- Не вяжется как-то, Васильич. По твоей теории выходит: и меня, и многих моих… за ошибки… когда невинные страдают… а что греха таить, оно бывает. Уже такие муки адовы должны пытать… а оно как-то нету. А, отец Владимир, что скажете?
- А что сказать? - священник отпил чаю, сделал паузу - если с материалистических воззрений исходить, то у вашего коллеги и в самом деле гипертрофированная совесть и чувство ответственности, что в общем-то неплохо. Если же хотите услышать мое мнение, мнение служителя церкви, то тут незачем глубоко искать - Бог постоянно испытывает нас. Нет такого, чтоб он обращал пристальное внимание то на одного, то на другого. И ваш коллега, как мне видится, это ощутил.
Виталий Васильевич задумался. За столом воцарилось молчание. Доктор попытался облечь мысль в правильные слова и спросил:
- А не может быть так: Бог услышал просьбу мальчика и выполнил ее, но услышал Он и то злорадство, что испытал уже взрослый человек тогда, на вечере встреч, и своеобразно наказал его за это? Или все-таки угрызения совести за то проклятие? А может быть так, что друг мой закомплексовал от того, что счел себя услышанным?
Максаков крякнул: "Ну, ты сказал!", отец же Владимир вдруг изменился в лице, внезапно он стал другим.
- Да с чего вы это взяли? Да кто он такой, этот ваш друг? Бог не делает исключений ни для кого, но все, что делается, исходит только от него! И то, что случилось с врагами и обидчиками коллеги вашего, все это закономерно! Сам же он тут совершенно не причем! Простил ли бы он их тогда или, как было, проклял, все шло бы так, как шло! Не надо ставить себя в исключительное положение. Мы все для Него равны. Постарайтесь это понять! Может быть, тогда и станет легче?! Вы и так очень близки к осознанию этого! - так отец Владимир подытожил свое понимание проблемы, мучившей Кабанова. Виталий сделал слабую попытку исправить его, но Свешников махнул рукой, - Оставьте, Виталий Васильевич! Стоит ли продолжать кривить душой? Когда вы только начали рассказывать эту историю, стало ясно, что все это личное. Уж извините. И мне искренне хотелось бы вам помочь.
Максаков молчал, пораженный. Не было ни проповеди, ни цитирования Писания. Но казалось, что от слов отца Владимира прошел ветерок по тесной ординаторской, шевельнул кипу кардиограмм на столе, колыхнул занавеску и улетел в коридор, в сторону палат.
Полковник разрядил тишину.
- Да, Васильич, уж извини, но и мне притворяться не гоже. Я тоже не дурак, понял. Но можешь не беспокоиться, я хоть и не поп, но сохраню, как тайну исповеди, твою откровенность. В общем, не бери в голову, все пройдет.
И в самом деле, после той беседы все стало проходить. Полковник с отцом Владимиром выписались через три недели. Максаков еще месяц оттягивался в кардиологическом санатории в Крыму, а Свешников появился спустя полгода, привез бочонок меда и оставил в руках Кабанова Библию, огромную, толстенную в кожаном переплете с золотым тиснением. Доктор держал ее в руках: тяжелая, теплая. Но, несмотря на тяжесть, вес не ощущался и не тяготил, как когда иные тома тяжеленные поднимаешь с кряхтением. Он, понимая невероятную ценность этой книги, сделал слабую попытку вернуть.
- Нет, Виталий Васильевич, - сказал отец Владимир, - она ваша. Я понимаю, что вы отягощены материалистическим воспитанием, но мне кажется, уже близки к пониманию и принятию Бога в сердце своем. Не хочу ускорять события, каждый плод должен созреть. Буду рад видеть вас в нашем храме.
Как ни силился вспомнить Виталий Васильевич, чтобы Свешников как-то выказывал свои симпатии Мариночке или еще кому-нибудь из медсестер, не мог вспомнить. О чем и сказал, изрядно захмелевшему Максакову.
- Было, было - отозвался полковник, - это ты не видел. А он, хоть и "особа духовного звания", - проблеял Максаков мартинсоновским голоском из "Ночи перед рождеством", - а мужик! Он потом что-то бормотал… молился, наверное… Что-то я пьяный совсем! Доктор, ну хрен ли ты не пьешь? Мы что, тут втроем все выпьем?
Поляков и Леонидыч дружно показали свои пустые стопочки.
- Наливай! - сказал Леонидыч. - Доктор он - меру знаит! Не гони.
- Я шашлычок наворачиваю, - ответил Кабанов. - Изрядный ты шашлычок зажарил. Не кривя душой, скажу, такого еще не едал!
Счастливый от похвалы Максаков, сел у костра по-турецки, хмель в глазах пропал.
- То-то же! Уважил, Васильич! Уважил! Ну, давай, еще по одной! Ты, как кардиолог, не запретишь?
- Как кардиолог, запретил бы, да ты ж не послушаешь!
И покатился пикничок дальше. И видел доктор Наф-Наф, что бывший пациент его и друзья-собутыльники счастливы. И не мешал он этому их счастью, хотя и не мог их понять. Никак не мог. Видимо, не всем дано.
К вечеру они вернулись в дом к Леонидычу, Шатаясь, Максаков натолкал стерлядкам нового мякиша с водкой. Пьяная, не меньше людей, рыба не могла качнуть и плавником. Люди же поспали, похмелились с рассветом рассолом. Как звучит?! Рассвет - рассол! Или рассол - на рассвете! Поэзия, однако. Кабанова хмель не брал. Он утром рано опрокинул ведро ледяной воды из колодца себе на голову. Будто и не было вчера шести бутылок "Смирновской"! Трясясь, растерся полотенцем, вернулся в дом. Максаков, сидел за столом на веранде и жевал соленый огурец, Поляков и Леонидыч допивали рассол. Остатки холодного осетрового шашлыка лежали в глубокой тарелке на столе. На лавке стояли большущие корзины с ножами.
- Так, - сказал полковник, - вторая часть марлезонского балета! Грибы! - он обратился к Кабанову, - с этими все ясно, а ты в грибах разбираешься? Съедобные от ядовитых отличишь? - Кабанов кивнул "разбираюсь". На дворе Максаков залез в машину и извлек… три милицейские радиостанции. - Леонидыч - местный, тут каждый пень ему родной, - сказал он, - а нам, чтобы не потеряться, как раз, по одной. И мазаться друг к другу не будем и найтись сможем. Позывные будут: я - первый, капитан - второй, а ты - доктор. Рацию не потеряй, мне их надо вернуть.
Они вернулись к дому после обеда, с полными корзинами и совершенно без ног. Рации и в самом деле здорово помогли, потому что капитан провалился в какую-то яму наподобие ловчей, и все сошлись его спасать. Потом собирали рассыпавшиеся грибы. Отрезвевший окончательно Максаков распрощался с Леонидычем, обещая обязательно нагрянуть, как только дела позволят.
Воскресение заканчивалось. Уже поздно ночью полковник высадил Виталия Васильевича у подъезда, выставил из багажника корзину в которую сложили самые лучшие грибы (Кабанов вяло отбрыкивался), капитан взял двух пьяных но все еще живых стерлядок под мышки и проводил доктора до двери.
Девчонки уже спали, жена, как и положено - ждала. Встретила, поцеловала, обрадовалась и улову и грибам. Приглашала капитана к чаю, но тот отнекался, извинился и убежал, оставив стерлядок на столике в прихожей. Жена дождалась Кабанова у туалета, затем сунула поводок в руку. "Собаку выведи". Тот послушно поплелся на улицу. И в самом деле, чем позже выведешь псину, тем позже подымет утром.
Пойдем по малому кругу, решил Виталий Васильевич. Хотя в машине в дороге и отдохнул, а все равно ноги отваливаются. Щенок на полную вытягивал поводок-рулетку, все ему надо было понюхать, периодически вскидывал лапу, псыкал коротко, удерживая драгоценную влагу в мочевом пузыре. То ли дело - сучка, думал Кабанов, уже были бы дома. У гаражей ему навстречу вышли двое. Кабанов их не знал. Встретил бы на улице, прошел бы не заметив. Один окликнул:
- Доктор Кабанов?
- Да, - отозвался он. - чем обязан?
- Да всем, - ответил спросивший, - ударяя ногой Кабанова в пах.
От боли в мошонке потемнело в глазах. Они били Наф-нафа, ногами, тот крутился на траве, пытаясь подставить под удар наименее опасные места. Снова накатило, как тогда в школе. За что? Обида. Дикая, щипучая до слез. За что? Они молчали, только хакали на выдохе. Кабанов почувствовал, как хрустнули ребра. Онемели от боли руки и ноги, он подтянул колени к животу, и думал, только бы не по голове. Звенел щенячий лай.
- Да заткни ты его! - крикнул кто-то. Щенок коротко взвизгнул, захрипел. Виталий Васильевич не видел ничего вокруг. Было невозможно дышать, боль пронзала при малейшем движении. "я прощаю вас, прощаю, я не хочу больше ничего… вертелась мысль. - Ты, козел! Услышал вдруг, словно сквозь вату Кабанов, - когда тебя просят по-хорошему, надо делать. А иначе будет вот так! - И последний удар в голову, от которого он потерял наконец сознание.
Он на мгновение пришел в себя, когда укладывали на носилки в машину скорой. Потом снова провал. Видимо жена настояла, чтобы отвезли в свою больницу. Потому что он пришел в себя в родном реанимационном отделении и, как только он зашевелился, возле сразу же оказалась сестричка. "И чего они всегда так ярко красятся?", - подумал Кабанов. Он попытался что-то сказать. И почувствовал в горле трубку. "Оперировали… или была остановка дыхания? Нет, вряд ли. А что оперировали?" Он увидел дежурного реаниматолога. Все тело ватное. Боли нет. Пока. Это от наркотиков. Все вернется. Игорек! Он пошевелил пальцами привязанной к кровати руки. Это нормально. В вене стоит игла, чтоб случайно не согнул руку - привязали. Никак не мог сообразить - он сам дышит? Или аппарат. Вдруг понял, что левое ухо не слышит, а именно слева у кровати стоит РО-6. Дежурный реаниматолог Игорь Попов, наклонился низко, заглянул в глаза.
- Виталий Васильевич! Вы можете дышать? Закройте глаза. - Кабанов продолжал смотреть. Как же я узнаю, если он не отключил аппарат? Попытался самостоятельно подышать. Почувствовал, как что-то распирает изнутри. Могу. - Ага! Хорошо. Я сейчас выключу ро. - щелчок. Стихло гудение. Игорь отсоединил шланг от трубки.
Кабанов сипло задышал. Нормально. Убирай же ее!
Врач спустил манжетку, укрепляющую трубку в трахее, предупредил:
- Задержите дыхание, - и резко выдернул. - Кабанов закашлялся коротко. Потом сипло выговорил:
- Что у меня?
- Много чего, - уклончиво ответил реаниматолог. - Вы помните, что случилось?
- Помню. Меня били.
- Кто?
- Я их не знаю.
- Ясно. Виталий Васильевич. Вам пришлось удалить почку. Подкапсульный разрыв. В остальном, все более-менее. Три ребра справа, два - слева, ключица справа. И множественные гематомы. Печень, селезенка - в порядке.
- Сколько сейчас времени? Сколько вообще времени прошло?
- Немного. На вас напали около двенадцати, в час взяли в операционную. Сейчас уже скоро семь утра.
- Левое ухо не слышит.
Реаниматолог наклонился, заглядывая в слуховой канал, подсвечивал ларингоскопом.
- Плохо видно, немного крови. Кажется, разрыв барабанной перепонки. ЛОРа сейчас вызвать или подождете начала дня?
- Подожду.
Утром профессорский обход! Да что там?! Главный со всей свитой! Черт! Ну, попал. Соболезнуют. Да ладно вам! Я что, умер? Переживу. Нарвался на отморозков. Хотя нет. Они что-то говорили?! Не помню. Наркотики отходят. Как же больно! Ну вот, довелось и мне полежать в родной реанимации. Главный: "Виталий Васильевич! Ни о чем не беспокойтесь! Создадим все условия для скорейшего выздоровления!".
Жена. Пустили. И за то спасибо. Плачет. Девчонки как?
- Все нормально. Проводила в школу. - опять плачет.
- Ну не надо. Не плачь!
- Щенка убили! - опять плачет. Обидно. Его-то за что? Тварюшка бессловесная!
- А я думал, ты из-за меня расстроилась, - пошутил Кабанов. - Жалко Марка.
- Из-за тебя, само собой. Я девочкам не сказала. Они думают, Марк убежал и потерялся.
- Хочешь анекдот? - Кабанов напрягся немножко, зацепился левой рукой за изголовье и упираясь ногами, подтянулся на кровати повыше.
- Ну, тебя!
- Нет, послушай! Из-под трамвая голова выкатывается и говорит: "Ни хрена себе, сходил за хлебушком!".
- Дурак. И кто только посмел на тебя руку поднять? Весь дом знает, что ты врач.
- И что? При чем тут это?
- Максаков твой утром примчался. Говорит, из сводки узнал. Наверное, скоро и к тебе нагрянет.
- А он-то зачем? Он же не по уголовным делам…
- Не знаю. Сам спроси.
Жена успокоилась, уехала. Первый шок прошел. ЛОР залез в ухо, обрадовал, перепонка цела, только немного надорвана. Зарастет. Затолкал туда килограмм ваты. Себе бы попробовал! Когда переведут?
Зав реанимацией, показал на дренаж торчащий из бока.
- Через пару дней переведем.
- А кто оперировал?
- Михайлов Женя.
- Он же не уролог.
- Ну и что? А когда нам было уролога искать? - Зав усмехнулся. - Ты ж знаешь Женьку! Ему б только шашкой помахать! А тут тебя привезли. А Игорек как мочу увидел, сразу Женьке СОС по полной программе. Ну, тот, не долго думая, чик-чирик и почки нету. В общем, везучий ты. И крови потерял ну с поллитра не больше.
- Знаю я Михайлова. Мы с ним из-за деда грызлись. Дед у нас лежал с инфарктом. Да вдруг закровил в желудке. Мы Михайлова вызвали. А дед возьми да и скажи, "мол, ел я пирог с черникой". Так Женька слазил ему в прямую кишку, и сует мне палец вымазанный меленой - "Черника!". Да какая черника? Кровь! - Нет, черника на персте! Уперся.
Зав реанимацией рассмеялся.
- Бывает.
После обеда в халате поверх полковничьих погон ворвался Максаков Александр Сергеевич.
- Рассказывай!
- Что рассказывать?
- Ну, опиши их.
- Темно было. Я не помню. Видел одного более-менее.
- Как одет, какого роста?
- Ну, не помню.
- Не финти. Колись, давай!
- Ну, честно, не помню. Они сразу бить начали.
- Куда бить?
- Куда, куда! По яйцам перепаяли, я ничего больше не видел!
- Черт.
- Тебе-то зачем? Ты ж УБЭП.
- Ну и что? Я в Угро пятнадцать лет оттрубил в сыскарях. Для меня это долг чести! Понял? Поляков оказывается их видел мельком, когда мы уезжали. Я их найду. Они что-нибудь говорили?
- Что говорили?
- Что-нибудь!
- Что-то говорили…
- ЧТО?
- Да, Боже мой! Это у Агаты Кристи, герои помнят, кто где стоял через три года и о чем говорил…
- Напрягись! Вспоминай.
- Напрягся. Вот почти дословно: "Козел! Будешь теперь, если просят - делать!". Кажется так. Я ни черта в тот момент не понял.
- Значит, не понял? - Максаков засветил в глазах огоньки, - Да их же тот сынок вашей этой, как ее… Сафроновой что-ли, нанял! Точно! Васильич, молодец! Ну, я на нем высплюсь! Он у меня пожалеет, что торговать начал. Я его без штанов оставлю, урода.
Кабанов, поймал здоровой рукой руку полковника.
- Саш, я тебя прошу, не надо ничего делать.
- Почему это? - изумлению Максакова не было предела.
- Ни почему. Просто. Ты ж не можешь доказать, что их нанял этот… сынок. А если он не при чем? Если они сами по себе?
- Само по себе, только дерьмо валяется! - отрезал полковник. - А все остальное зачем-нибудь и отчего-нибудь.
- Я тебя прошу, - Кабанов никак не мог объяснить Максакову, что он очень не хочет, чтобы тот выступал в роли этакого мстителя.
Тот уклонился от обещаний.
- Ладно, ты выздоравливай. А я его все равно потрясу. Для пользы дела, раз уж засветился. И еще, если с бандюками этими, что-нибудь проясняться начнет, не увиливай. Такие садисты опасны вообще. И если ты их простил, то где-то они прощения и не заслужили. ПОНЯЛ?
- Понял.
Максаков ушел. А у Доктора Наф-Нафа заканчивалось действие морфина. Вызвать медсестру? Или потерпеть? Потерпеть… Сколько смогу. Терпел же Он. Терпел и нам велел. Каждый вдох и раскаленным ломом по ребрам. Выдох и снова ломом. Обида. За себя и за бедного, не успевшего пожить-то толком Марка. Щенка то за чем? Он пытался меня защитить. Он лаял. Я слышал. Может быть от этого лая меня так быстро и нашли? Все тело болит… Я весь сплошная боль. Когда она достигнет порога, я отключусь. Надо потерпеть. Надо. Это моя жертва. Это моя сила. Вытерплю - молодец, сломаюсь, нажму на кнопку вызова сестры - слабак.
Вот какой я молодец! Боль уже отпускает. Значит можно с ней справиться?! Можно. А отчего темно? Глупый, я ж зажмурился. Открыть глаза. Сестричка. Откуда? Я не вызывал.
- Доктор! Почему вы меня не вызвали?
- А что? Я терпел.
- Пока нельзя терпеть. - Сестричка, другая уже. Та, ночная, ушла домой. - Вы же врач, знаете, что боль истощает.
- Знаю. Не хочется к наркотикам привыкать. - Боже мой, какая красивая девочка! Вот, чертенок! Халат просвечивает в солнечных лучах, и лифчик гипюровый. Прав Максаков, сто раз прав. Такие девочки заставляют жить! Хотеть жить!
Сестричка закончила укол, разогнулась и глаза доктора Наф-Нафа, автоматически заглянувшие ей за пазуху, вернулись в прежнее положение.
Через два дня удалили дренаж, и Кабанова перевели в отделение. Главный распорядился выделить ему отдельную палату. Синяки рассасываются быстро. Барабанная перепонка заросла, ребра и ключица тоже срастались. Боль почти не беспокоила. Максаков заезжал пару раз, привозил, как всегда, деликатесов. А "смирновскую" Кабанов отдавал домой. Приходил незнакомый следователь, расспрашивал. Не так, как Максаков, а спокойно и очень дотошливо. В конце концов, Виталий Васильевич на протоколе опроса пострадавшего написал: "с моих слов записано верно и мною прочитано" подписался. Среди предъявленных фотографий с трудом узнал обратившегося бандита. Сомневаясь, указал: "похож на этого". Следователь убрал фотографию, никак не прокомментировал.
Дело это постепенно забывалось, только девочки все продолжали искать щенка и расклеивать объявления.
Месяца через три Александр Сергеевич Максаков подъехал к храму Явления Богородицы, где служил отец Владимир. Тот уже знал о беде, постигшей Кабанова. И каждую службу поминал во здравие "раба Божия Виталия".
Закончив службу, Владимир Матвеевич разоблачился и пригласил полковника для беседы в дом. Усадил за стол. Стал угощать. Максаков, не желая обидеть, принял угощение. Но Свешников, почувствовав нетерпение полковника, первым отодвинул приборы.
- Рассказывайте, Александр Сергеевич. С чем пожаловали?
Максаков порылся в кармане, извлек несколько фотографий.
- Вы знаете, что нашего доктора осенью сильно избили?
- Знаю.
- Знаете за что?
- Неужели было за что-то? - удивился отец Владимир.
- Причина есть всему. Он отказался позвонить мне и замолвить словечко за одну женщину… - И Максаков рассказал всю историю с пищеблоком и чистосердечным признанием кореньщицы Сафроновой, с визитом к Кабанову ее сынка.
- А при чем здесь нападение на доктора? - спросил священник.
- У меня есть веские, но, к сожалению, бездоказательные подозрения, что напавших на Кабанова бандитов нанял сын этой кореньщицы. Как бы в отместку за унижение и суд над матерью. Ее ведь судили, дали год условно.
- За что?
- Взяли с поличным на выходе с работы. Если б не написала чистосердечное признание, могли бы припаять не условно. В общем, суд учел раскаянье… но я не с этим к вам приехал. - Отец Владимир молча изобразил внимание. - Вы помните ту исповедь нашего доктора?
- Конечно, помню.
- И как он винил себя в несчастьях своих обидчиков?
- Разумеется…
- Так вот, он и теперь просил меня ничего не делать этим подонкам и даже не искать их.
- Я понимаю.