавил:
- Исповедуйте меня, отец Владимир, ибо я грешен, и мне больше не к кому обратиться…
СЛОВО И ДЕЛО
Постовая сестра положила трубку на стол, рядом с аппаратом и помчалась по коридору, заглядывая через окна внутрь палат. Наконец, в одной она увидела реаниматолога Преображенского с палатной сестрой. Доктор осматривал своего больного. Сестра придерживала его на боку, пока Преображенский выслушивал, как там в легких? Спустя пару минут, он разогнулся и увидел делавшую весьма характерные знаки за окном постовую сестричку. Он повесил фонендоскоп на шею, бросил палатной сестре:
- Посмотри пока давление, я сейчас вернусь. - А в коридоре он тут же обнял постовую. - Любашка, ты просишь позвонить тебе вечером?
- Да ну вас, Борис Викторович! - отозвалась постовая, - С чего это? Вас к телефону!
- Да? А Кто? - машинально спросил Преображенский, отпустил покрасневшую сестричку и повернулся в сторону поста.
- Мужчина какой-то. - Язвительно сказала Любашка, и показала в спину доктору язык.
Преображенский взял трубку.
- Алле.
- Борис? - голос на том конце был знаком.
- Да. Виталий Васильевич? - узнал, но зачем-то уточнил он.
- Да, я это, - отозвался Кабанов. Голос у него был глух. - Борис Викторович, ты мне нужен. Во сколько освободишься?
- В четыре, - ответил Преображенский, - А что случилось, Виталий Васильевич?
Кабанов не ответил. Реаниматолог ждал. Пауза затягивалась. Наконец Доктор Наф-Наф, а ныне начмед медленно проговорил:
- Борис, мне нужна твоя помощь.
- Все, что угодно, Виталий Васильевич, объясните толком.
- Долго, да и ни к чему. Приезжай ко мне после работы, и захвати с собой все, что нужно для эпидуральной катетеризации.
- На дому? - Преображенский опешил.
- Не задавай ненужных вопросов, Боря. Сделаешь?
- Не вопрос. А когда? И куда?
- В четыре заканчиваешь, в полшестого у меня. Пиши адрес. - Преображенский, выдернул из стаканчика на посту кусочек бумаги для записок, быстро начеркал адрес.
- Записал. Буду. - Он положил трубку. В недоумении сел на стул. Зачем Наф-Нафу понадобилась спинномозговая анестезия?
Много лет уже прошло. Был Преображенский интерном-салагой. Пестовал его молодой тогда еще пухло-розовый Наф-Наф, учил, тренировал. Через год пустил в свободное плаванье, а еще через пару вдруг перевелся в кардиологию. Боре тогда невдомек было, с чего бы вдруг? Но дел было не в проворот, семья работа, ординатура… Ну, перевелся - и ладно. А потом Кабанов становится начмедом и еще больше отдаляется от реанимации. Виделись все реже, иногда в коридоре встречались, или он приходил в составе свиты главного, и тогда обменивались рукопожатиями и малозначащими вопрос-ответами: Как жизнь? Нормально. Годы летят, дети растут… Годы и в самом деле пролетели изрядно. Когда Боря закончил интернатуру, у Кабанова родилась вторая дочь и они тогда хорошо сидели после работы. Отмечали рождение. Но это все лирика. А вот зачем он сейчас Наф-Нафу понадобился? Странный звонок.
Возвращаясь в палату, он опять поймал пробегавшую мимо постовую за талию, обнял. Любашка дробно стучала каблучками по кафелю и, выворачиваясь, кряхтела:
- Ну, Борис Викторович! Отпустите! Меня больной хочет…
Преображенский с сожалением отпустил и, разжимая захват, произнес:
- Любочка, тебя нельзя не хотеть! И кто не хочет, тот больной! А кто хочет - тот уже не больной, а - выздоравливающий!
В полшестого он поднимался на лифте в доме Виталия Васильевича. В спортивной сумке лежал упакованный стерильный набор для эпидуральной пункции.
Дверь открыл Кабанов. Преображенский его не узнал. Виталий Васильевич не то что бы похудел, а как-то спал с лица. Темные круги под глазами, грустная складка у рта. А в квартире Боря ощутил отчетливый запах смерти. Кабанов его раздел и сразу провел на кухню. Преображенский кинул сумку на свободную табуретку. В квартире, похоже, никого не было, но Боря ощущал еще чье-то присутствие.
Пока он пил чай, Виталий Васильевич присел рядом у стола, отхлебнул из своей кружки уже остывшего чаю и сказал:
- Ты понимаешь… - он помолчал, - у меня больна жена.
- Что? - Боря спросил не риторически, а в смысле чем больна?.
- Рак. Началось все с левой молочной, сейчас метастазы в позвоночнике. Я получаю морфин в поликлинике из расчета ампула на день. Начали на этой неделе, но ты ж понимаешь, это невозможно… четыре, ну, шесть часов это самое большее… Вот я и подумал, ей все равно уже нечего терять… Давай поставим эпидуральный катетер насколько можно высоко. Мне тогда ампулы хватит суток на двое.
Преображенский понял. Кабанов, как всегда, оказался умнее всех. Одной десятой кубика морфина в смеси с лидокаином хватало на пять - шесть часов, если вводить их в спинномозговой канал. Вся болевая и не болевая чувствительность блокируется на уровне введения препарата и ниже. И одной ампулы ему хватит на семь восемь инъекций.
Виталий Васильевич подождал, пока Борис Викторович помоет руки, протрет их спиртом, проводил в комнату жены. Шторы завешены, полумрак, на кушетке лежит сильно исхудавшая женщина с остатками волос на голове. После химии или лучевой терапии, - догадался Преображенский. Она открыла глаза, когда Виталий Васильевич откинул одеяло.
- Виталик, я дремала. Но уже побаливает. - потом перевела мутный взгляд на Борю, - а это кто?
Кабанов наклонился, поцеловал бледную щеку, провел ладонью по остаткам прически.
- Это мой старый друг - Борис. Он реаниматолог. Я попросил его помочь мне. И тебе.
Борис Викторович наклонился к Кабанову и выдохнул в ухо:
- Как ее зовут?
- Лариса… Лариса Ивановна, - ответил тот.
Они в четыре руки аккуратно повернули Ларису Ивановну на бок, Борис снова протер руки спиртом, натянул стерильные перчатки, потом переглянувшись с Кабановым, ткнул пальцем в обтянувшую позвонки бледную кожу, спросил утвердительно:
- Думаю, тут. Выше не стоит. - Виталий Васильевич подтвердил:
- Тебе видней.
Уже через пятнадцать минут Борис Викторович, пластырем приклеивал на плече у больной канюлю под шприц от тонюсенького катетера, ведущего в спинномозговой канал. Все. Большая часть дела сделана, теперь только ждать. Сколько она поживет? Да кто ж знает!?
Кабанов набрал в большой шприц ампулу морфина, туда же добавил лидокаин и развел все физиологическим раствором. Ввел в катетер один кубик смеси. Подождал, глядя в лицо жены. И увидел, как гримаса боли сменяется умиротворением.
Лариса Ивановна открыла глаза, взгляд прояснился.
- Ну как тебе? - Спросил Виталий Васильевич.
- Прекрасно! Я вообще ничего не чувствую. У меня ничего нет! Это ты придумал или он?
- Ни я и ни он. Это уже давно используется.
- Спасибо. - Лариса пошевелилась. - Как странно руки есть, а ниже - ничего. Ты ему чего-нибудь дай. Ладно?
- Ладно, Ладно, разберемся, - досадливо пробормотал Виталий Васильевич и, поцеловав жену в щеку, пошел на кухню, где Боря собрал в пакетик остатки упаковки, марлевые салфетки, и упаковав в газету кульком, выбросил все в мусорное ведро.
Виталий Васильевич засуетился, стал кипятить воду в чайнике, сейчас мы с тобой перекусим… я свеженького чаю заварю, ты не торопишься?. Боря покачал головой - нет, не тороплюсь. Виталий Васильевич, достал нерешительно из холодильника Гжелку. Показал Преображенскому, хочешь? тот пожал плечами:
- А ты будешь?
- Немножко.
Виталий Васильевич извлек пару стопок и, опять нырнув в холодильник, выставил на стол бутылку Боржоми, банку шпротов, ветчину. Крупными кусками порезал черный хлеб, ворча под нос: суховат, зараза, надо бы за свежим сходить. Они выпили, закусили. Молча жевали ветчину. Наконец, Кабанов сказал:
- Как странно все…
- Что странно? - переспросил Боря.
- Да все… Понимаешь, - Кабанов глотнул Боржоми. - Три года назад, у Ларисы я нащупал уплотнение в левой груди. Обследовали, подтвердили, соперировали… Потом еще три курса химии, очень тяжелых, но Бог миловал, она пришла в себя, даже на работу вышла. - Кабанов взял Гжелку жестом предложил налить? Борис Викторович кивнул давай!. Они еще пропустили по пятьдесят, Виталий Васильевич на этот раз передернулся, запил глотком Боржома, - я наверное никогда не научусь ее пить, заразу… - продолжил, - А пару месяцев назад, - Он судорожно сглотнул, - так неожиданно… она пожаловалась на боли в спине… Я показал ее невропатологу, та отправила на рентген… Боже мой! Я такого никогда не видел… Ребра, позвоночник, тазовые кости, а потом… - он вдруг сменил тему, - Тебя точно дома не ждут?
- Да нет, не ждут. - Ты ж знаешь, я уже три года холостякую. Сын живет с матерью, моей бывшей женой. А я один… Свободен, как ветер… Ты, если не можешь, не рассказывай…
- Ничего, - Кабанов, выключил давно свистящий чайник, встал, принялся заваривать в фарфоровом чайничке чай. - Так вот, - продолжил он, - такого стремительного роста раковой опухоли я еще не видел… Мы кинулись в онкоцентр, в этот - Блохинвальд который, благо есть там друзья… И ничего. Она не выдержала и одного курса химии… Ее выписали, а мне сказали готовься… вот и готовлюсь.
Виталий Васильевич принялся разливать чай по чашкам, - Тебе покрепче? - Боря не возражал. Они еще несколько минут пили молча горячий чай. Кабанов порозовел щеками. Преображенский залез в сумку, положил на стол перед ним ампулу.
- Что это? - спросил Кабанов.
- Тракриум. - Боря отпил еще глоток чаю, - и никаких мучений.
Кабанов молчал, в упор глядя на легкую смерть, ампулу с препаратом, отключающим дыхание. Пауза затягивалась.
- Значит, ты предлагаешь убить ее?
- Вот только не надо драматизировать! Она и так умирает. Ты лишь избавишь ее от боли, страданий. Ты на себя посмотри. А дочери твои? Кстати, где они?
Кабанов, который не смотрел в глаза Борису, но мрачно сопел, уставившись в чашку с чаем, ответил:
- Старшая у мужа, а младшая с ними. Юлька приезжает днем, помогает, пока я на работе. И ты предлагаешь мне убить ее?
- Ну почему, именно - убить?
- А как еще назвать это? Прерывание жизни - убийство.
- Ну и хрен с ним! Тебе что, никогда не приходилось выключать дыхательную аппаратуру у безнадежного больного? Только честно!
- Мне - нет. Боря, я тебе хоть раз говорил, что можно убивать больных? Я ж тебя учил сукина сына… - Борис вспомнил, как Наф-Наф и в самом деле цапался с завотделением по поводу каждого безнадежного больного… Больше всего его бесило, когда зав, видя что умирающий молод, вызванивал в институт пересадки органов, и оттуда прилетали лихие ребята, через час- полтора оставлявшие выпотрошенный труп. Кабанов догадывался, что еще они оставляли в кармане у зава некоторую сумму, но доказать этого не мог. Уже став заместителем главного по лечебной работе, он очень жестко добивался прекращения практики потрошения без согласия родственников. А родственники, как правило, не соглашались, а если и соглашались, то деньги доставались им, а не зав реанимацией. И кому стало хуже? Родственникам? Умершему или тем, кто ждет словно манну небесную, донорские органы - единственную надежду на спасение? Борис Викторович понял, что у Кабанова свои понятия о морали… Он ни разу не проводил эвтаназии, даже если родственники просили, он лишь старательно загружал наркотиками и снотворными безнадежного больного, давая по возможности без боли умереть. И тут Кабанов прав конечно. Своей рукой прервать жизнь, как ни крути - убийство. Борис налил снова в стопочки, себе и Кабанову:
- Давай, по последней. - Кабанов допил чай, и сказал:
- Ну, если по последней. А то завтра на работу. Теперь Юлька сама с Ларисой управится. - он взял, по прежнему лежащую перед ним ампулу с тракриумом и протянул Преображенскому, - убери.
Боря не спешил забирать.
- А может, все-таки, надумаешь?
- Не введи нас во искушение, но избави от лукавого, - процитировал "Отче наш" Виталий Васильевич. - Убирай. Я и сам не стану ее убивать и другим не дам. Пусть идет, как идет.
Преображенский спрятал ампулу в коробочку, с сожалением сказал:
- Что-то ты таким набожным стал? Я раньше за тобой не замечал…
- А как ты мог это замечать, Боря? Если я, как ты говоришь - набожным - стал только недавно. Не мальчик уже. Пятьдесят четыре… Я думаю, если ты проанализируешь свою жизнь за свои сорок три, тоже заметишь кое-какие признаки неслучайности всего, что происходит с тобой и вокруг тебя.
Борис Викторович усмехнулся.
- Богоискательством занялся? Нет, я не отрицаю его существования, есть он или нет, мне как-то по фигу… Верю я в него или нет? Кому какая разница? Я хозяин своей жизни, хочу так сделаю, хочу - этак… Я ведь, с Валентиной развелся, не из-за нее… Мне надоело. Мне надоело всякий раз, когда я хочу развлечься с сестричкой, клянчить ключи от ассистентской у Вити Егорова… и заниматься сексом в пыльной аудитории, где не то что ванной нет, а и раковины обычной. Мне надоело врать жене, отчего это я задержался, и видеть в ее глазах, что она мне не верит! Понимаешь? Мне очень захотелось никому ничего не объяснять…
Кабанов молча смотрел на него. О том, что Борис - бабник, знала вся больница. Но что б вот так декларировать свою сексуальную распущенность… Что это? Символы конца двадцатого века? Ну, молодежь, с ней более-менее понятно… Бери от жизни все! - реклама пепси-колы… или Я за безопасный секс! - а чем он, собственно, опасен? Спидом? Так латексные поры в пятьдесят раз крупнее вируса ВИЧ. Сифилисом? Ну это сейчас лечится легко. Рождением ребенка? Вот в чем дело! Ведь ясно, что борьба со спидом с помощью презерватива - банальная туфта, вранье. Все дело в моральной установке: Трахайтесь, ребята, только детей не заводите! Ни к чему они вам! С ними же трудно. Растить, кормить, ухаживать и воспитывать. И ведь еще как трудно! Если сорокалетний врач, солидный дядя, разошелся с женой, оставив ей почти взрослого сына, только для того, чтоб без помех кувыркаться с молоденькими медсестричками или студентками.
Виталий Васильевич, выпил последнюю стопочку, которая все стояла перед ним, бросил в рот кусочек ветчины, пожевал, проглотил.
- Эх, Боря, Боря… Солидный взрослый мужик, а весь ум ушел в малый таз… Ну, неужели у тебя нет никаких других интересов в жизни? Радости, удовольствия… кроме секса?
- Ну почему же, есть, конечно. Работа, друзья - Ответил Борис Викторович, - когда мне удается спасти больного, вытащить его буквально с того света, я испытываю наслаждение, пожалуй, даже большее, чем во время оргазма. Да ты и сам знаешь… Помнишь, говорил, когда я у тебя интерном был?
- Помню. Но ведь нельзя же свою жизнь строить только на получении удовольствия? - Борис удивленно уставился на Кабанова.
- Почему? А зачем же жить тогда? Или ты действительно веришь что цель жизни в построении дома, рождении ребенка, и поса… посо… ну, как это, посаждении дерева? Так мне только дерево осталось посадить… - Он заметно захмелел с третьей стопки. - Слушай, ты такой целомудренный стал! Честно признайся, сам-то, что никогда и ни с кем, что-ли? Не поверю… - язык ворочался тяжело, - наши девки сами прыгают… Как это у Пушкина…ты им только покажи…, - он хрипло захихикал. - А ты все-таки, скажи, неужели ты ни разу никого не поимел, кроме Ларисы?
Кабанов нахмурился. Борис невольно во хмелю затронул, пожалуй, самую больную тему для него. Да что кривить душой, было, было… Он, не Борис, естественно… Мало того, вся нынешняя беда, по убеждению Виталия Васильевича от того и произошла, что он однажды позволил себе…