Саша Канатопов не может забыть слова умирающего деда, который просил найти того, кто поможет вернуть старинную икону Богородицы - семейную реликвию - туда, откуда она была взята. Икона беспокоит Сашу: бледное лицо, выплывающее из темноты, похоже скорее на смерть, чем на святой лик. Кажется, только робкая девушка Лика, названная в честь святой Гликерии, способна помочь Саше. Успеют ли они? Тень зла следует за ними по пятам…
Содержание:
Глава 1 - СЕРЫЕ ОТТЕНКИ НЕБЕСНОГО 3
Глава 2 - БЕДА 4
Глава 3 - "НЕТ НИЧЕГО СТРАННОГО…" 6
Глава 4 - "ТАМ МНОГО МЕСТА ДЛЯ ИКОН" 11
Глава 5 - СТРАННОСТИ АНТИКВАРНОГО ДЕЛА 16
Глава 6 - СЛУЧАЙНОСТЬ ВСТРЕЧИ 22
Глава 7 - В КРОМЕШНОЙ ТЕМНОТЕ НОЧНОЙ 27
Глава 8 - ТЕНЬ 30
Глава 9 - ЗАМОК 35
Глава 10 - ПАРАКАЛО, ЭВХАРИСТО… 39
Глава 11 - ОДНА НОЧЬ. ВСЕГО ОДНА НОЧЬ 43
Эпилог 44
Примечания 45
Светлана Полякова
Агни Парфене
Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.
Исаия, 21: 11-12
Потому мы удобоуловимы и удобоодолимы, что вооружаемся друг на друга, имея у себя вождем общего врага… Это происходит оттого, что и богатство, и славу, и все житейское, увядающее, подобно траве, почитаем мы за великое.
Преподобный Исидор Пелусиот (V век)
Почитание икон в Церкви - как зажженный светильник, свет которого никогда не угаснет. Он зажжен не человеческой рукой, и с тех пор свет его не истощался никогда. Он горел и горит и не перестанет гореть, но пламя его не неподвижно, оно горит то ровным светом, то почти невидимо, то разгорается и превращается в нестерпимый свет. И даже когда все, что враждебно иконе, ищет угасить этот свет, одев его покровом тьмы, не иссякает и не может иссякнуть. И когда от потери благочестия иссякают силы в создании икон и они как бы теряют славу своего горнего достоинства, и тут не иссякает свет и продолжает жить и готов опять явиться во всей силе и наполнить торжеством Фаворского Преображения. Думается, что и мы сейчас находимся в преддверии этого света, и хотя еще ночь, но приближается утро.
Инок Григорий Круг
- Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал? - спросил вдруг Николай Всеволодович.
- Я, то есть собственно, помолиться спервоначалу зашел-с, - степенно и учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга; даже не то что степенно, а почти с достоинством. Давешней "дружеской" фамильярности не было и в помине. Видно было человека делового и серьезного, правда напрасно обиженного, но умеющего забывать и обиды.
Ф.М. Достоевский. Бесы
Мальчишка этот Канатопову покоя не давал.
Глаза. Видно же, как он боится. Губы шевелятся в почти беззвучной молитве. Только - обрывками: "На аспида и василиска наступиши". Это они с Коллекционером Аспид и Василиск. Канатопов едва заметно усмехнулся - и кто есть кто? Только - хоть и глаза у мальчишки перепуганные, шальные, видно - ему, несмотря даже на свою веру в то, что он с Христом возлюбленным наконец увидится, страшно, так страшно умирать, что страх в глазах не помещается, выплескивается… Несмотря на вот этот страх - Канатопов мог поклясться, ни за что он живым эту доску не отдаст. Так и будет прижимать к груди, и - жизнь отдаст. За доску крашеную. Она ему дороже всего на свете. Даже - жизни.
А глаза-то какие - огромные, синие, и ресницы - на щеках лежат, когда мальчишка глаза прикрывает. Да и лицом бел, черты - правильные, глаз от такой красоты не оторвать.
Канатопов даже испытал какие-то нехорошие ощущения - жалко ему стало, что юный монашек не женщина. Красив, как девка.
И чтобы побороть "движения телесные", он особенно хмуро на паренька смотрел или вообще глаза отводил - да только притягивали его глаза эти лучистые и стройная фигурка…
А губы мальчика все шептали - не останавливаясь, неслышно, теперь на языке непонятном, тягучем, красивом: "Агни Парфене", - и про деспотов что-то, это Канатопов понял, а при чем тут деспоты? Или - намекает на них двоих, что они-де тираны, они - деспоты?
Канатопов усмехнулся - пускай говорит, пока говорится. Скоро - будет немым как рыба. И Бог не спасет…
И старый монах уловил этот страх, повернулся, посмотрел на мальчишку с жалостью, проговорил - тихо, но слова так четко произнес, что Канатопов услышал:
- Не бойся, вспомни слова апостола: "Когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный".
- Не за себя я, - покраснел мальчик. - Я за…
Ресницы взмахнули, он - взглядом выдал, за что боится. За доску, которую к груди прижимает.
Канатопов не выдержал, коротко и зло рассмеялся. Что за люди - им о себе надобно беспокоиться… Или - так глупы, что не понимают?
- Некоторым не смерти надо бояться… вечности, - уловив его усмешку, проговорил старик и посмотрел не на него - мимо, туда, где серое небо соединялось с землей, покрытой снегом.
От этих слов, адресованных ему, Канатопову стало отчего-то неспокойно. И старик - уловил это движение, едва заметно усмехнулся, грустно, с жалостью посмотрел на Канатопова.
- Обманутый он, Господи, - прошептали губы. - Ты его прости. Они обмануты. Сердце не из камня. Просто - обманули.
"Черт дернул сюда ехать", - подумал Канатопов, отводя глаза от этого лика, точно из камня высеченного. Уходя от этих слов, проникающих почему-то в самое сердце. "Обманули". Кто обманул? И - ярость поднялась в душе, как огонь запылала, пытаясь попалить в нем отзвук живящих слов.
- Это вы народ обманываете сказками своими, - пробормотал он, удивляясь, что слова не уходят, напротив - укрепляются, и огонь ничего поделать не может. Обманули.
Перед глазами возникла картина - огонь, который в нем, вырывается наружу, и - вот горит величественный, сумрачный храм. Стены рушатся. И он, Канатопов, смеется и плачет, и сам не может понять, почему в его сердце такие разные чувства? С одной стороны - точно он освобождается, как Прометей, а с другой - закрывает сам двери, а двери - железные, отворить будет трудно. И - зависит все сейчас именно от него.
Нельзя. Он не должен.
Он же помнит: "В словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут". Кто это сказал - он не помнит. Однажды он прочитал эти слова, и - они ударили его в самое сердце. Он был беден. Отец и мать ходили постоянно в церковь, отдавали последнее нищим и попам. А ему говорили - так Бог велел. Но почему тогда этот Бог не велел им стать богатыми, как хозяева огромного дома на Немецкой? Да те и в Бога ни в какого не верили.
И - когда он прочитал, то - понял. Все это - из-за Него. Это Он уготовил ему жалкую участь. И обида снова вспыхнула в груди, жестокая, сжигающая все вокруг - и этот монастырь тоже.
Прямо перед их праздником. Завтра - Христос рождается, славьте… Вот они и прославят.
Он усмехнулся. "Будет Тебе, Господи, такая слава - до небес подымется".
Экспедиция их в этот отдаленный монастырь, подлежащий закрытию, была вообще особенно трудная. Зачем-то позволили этому столичному хлыщу присутствовать при "списании и уничтожении". Вот и задержались, потому как - просто доски эти, как всегда, порубить да на дрова пустить - из-за хлыща не получалось. Он долго, с прищуром, рассматривал иконы, вертел в руках, и - почти все отдельно складывал. Ничего против не скажешь, поскольку - друг-приятель Главного. Все, что скажет, велено выполнять неукоснительно. Раз говорит - наследие, искусство, - пускай собирает. Непонятно откуда мысль пришла: еще хуже. Были они объектом поклонения, станут объектом поглазения. Будут зеваки ходить, разглядывать. Унижение.
Да и не в этом дело! Стране деньги нужны. Золото нужно. Голод победить, неграмотность, так Вождь сказал. Ну, и если эти доски крашеные могут помочь - пускай помогут хоть так. Хотя - Канатопов снова усмехнулся - разве что оклады помогут… Вон какие богатые.
Коллекционер эти оклады "ризами" называет. Сначала грустил, но - потом вынужден был согласиться. Доски-то некоторые себе забирал, оценивал… Что-то шептал себе под нос, и вид его выражал довольство безграничное. А иные, те, что новые, отбрасывал в сторону. А зря - они Канатопову казались более достойными внимания, такую продать легче и подороже можно - краски вон какие яркие.
Не то что у этих, выцветших, темных, одни оклады и есть только, или, как там говорят, - эти "ризы".
Он одну даже узнал - у матери такая висела, в красном углу, только у матери-то была новенькая, блестящая, улыбчивая, а эта - смотрит на него мрачно, исподлобья и с жалостью непонятной. Так на него мать смотрела, когда он шалил. И все к иконе этой обращалась - с просьбой вразумить, вырастить, сохранить! Только - и ее не сохранили. Умерла от чахотки.
Отец ее пережил всего на год. Все это время был не в себе, как говаривал потом дядюшка. Так и ушел вслед за матерью, молчаливый, задумчивый, а сына оставил на попечение дядюшки. Жизнь его изменилась. Не то чтобы стала веселее, но - дядюшка был человеком неверующим, веселым, увлеченным политикой.
"Да почему я вспоминаю все это? - очнулся Канатопов. - Что со мной происходит? Уже все быльем поросло. Мальчишки того нет. И не вернется он никогда".
И - снова не выдержал - посмотрел на юного монашка, на мальчишку, которого тоже - скоро не будет.
В монастырь они рано утром приехали - еще затемно. Пока ехали лесом, случилось страшное событие - хоть и зима стояла, а откуда ни возьмись медведь-шатун взялся. То, что волки выли - этого Канатопов ожидал, про здешних волков наслышан был еще в детстве - родился-то он неподалеку… Медведь же вроде спать должен был, да вот - вышла огромная зверюга, злая, опасная, голодная… Спутник его аж побелел - что с него, франта столичного, взять, но - Канатопов не растерялся, достал ружьецо, прицелился… Стрелять-то он мастер всегда был. Рухнул этот медведь, тогда франтишка слез, решил поближе чудовище рассмотреть.
Пришлось и Канатопову - а зря… Какая-то странность с ним случилась - сердце вздрогнуло от жалости - в медвежьих глазах боль застыла, как у человека, и - как будто этот медведь в небо смотрел, виновато так, словно дело важное не выполнил. "Не остановил, - подумалось Канатопову, и он сам мысли этой удивился, - не остановил их мишка…"
- А ведь придумали же - монастырь в таком месте построить, - выдохнул его спутник. - Страшно тут. И место - для человека не подходящее…
Точно в ответ где-то далеко, там, где было село, - залаяли собаки, точно - зарыдали навзрыд, а потом перешел лай в вой. Жутко, по коже мурашки… Канатопов едва удержался, чтобы не показать виду, усмехнулся, сплюнул, но - от хитро прищуренных глаз коллекционера страх скрыть не удалось.
- Вот и вы, бесстрашный красный командир, боитесь, - заметил он. - Впрочем - не ведомого, не видного простыми взглядами, а - лишь смутно ощущаемого в самом деле стоит опасаться. Или вы - ни во что не верите?
- Нет, не верю…
- Зря. Знаете историю Линкольна? "Я находился в Белом доме, - рассказывал Линкольн. - Вокруг стояла мертвая тишина. Слышались только чьи-то сдавленные всхлипывания. Я встал с постели и спустился вниз. Тихие рыдания не смолкли, но нигде не было видно ни души. Пока я переходил из одного пустынного зала в другой, печальные звуки сопровождали меня. Помещения были залиты ярким светом. Каждый предмет в них был мне знаком. Но куда подевались люди, которых, судя по всему, постигло какое-то страшное горе? Я был изумлен и встревожен. Что все это могло означать? Преисполнившись решимости узнать, в чем дело, я миновал залы и добрался наконец до Восточной комнаты. Здесь меня ожидал неприятный сюрприз. Прямо передо мной на катафалке возлежал труп, облаченный в погребальные одежды, а вокруг выстроились солдаты военного караула. Тут же стояли гражданские: одни просто глядели на тело (лицо мертвеца было закрыто), другие плакали.
- В Белом доме кто-то умер? - спросил я у одного из солдат.
- Погиб президент, - ответил тот. - Он пал от пули убийцы.
Толпа вновь разразилась рыданиями, и от этого я проснулся. В ту ночь я больше заснуть не смог. С тех пор это видение преследует меня постоянно". Вот такая история. И в самом деле - сон оказался в руку. Так что - я не стал бы относиться к знакам судьбы так легкомысленно.
- Если хотите вернуться, то возвращайтесь, у меня дела, - проворчал Канатопов.
- Да ни в коем случае, - рассмеялся спутник, показывая ряд ровных, великолепных зубов. - Просто я думаю, нам следует быть осторожнее с тем, что мы понять не можем. Знаете, как у баснописца:
Пождем, -
Юпитер рек, - а если не смирятся,
И в буйстве прекоснят, бессмертных не боясь,
Они от дел своих казнятся .
Он улыбнулся. Улыбка страннейшим образом портила его лицо - глаза суживались и становились холодными и пустыми. И смеялся он странно, по-бабьи как-то, мелко, высоким голосом.
- Что ж вы сами тогда не задумываетесь, - проворчал Канатопов. - Или - с вас другой спрос?
- Тут вы совершенно правы. С нас спрос другой. Мы знаем, против кого идем и зачем. А вот вы… не знаете. Впрочем, вам и не следует знать…
Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных,
Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных,
На собственные их обрушились главы .
Хотел ему тогда возразить Канатопов, что он реакционных поэтов не читает, потому как безбожник, но удержался. Только плечами пожал - не вступать же сейчас в споры.
Да и в самом деле, пришло в голову монастырь выстроить - лес, а потом - болота, и снова чаща, и только в самой глубине - куда нога человеческая ране не ступала, построили монастырь. Ходили легенды, что до того, как построили его, - было тут смутно и страшно, житья от лихих людей не было, и - вроде как даже нечисть стала появляться, а вот - как построили, так все и успокоилось потихонечку. И - самое странное было то, что раньше-то тут в основном не было людей богатых, почва была плохая, урожая не было. После - как подменили, земля стала плодородная, источники появились, и - тогда кто-то сказал, что за выстроенный монастырь явил им Господь милость свою, так и стали все его, монастырь этот, Милостивым называть.
В этом самом Милостивом монастыре монахов было немного, а теперь, говорят, совсем почти не осталось - часть под расход пустили, в самые первые годы советской власти, а та часть, что уцелела чудом, - с голоду помирали. И никакой Бог их не спасал. Начались тут и голод, и разруха. Те сельчане, которые сюда хаживали подкормить монахов, сами с голоду теперь умирали и уезжали отсюда.
Место стало совсем пустынным.
Так что - не рассчитывал Канатопов встретить тут живых. Ан нет, остались двое. И ведь - один старик совсем, немощный с виду, да этот мальчишка.
Старик стоял гордо, руки морщинистые за четки уцепились, как за соломинку, он перебирал эти бусины, и губы его шевелились. А мальчишка - этот к груди икону прижал, и тоже тихо то ли разговаривал, то ли напевал.
Их во двор вывели, хотели связать - да старик проговорил, глядя на Канатопова своими выцветшими серыми глазами, странно так, вроде и не презирал он Канатопова, и не ненавидел - а Канатопову нехорошо стало, униженно:
- Мы не сбежим. Нам бежать от диких зверей тут некуда.
И улыбнулся одними губами, глаза оставались серьезными.
Почему ему показалось, что не волков и медведей старик имеет в виду и даже не хмурых красноармейцев, которые иконы собирали по приказанию этого франта из Москвы, а - их двоих? Его, Канатопова, и коллекционера?
Он ничего не сказал, только подумал - вот гнида, а говорить не стал. Чего с мертвецами разговаривать - пять минут этому монаху осталось или чуть больше, и - все, конец.
А коллекционеру и дела нет ни до чего, только иконы рассматривает внимательно, отбирает - и ведь все норовит те, которые совсем облезлые, черные, в сторонку отложить.
А те, что новые, красивые - отбрасывает в сторону презрительно: на растопку.
Обернулся к Канатопову, в глазах - радость, одними губами шепнул: "В ризнице еще посмотреть надо, там много ценного должно сохраниться…"
Старик на него обернулся, что-то в глазах вспыхнуло - страх? Или - удивление?
- От зверей никуда не скрыться, - тихо повторил. - От зверей…
А коллекционер не испугался, только еще шире улыбнулся и проговорил насмешливо:
- Ну, куда же мы от своего-то естества уйдем, все мы от обезьян-с произошли, так что - инстинкты в нас темные, что и говорить…
- Кто-то от Зверя произошел, - тихо ответил старик. - Сам дверь приоткрыл, да впустил его в себя. Но - люди Богом созданы. А вот некоторые в слабости своей Зверю-то уподобляются. Не зверям, что животных обижать… Зверю.
Коллекционер, казалось, внимания на эти слова не обратил.
Подошел к стене, провел руками по выбитой надписи. Губами зашевелил только.
Канатопов последовал за ним.
На стене крупными буквами было выбито:
рбсЬдпуз
- Это на каковском? - спросил Канатопов.
- Греческий, - сказал коллекционер. - Переводится как "предание".
Усмехнулся невесело. Посмотрел на стены монастыря - словно жалел, что стены не может в свое собрание унести…
- А ведь предание и есть, - пробормотал едва слышно.
- С досками-то что делать?
Он еще понимал, зачем нужно золото, ковчег был хорош - который принесли из ризницы, золотой, инкрустированный камнями, с тончайшей резьбой… Но - доски эти, на которые так восхищенно смотрел коллекционер? Что в них?
А тот и не ответил - уставился на ту икону, которую мальчишка в руках держал, прижимал к себе, боясь отпустить на секунду. Пристально так, с прищуром, и губы облизывал - почему-то Канатопову показалось сейчас, что этот благообразный, холеный, с правильным лицом господин похож на хорька. Точно у него лицо заострилось, и глаза от прищура стали маленькими, мутными, алчными.
- Подождите-ка, - проговорил он.
Подошел к мальчишке. Протянул руку.
- Дай посмотреть, - попросил, пытаясь спрятать нервные, раздраженные нотки. Даже дружелюбно у него это получилось.
Мальчишка хмуро, исподлобья посмотрел и только прижал эту доску крепче.
- Дай, тебе говорят, - вступил в "задушевную" беседу Канатопов.
А этот паршивец и на сей раз не отдал - отпрянул даже, побелел лицом.
И губами зашевелил еще быстрее, стараясь не на них смотреть - вверх, в небо, точно там, в этом сером небе, что-то видел. Даже улыбнулся.