Сам он явно увлекался до такой степени, что терял контроль над эмоциями, начинал вскрикивать, и глаза становились еще безумнее.
А человек в кресле слушал его, слегка склонив голову, лишь иногда позволяя себе едва заметную улыбку.
Иногда он украдкой смотрел на часы - сейчас ему было совсем некстати это затянувшееся рандеву, в конце концов - деловая встреча была важнее, намного важнее, чем эти бессмысленные разговоры: "Обидели юродивого, отняли копеечку…"
Он бы давно от него избавился - Нико Садашвили уже настолько вжился в образ скандалиста, что разучился разговаривать нормальным голосом, он почему-то всегда кричал. И скандалил уже с ним.
- Как ты мог все это допустить? - кричал он и сейчас. - Все, все разрушено, эти люди никогда меня не поймут, разве они способны почувствовать настоящую, подлинную свободу, они жалки, жалки, жалки!
Во всей его фигуре, в этих выкриках было что-то отвратительно-театральное, жеманное, как у стареющей травести, пытающейся изобразить из себя нимфетку. Да и сам он был жалок - с этой внешностью вечного мальчика, инфан террибла, совершенно уже не соответствующего возрасту, в который Нико отказывался поверить, с таким же упорством, как отказывался поверить в Бога, в здравый смысл и в то, что ничего нового он не делает, а вся его скандальность и вычурность - смешны-с…
Но на содержание Нико Садашвили платили деньги. И на содержание группы таких же инфанов и терриблов, которые делали то, что прикажут, при этом - были глупо доверчивы и внушаемы настолько, что им казалось, будто они абсолютно свободны и произносимые мысли принадлежат действительно им. Ему тоже платили много денег за то, что он занимается ими. Выставляет их поделки, продвигает их бездарные опусы в издательства, защищает их и - внушает окружающей элите, что перед ними - истинные творцы. Покрывает их выходки, иногда и ему самому кажущиеся дикими, нелепыми, глупыми.
Деньги он любил, может быть, это вообще было единственное, что он любил. "Поэтому - надо терпеть", - подумал он. Этого сумасшедшего, который на основании собственного безумия заключил, что он гениален. Мрачную старую деву Виталию с ее страшными картинками в духе бредовых фантазий на темы детства Калеба. Вечно хихикающего толстяка поэта и мазилу Викторова, который писал исключительно в подпитии и - просто набирал слова, желательно - грязные, желательно - матерные, желательно - подтверждающие лозунг: "Мы животные, мы произошли от обезьян, и нечего тут пытаться изобразить высокую духовность". Пьяницу Айделя, который из всей компании хотя бы действительно когда-то умел рисовать, но теперь - рука дрожала, и даже вот этот тремор, приводящий к неуверенности и изломанности линий, он умело выдавал за гениальность. И - бог весть, как они надоели со своими скандалами, капризами, просьбами, дикими желаниями… И публика надоела, потому что - нормальные люди не будут восхищаться их мазней, значит, те, которые приходят и восхищаются, - такие же больные.
То, из-за чего сейчас разразился скандальной тирадой Нико, было предсказуемо.
Неунывающий вечный борец с "религиозным мракобесием", зарядившийся богоборческим экстазом еще в пионерском возрасте, художник Садашвили, устав от того, что глупая публика не желает признавать в его странных треугольниках, ромбах и просто чернильных пятнах Роршаха хотя бы отдаленное сходством с Малевичем, решил привлекать внимание этой глупой публики так называемыми перформансами. Почему ему показалось "мракобесным" исключительно христианство - неведомо, но вот к исламу он относился с пиететом, да и к другим религиям - тоже. Гнев в основном он по своей давней, пионерской привычке обратил прямо и конкретно на Православие и все, что было с ним связано.
Собственно, идею подсказал ему Хозяин.
Как-то раз, сидя за "рюмочкой кофе", они вели беседы о непременном для романтизма безбожии, поминали и Ницше, и Байрона, и вот дошли до Маяковского.
Так как Нико, сам будучи наполовину грузином, очень этого поэта чтил и любил, он не удержался.
Как в своей юности, воспрянув духом, гордо вскинул голову и продекламировал из "Облака в штанах":
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою,
отсюда до Аляски!
- А вот и раскрои, - усмехнулся Хозяин. - Топором. Попробуй.
Обернулся к владельцу галереи, добавил:
- А кстати, неплохая выставка может случиться. Сейчас это в моде. Люди не знают, против чего им бунтовать. Они уже пресытились суррогатной свободой, им скучно. Надо пощекотать нервы. Представь сам - какая будет реакция… Протесты, скорее всего, поступят только от ортодоксов - ну да кто их слушать будет? А если и будут - то сам знаешь, как в шоу-бизнесе важен скандал…
Так и случилось, как он сказал. Была большая - огромная - выставка в Манеже, там О. выставил иконы, на которых понаписал всякие гадости, из которых самая невинная: "Бога нет!" - и еще рубил эти иконы топором. Тут и началось. Скандал! Шумиха в прессе, возбуждение уголовного дела об "оскорблении чувств верующих", статья до четырех лет и все прочее, прочее, прочее, которое и привело к печальному состоянию дел бедняги Нико Садашвили. Теперь приходилось думать, что же им делать и каковым образом спасать "гениального художника" от всяческих уголовных и прочих видов преследований.
Речь, правда, шла о том, что икону, которую Нико надо было предложить публике разрубить на части, тем самым испытав восторг освобождения от оков, Нико должен был нарисовать сам. Причем по задумке лицо у Божией Матери должно было стать точной копией лица Ксюши Собчак или Памелы Андерсон, ну или, на худой конец, известной теннисистки Марии Шараповой.
Беда была в том, что если в ранней юности Нико Садашвили и в самом деле был неплохим рисовальщиком и даже, помнится, в художественном училище снискал себе особенное расположение заведующей отдела культуры великолепным изображением вождя пролетариата, то с тех пор утекло так много воды и так много появилось в его творчестве квадратиков, загогулинок и прочих строго авангардных пятнышек, что нарисовать человеческое лицо он уже просто не мог.
От перформанса же зависело столь многое в его жизни - Нико уже предвкушал и успех данного предприятия, и сопутствующие материальные выгоды, - что он был сильно озабочен, что ему делать.
Помог случай.
Как-то раз, задумчиво бредя по родной улице, он наткнулся на нетрезвого юношу, который пытался продать спешащим прохожим огромную почерневшую икону. Нико так обрадовался своевременному вспомоществованию, что чуть не возблагодарил Бога, но - вспомнил, что в его мировоззрении не может быть места для таких абстрактных глупостей, одумался.
На иконе была изображена как раз Богородица, правда, лицо у Нее было совсем не такое "демократическое", как у Ксюши или у Марии Шараповой. И на Памелу Андерсон она тоже была не похожа. Но, поразмыслив, Нико решил, что сойдет и так, в крайнем случае, он всегда сможет что-нибудь слегка подправить, и купил икону, мало задумываясь о том, откуда она у забулдыги и почему так дешево продается.
Правда, произведя незапланированную трату и поразмыслив, он решил сначала потребовать возмещения убытка с хозяина галереи, но, вздохнув, был вынужден оставить и эту затею до тех пор, когда успех предприятия будет достигнут, тогда он и намекнет, что потратился на эту досточку, и назовет даже удво… нет, пожалуй, утроенную сумму…
Он пришел домой, поставил свою "образину", как он называл иконы, прямо перед собой, налил себе виски, которое ценил от младых лет, посмотрев в раннем отрочестве какой-то вестерн, потом почитав старика Хэма, и - принялся рассматривать приобретение.
Он почти уже придумал, как придать сходство этому лицу с требуемым форматом, и уже почти не сомневался в успехе предприятия, как сморил его тяжелый сон, и он, не в состоянии противоборствовать ему, оставил исправление огрехов иконописца на потом. На утро. На завтра…
Сон ему приснился странный, смутно-тревожный. Будто он продолжал пить виски и смотреть на икону в своей комнате, только - кто-то еще вошел и остановился за его спиной. Нико хотел повернуться, посмотреть, кто это такой - только почему-то не мог пошевелиться, точно скованный, и от этого ему было немного жутко и неприятно.
Говорить он не мог - язык словно распух, отказывался слушаться, и Нико почувствовал себя беззащитным, как зародыш в материнской утробе - и гость этот невидимый молчал, но Нико знал - сейчас этот странный гость наслаждается его состоянием, питается им и - смеется над ним, Нико, просто смех у него неслышный, растворенный в воздухе и в его голове, и поэтому голова так кружится, и еще ему кажется, что кто-то приготовился что-то сделать с его лицом - какие-то инструменты готовит, чуть ли не острый скальпель, и операция будет без наркоза…
Он проснулся с дикой головной болью, каким-то жутким привкусом металла во рту, бросился к зеркалу - боясь увидеть не свое лицо, а лицо какой-нибудь Марии Шараповой, и вздохнул с облегчением, увидев собственный нос с папиной горбинкой, мамины пухлые щеки и голубые, круглые глаза. Он.
Обернулся - увидел, что бутылка практически пуста и почему-то стоит рядом с "образиной" - он даже усмехнулся, обрадовавшись тому, что нормальная способность воспринимать мир иронически к нему возвращается, и подумал - экий славный получиться может натюрморт, еще газету, огурец соленый и краюху хлеба…
Но вот мысль, что пить ему надо меньше или перестать совсем, преследовала его почти весь день, и следующий тоже, а в тот самый день, когда был намечен его перформанс, он понял - придется прекратить пить совсем.
Потому что то, что случилось там, он объяснить никак не мог. И если Андрей Ильич думает, что Нико из-за милиции, появившейся в выставочном зале, внезапно занервничал, он не прав.
А плохо-то ему, Нико, стало совсем по другому поводу. В конце концов, милиция - это неприятно. Но для его продвижения к вожделенным лучам славы - вовсе не бесполезно, и теперь он может позиционировать себя как жертву произвола и борца за свободу творчества.
Нет. В другом дело… Совсем в другом. Он иногда сам не мог понять, почему в нем поднимается глухое раздражение, когда он видит эти изображения с "истонченной телесностью", по словам Трубецкого - прообразы будущего, храмового человечества? И - может быть, оттого, что ему там места не было, он ненавидел их сильнее, и чем сильнее ненавидел, тем сильнее боялся чего-то, им не понятого и не принятого.
Когда Виктория Валериановна Рассказова подходила к этому дому-особняку, стоявшему в самом конце переулка, ее сердце тревожно билось. Она боялась туда заходить. Некоторое время стояла, созерцая величественное здание с львами на фасаде, ей даже показалось, что это на самом деле - старинный особняк, а не творческая фантазия дизайнера и хозяина дома. Что-то во всей этой псевдоготике было нездоровое… Или это в ней просто заговорила зависть? Человек сумел подняться. Не важно на чем. Не важно как. Но - вот свидетельство его состоятельности. Как скромно и убого смотрятся эти типовые "бунгало" других "успешных" людей!
Она вздохнула. Про Викторию Валериановну сказать, что она не то что бы "успешна", даже - просто "нормально живущая", было нельзя. Денег не было. Никогда. Их не хватало не то что на дома, квартиры, поездки - их не хватало даже на маленькие, такие незаметные, радости. А последнее время от переживаний и материальных затруднений пошатнулось здоровье. И - вот теперь ей были нужны деньги на лечение.
Очень нужны.
Иначе - все закончится. Мир покроется темнотой. Не для нее - для ее сына. Ему нужна помощь. Ее помощь. Кто ему поможет, если ее не будет? Она и так живет в постоянном сознании собственной вины перед ним - за эту самую чертову неуспешность и несостоятельность.
Боль снова появилась, она нарастала волнами, чем дольше Виктория Валериановна смотрела на этого льва с отверстой пастью, тем волны становились сильнее, и ей показалось, что сейчас боль накроет ее окончательно, с головой, унося навсегда из этого мира. Она схватилась за пакет, в котором лежало ее сокровище, - стало легче. Закрыла глаза - чтобы не смотреть на льва, постояла, прислонившись к забору, пока боль не ушла совсем.
"Господи, это может случиться в любой момент… Что он будет делать?"
Мысль эта постоянно преследовала ее последнее время, и она не видела другого выхода, кроме этого.
Она должна вылечиться. Даже если придется все продать - она должна прожить еще несколько лет, пока не будет уверена, что ее мальчик не пропадет, что он в надежных руках.
Поэтому она сейчас подходила к особняку, охваченная трепетом и паникой, - ей казалось, что то, что она сейчас делает, неправильно, совсем неправильно, но…
"Другого выхода нет, папа".
Сколько раз она говорила отцу эти слова? А он был прав, он тысячу раз был прав, с самого начала… "Что ты делаешь, Викуся? Этот Рассказов - неплохой художник, я не спорю, но он не Рембрандт, он никогда не выползет из золотой серединки, и - вряд ли он будет богат и знаменит!"
Она вздохнула. Да. Он не стал богатым и знаменитым. И несмотря на то, что отец всячески помогал ему, поддерживал, пока мог, ничего из него не вышло.
А потом Викуся узнала, что он ей изменяет - постоянно его видели с молоденькими девочками, и она сама сталкивалась с его нимфетками нос к носу в мастерской…
Потом он запил, как-то это случилось скоропостижно - самым удивительным было, что до того он и не пил никогда, а тут - сгорел в одночасье, и в самом деле - сгорел… Они остались вдвоем с Димой. Ни отца, ни мужа. Ни денег, ни путной работы. И музей атеизма, в котором она работала, закрыли - здание передали церкви, зачем?
Викуся все православное отвергала - скорее вследствие с детства внушенной привычки относиться к сему явлению с насмешливостью и нелюбовью, чем по собственному движению души, если бы ей пришло в голову уверовать в Бога, она охотнее стала бы католичкой или протестанткой.
Отец ее был в свое время известным человеком в городе - продвинувшись с невероятной быстротой из сельской глубинки прямо в руководители отдела пропаганды, он довольно быстро начал двигаться дальше, вверх, и Викуся, пока он был жив, не страдала - напротив, была устроена им в означенный музей, потом у Викуси обнаружился поэтический дар, и - все сим даром начали восхищаться, ее много печатали, давали премии, и как раз шла речь о том, чтобы ей переехать в столицу, как тут повстречался художник Рассказов, и Викуся влюбилась неистово, как поэтической натуре и положено, а потом вдруг забеременела, и в конце концов Рассказов был вынужден на ней жениться, поскольку спорить с Викусиным отцом в здравом уме никто бы не решился, да и к чему? Викуся была девушкой симпатичной, а отец ее, хоть внешней красотой не отличался, был человеком во всех отношениях полезным.
Теперь все пошло прахом.
Если бы Виктория Валериановна могла вернуть снова прежнюю Викусю, она бы и сама была против того скоропалительного брака и собственных увлечений богемными тусовками. Нет, нет, нет…
Странно было относиться теперь к себе самой как к собственной непослушной дочери.
Еще более странно, чем совет отнести эту старую реликвию к владельцу арт-галереи, прославившейся своими эпатажными выставками антирелигиозного содержания. Странно было видеть этот старинный особняк в готическом стиле, владельцем которого являлся такой безудержный поклонник модерна и авангарда…
Странный человек, подумала она. "Ну что странного, - вспомнила она слова своей знакомой, направившей ее к нему. - Он же не на этой мазне деньги делает. У него связи с известными антикварами за границей. Знаешь, сколько сейчас стоят наши раритеты?"
Она ей поверила - да и как было не верить человеку, всю жизнь проработавшему с этими самыми "раритетами" в музее? В самом деле - все оказалось так, он в самом деле заинтересовался ее предложением, и вот теперь - она входила в дом этого типа, ожидая увидеть перед глазами этакого лысоватого щекастого нувориша с радостно-бессмысленными глазами.
Когда она оказалась внутри - она даже зажмурилась от великолепия.
Именно это англичане называют shabby chic, "потертым шиком". Зеркало, буфет, этажерки, комоды и фамильные фотопортреты разместились в маленьком "антикварном" холле, соединяющем гостиную и кухню. Виктория Валериановна всегда мечтала жить в таком доме, и теперь она испытывала смятение, легкую зависть и обиду - что все это принадлежит не ей, что ее шансы на подобную жизнь были так глупо уничтожены ею самой, и - она сейчас так отчетливо ощутила себя выброшенной на обочину жизни, что ей захотелось закричать, плакать, убежать отсюда - но так сделала бы Викуся. Виктория Валериановна же сохранила лицо, спокойное, слегка надменное, и только там, на самом донышке души, плакала ее Викуся, уставшая от несовершенства мира и тяжелых жизненных обстоятельств.
Самого хозяина она нашла в гостиной. Гостиная с камином располагалась прямо на первом этаже и, судя по всему, занимала одну из самых больших комнат дома. Помимо естественного света, идущего из окон, здесь было множество светильников, новых и старинных, на стенах висели старые пейзажи в массивных рамах - как странно, отметила она про себя, что он не использует в качестве украшений интерьера картины своих друзей…
Сам хозяин разговаривал с тщедушным, небольшого роста, неприятным человеком, который посмотрел на нее коротким и злым взглядом - ей почему-то показалось, что человек похож на Адольфа Гитлера, отпустившего длинные волосы и бородку. Хозяин сидел к ней спиной, она видела небольшую плешь на его затылке, слегка прикрытую редкими волосами, видела его руку на подлокотнике кресла с массивным старинным перстнем на пухлом пальце, и ей почему-то казалось, что она его знает. И знает очень хорошо. Он откуда-то из тех Викусиных времен, почти забытых теперь, под натиском проклятого времени.
Хозяин обернулся к ней - и она выдохнула с облегчением. Нет, не он… Слава богу, это не тень из прошлого.
Это не тень. Не - тень…
Эта тетка с утомленным лицом появилась не вовремя - Нико почувствовал себя лишним.
Андрей сказал ей:
- Подождите минуточку. Я сейчас.
Она кивнула, он видел, что она волнуется, - ему даже стало ее жаль. Уж больно она была бесцветная, смазанная, невыразительная.
Присела на краешек стула, как будто боялась испортить "антиквариат".
Садашвили едва заметно улыбнулся и понял - продолжать бессмысленно.
- Давай отложим наш разговор до завтра, - предложил Андрей. - Я должен что-то решить. Найти средства… Поговорить, в конце концов, со знающими людьми. Конечно, тебе лучше сейчас уехать на некоторое время. Отдохнуть.
Он кивал, соглашаясь - от сердца немного отлегло, кажется, все будет в порядке. Ему дадут денег. Он уедет отсюда. В любимую Прагу. Там - ему будет хорошо.
И эта история забудется. Конечно, вышел конфуз - но он ведь не знал, что эта "образина" украдена из маленькой сельской церкви, которую кто-то подпалил, он просто купил ее у забулдыги, так что - все уладится, Андрей прав…