- А ты не хотел сюда ехать, - проворчал Саша, и, вспомнив о камере, поспешил заснять деда у старой сосны - огромной, с неохватным стволом. Дед рядом с ней был маленький, улыбающийся, и - Саше вдруг показалось, что он весь светлый. Такой светлый, точно это уже и не дед. А - душа одна… Вот и светится так, что страшно. Он почему-то так испугался, что перестал снимать. Дед посмотрел на него с удивлением, хотел спросить, что случилось - но, как казалось Саше теперь, сам это понял и промолчал. Только в глазах мелькнуло и погасло это знание - что он скоро уйдет.
Тогда Саша еще не понимал, что происходит - просто почему-то кольнуло в сердце предчувствие неминуемой грядущей разлуки. Но он не хотел в это верить - в тот момент ему казалось, что все изменится, откуда может появиться темнота в светлый день? В такой светлый, в такой радостный день?
Они шли по лесу, разговаривали, дед впервые за эти годы рассказывал ему о своем детстве, каждый рассказ начиная со слов: "Когда я был мальчиком", - и по мечтательной и счастливой улыбке его Саша догадывался, что - тогда дед был счастлив. Тогда дед еще не знал, что в этом мире много странного, непонятного и страшного. Тогда он был - Сашей.
Они прошли уже большую часть пути, немного устали и решили передохнуть возле руин монастыря - тем более что Саша взял с собой этюдник.
- Вот, сейчас ты увидишь его, - сказал он деду со счастливым вздохом - наконец он покажет ему это чудо, то, что волновало его и - что до этого момента дед видел только в его, Сашином, воплощении. Когда он обернулся, он замер.
Дед стоял, слегка склонив голову. Он не смотрел на эти руины - он словно был частью их. Это было так странно и фантастично, что Саша снова схватился за камеру - он должен был это запечатлеть… Человек, стоящий рядом с руинами. Часть их. Часть - вечности…
Он поднял камеру - но ему вдруг показалось, что так нельзя, это - как святотатство, что сейчас с дедом происходит что-то важное, незримое для него и - непонятное ему. Он подошел ближе - дед шептал, Саша прислушался, пытаясь расслышать слова. Дед читал стихи Теннисона.
- "И кто я, в сущности, такой?.. Ребенок, плачущий впотьмах…"
- Дед, - позвал он.
Тот стоял, словно не слыша его, погруженный в свои мысли. Саша дотронулся до его руки, снова спросил:
- Ты что? Что с тобой, дед?
Он словно очнулся, едва улыбнувшись, посмотрел на Сашу, проговорил:
- Какое странное место… "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…" И - не могу отделаться от ощущения, что это - наша с тобой загадка, Саша. Она связана с нами. Странно, почему мне вспомнился Теннисон? Я ведь уже давно не читал его стихотворений, но сейчас…
And Arthur said,
Man's word is God in man:
Let chance what will, I trust thee to the death…
- Тут мысли появляются в самом деле странные, - сказал Саша.
От последних слов деда почему-то по спине его пробежал холодок. "Слово человека есть Бог в его душе, - говорит король Артур присягнувшему ему молодому рыцарю. - Что бы ни случилось, верю тебе отныне и до смерти". Слова в душе деда были грустные, напоенные смертью, а сам он - не был ли сейчас этим молодым рыцарем?
"Лучше бы мы сюда не приходили, - подумал он. - В лесу было хорошо. А тут…"
Первый раз Саша чувствовал отчуждение этого места, и это было странно - сейчас тут было темно, как будто солнце не хотело быть здесь, и сам монастырь был враждебен, мрачен, и - смотрел на них, гостей непрошеных, исподлобья.
- Знаешь, самое страшное - что очень редко человека хоронят там, где он этого хочет, - задумчиво сказал дед. - Я бы хотел быть похоронен здесь. А это невозможно.
- Дед, что у тебя за мысли?
- Человеку в моем возрасте уже пристало думать о смерти, - сказал он. - А тут… - Он вздохнул и прошептал: - "What matter? Out of cavern comes a voice, And all it knows is that one word "Rejoice!.."" Да, а я уже почти забыл, что знал английский, как русский, и Теннисон, Йейтс, Вордсворт, Эллиот - были мне родными, как братья, и я понимал их когда-то, понимал… Теперь же - я понимаю их, но мне страшно от этого. Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: "Радуйся!" Помнишь, я читал тебе это стихотворение Йейтса - "Круги"?
Саша промолчал. Ему хотелось сейчас уйти, увести деда, говорить о другом - и в то же время он понимал, что деду очень важно находиться здесь, и - говорить, говорить, говорить с ним, Сашей - именно об этом…
Они пробродили в этих развалинах почти до самого вечера, ему казалось, что дед стал какой-то странный, притихший, усталый и - счастливый. Словно он привел деда туда, куда нужно. Дед иногда останавливался, замирал, подолгу смотрел вверх - туда, где сквозь обезглавленную макушку церкви смотрело на них небо, и Саше казалось, что он, дед, сейчас просит прощения за что-то или - за кого-то…
К домику дяди Миши они добрались лишь вечером, когда солнце почти скрылось, стало совсем прохладно.
Саша немного боялся - как они найдут общий язык, но - напрасно…
Когда они подходили к дому, он услышал удары топора и - пение. Невольно улыбнулся - как всегда, дядя Миша занимался делами с непременным вокально-молитвенным сопровождением.
…Помоги мне, Боже,
Дай мне крепость сил,
Чтоб спои я страсти в сердце погасил.
Помоги мне, Боже! Щедрою рукой,
Ниспошли терпенье, радость и покой.
Грешник я великий на земном пути…
Господи, помилуй, Господи, прости…
Когда он увидел их, он так радостно улыбнулся, что у Саши потеплело на сердце, и ему показалось, что все тени, все страхи сейчас - отступили.
- Это хорошо, что успели, - сказал дядя Миша. - Я уж боялся, что придется чаи гонять в одиночестве…
Он внимательно посмотрел на деда - Саше показалось, что на одно мгновение лицо дяди Миши омрачилось, но это было одно мгновение, вот он уже улыбался широко и приветливо снова, обнимал Сашу и пожимал руку деду. Саша заснял эту встречу на камеру, потом они долго болтали, пили чай, и дед, кажется, совершенно успокоился, проникся теплой атмосферой лесной избушки, а потом, уже совсем поздно, они смотрели на звезды, и дед тихо сказал:
- В городе не увидишь такого неба…
- Небо не город, а люди от себя отодвигают, - возразил дядя Миша. - Только им кажется, что оно далеко-то, никуда оно не денется, некуда ему от нас, и нам от него - некуда…
Так бы и сидеть, слушать их разговоры, думал Саша, но глаза его слипались, он чуть не заснул и был изгнан из этого рая…
А они разговаривали еще долго - Саша слышал их голоса, не разбирая слов, потому что они говорили очень тихо, и ему захотелось молиться, и он удивился тому, что в этом доме всегда почему-то этого хочется, а дома он забывает, и так он заснул.
Утром его разбудил голос дяди Миши, тот вопрошал под его окном: "Кто Бог велий, яко Бог наш, - а потом тихонечко сообщал: - Ты еси Бог творяй чудеса". И Саша не выдержал, вскочил с кровати - впрочем, в окошко уже светило солнце, а дядя Миша готовил завтрак.
- А где дед? - спросил Саша.
- Пусть поспит, - сказал дядя Миша. - С завтраком мы без него управимся, да и мне с тобой поговорить надобно…
Он вздохнул. Посмотрел в окно, потом на Сашу долго, пристально.
- Как ты думаешь, что есть смерть? - спросил он. - Смерть - это просто дверь, через которую мы проходим в вечность. Вот что такое смерть. И через эту дверь все мы пройдем. Это единственное, в чем мы можем быть уверены. А с нас довольно одного - быть к ней готовыми. Тогда в день Страшного суда мы окажемся по правую руку Господа нашего Иисуса Христа. Там все мы встретимся и будем наслаждаться благами рая. Сюда мы пришли не навсегда, а для того, чтобы, пройдя через все испытания, уйти в вечную жизнь.
- Зачем вы все это мне говорите? - спросил Саша, чувствуя, как темнеет в глазах и так мучительно становится на душе, так она - болит…
- Твой дед, Саша, болен. Очень болен. Говорить тебе этого он не хочет. Он знает, что ты расстроишься. Он боится оставить тебя одного. И - если он до сих пор боролся с болезнью, сопротивлялся ей, то - ради тебя. Теперь его силы на исходе… Ты должен ему помочь так же, как он помогал все это время тебе. От нас с тобой зависит очень многое сейчас. И… не печалься о том, чему суждено случиться. Многие не хотят этого осознавать и говорят: "Здесь - и ад, и рай". Но это не так. И те, кто так говорит, сами это знают и в глубине души не верят в то, что говорят. Однако, когда они встретятся лицом к лицу со смертью, кто спасет их? Разве ты не слышал, что те, которые считают себя неверующими, при первой же опасности призывают на помощь Господа? Разве мы не слышим их крик: "Боже мой! Матерь Божия!"? И не взывают ли они к какому-нибудь святому, которого считают своим заступником? А зачем я тебе это говорю… Чтобы ты подготовился к неизбежному. Чтобы боль твоя не выплеснулась из тебя, лишив твоего деда такой необходимой ему сейчас помощи и поддержки. Чтобы ты… отпустил его.
Саша не мог смотреть ему в глаза. Он хотел закричать. Ударить его. Это ведь - неправда. Этого просто быть не может… Как он не понимает, что этого никогда не должно случиться?
- Нет, - прошептал он. - Нет…
Дядя Миша молчал. Он знал, что пока Саша не может принять этого.
- Он… Он же здоров! Он всегда был здоров!
- Он уже давно болен, Саша. Рак.
В самом этом слове таилась угроза, разрушение, не только жизни деда - и его, Сашиной, тоже… Обрыв. Край пропасти.
Край пропасти, и там - они вдвоем с дедом. Почему им надо расплачиваться за чужие грехи? Почему - им? Почему не прадеду, который умер в глубокой старости, ведь это он совершал, говорят, преступления, он - убивал, он - грабил храмы? Почему не матери-самоубийце, бросившей вызов и Богу, и самой жизни?
Почему - им с дедом, двум самым невинным, почему?
Его душа кричала, его душа билась, как птица в силках, - Саша не мог уже справиться с собой, он выскочил наружу - где-то далеко пела безмятежная птица, макушки деревьев освещали ласково солнечные лучи, и он подумал, что ничего плохого в таком мире быть не должно. Не может быть… И - зная, что это не так, что плохое уже - есть, испытал еще более сильный приступ боли - в этом вот, солнечном, ласковом мире именно с ним, Сашей, скоро случится беда.
Уже случилась.
Он пошел по дороге, все дальше и дальше от дома, в сторону монастырских руин, не оглядываясь, - как будто зная, что там, возле дома, стоят два человека, для которых он, Саша, очень дорог, молча смотрят в ту сторону, в которую он уходит сейчас, и им обоим больно от его боли, и оба они не знают, может быть, впервые, что им делать, и - как помочь ему с ней справиться.
Он сам не помнил, как дошел до монастыря - казалось, он не шел, а летел, и, несмотря на сгущающиеся сумерки, ему не было страшно - боль заглушала страх. Ему хотелось упасть лицом в траву - и просто лежать так вечность, потому что сил плакать у него не было.
Он вошел внутрь - и остановился там, где стояли унылые кресты. Когда-то здесь было кладбище, тут хоронили монахов монастыря. А что стало с теми, кого не предали земле? Мысль эта пришла в голову внезапно, отозвалась болью в сердце и страхом. Может быть, они - так и бродят по монастырю неслышными, тихими тенями?
Тихими голосами поют "Радуйся", как в том стихотворении, которое так любит его дед:
And wherefore rather I made choice
To commune with that barren voice,
Than him that said, "Rejoice! Rejoice!".
Но - вслед за Теннисоном дед мог воскликнуть: "Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: "Радуйся!"?"
А он - Саша?
Он остановился внезапно прямо перед могильным памятником, на котором - словно неведомый пастырь не желал и после смерти своей покидать места своего служения, были изображены Евангелие и крест, и - невольно, наклонив голову, положил руку на Евангелие. "Что мне делать? - спросил он неслышно, одними губами. - Я останусь совершенно один, когда дед уйдет. Мне страшно, мне очень страшно. Что мне делать, Господи?"
И - тихо зашуршала листва, повинуясь налетевшему ветру, - Хэре, Нимфи Анимфевте…
- Хэре, оде тон Серафим, хара тон Архангелон, - отозвалось где-то в самой глубине монастыря.
Саша оглянулся. Ему не было страшно. Он сделал шаг в сторону и, подняв голову высоко-высоко, закричал:
- Но я не могу радоваться! Мне плохо, Господи! Мне так жаль деда, и я ничем, ничем не могу ему помочь!!
И хотя теперь вокруг царила тишина, спокойная и величественная, он почувствовал, что ему стало намного легче. Как будто кто-то невидимый провел рукой по его лицу, убирая слезы.
- Хэре, Нимфи Анимфевте, - прошептал он благодарно. - Ра-дуй-ся… Rejoice…
Оказавшись дома, Лика испытала невероятное облегчение - как будто закрывшаяся дверь отрезала от нее мир сегодняшнего вечера, и теперь все происшедшее с ней казалось ей туманным, нереальным и зыбким. Осталось только какое-то странное, горькое ощущение - но и оно скоро растаяло под натиском обычных дел, маминого голоса, которая рассказывала ей о какой-то передаче по каналу "Культура" - кажется, она говорила о Каппадокии и о том, что сейчас там в опасности древние фрески. И как люди не понимают, что нет ничего прекраснее, и сама Каппадокия - волшебное место, и они туда обязательно должны съездить, пока люди, эти варвары, все не уничтожили… Лика слушала, кивала, пила чай, отвечала - и думала, что этот мир, уютный, теплый, ласковый - дарован человеку во спасение и в поддержку, а о хрупкости этого мира ей думать сейчас не хотелось. Смутное ощущение тревоги не уходило, словно ее, Ликиному, миру и в самом деле угрожали, как Каппадокии.
Угроза была слишком близко, странная, почти невидимая, но - ощущаемая, как будто кто-то дышал ей в лицо холодом, и - снова ей почему-то вспомнилась та тень за витриной, и Лика невольно поежилась.
Почему он (или она!) произвел на нее такое впечатление? Ее воображение наделяет совершенно неизвестных людей магическими свойствами, да что там люди - уже и предметы в ее руках словно оживают, действуют на нее. Что с ней творится?
Сначала история с иконой - теперь это головокружение на улице, прямо на улице, от одного взгляда на какую-то тень…
- Так не может продолжаться…
Нет, если так будет продолжаться дальше, ей ничего не останется, как подыскать себе хорошего психоневролога.
Ее положат на кушетку и будут спрашивать про детство, и Лика начнет смеяться, потому что ей всегда бывает смешно смотреть эти сеансы в фильмах. А самое главное - ей совсем не хочется рассказывать про свои ощущения неизвестным людям.
- Я справлюсь сама, - пробормотала она.
- Что? - посмотрела на нее удивленно мать.
- Так, это я сама с собой, - рассмеялась Лика. - Ты же знаешь, я иногда очень глубоко задумываюсь.
Чтобы отвлечься, она взяла книгу, которая лежала тут, рядом, и удивилась тому, что мама снова читает английскую поэзию - она уже давно не брала в руки этот томик, темно-зеленый, с золотым тиснением, почему вдруг сейчас эта страсть к изящному словоплетению к ней вернулась?
…Вниз погляжу ли, в пропасть, - там в теснине
Слепой туман клубится: столько мы
Об аде знаем; обращаю взор
Вверх - облачной текучей пеленою
Закрыто небо; застит кругозор
Туман - он подо мной и надо мною…
Она прочитала строчки Китса вслух, мать обернулась и посмотрела на нее недоуменно, с легким испугом.
- Почему ты вдруг вспомнила Китса? - спросила она.
- Не знаю, так открылось… Это ведь ты достала книгу?
- Нет, - странно посмотрела на книгу мать. - Я… не брала ее. Ты же знаешь - после его… ухода я не могу…
В ее глазах блеснули слезы, и Лика пожалела, что вообще заговорила сейчас об этом. Тревожить мать воспоминаниями ей не хотелось. У матери была трагическая первая любовь, и последняя любовь тоже оказалась трагической. Завершение цикла, как грустно пошутила мать однажды. Таким образом мы отдаем долги Богу.
- Странно, - пробормотала она. - Откуда тогда…
- Знаешь, может быть, в самом деле я просто забыла, что я…
Они обе понимали, что лучше забыть. Не вспоминать. Не говорить сейчас. И обе старались не смотреть туда, на подлокотник кресла, где лежал томик английской поэзии, который положил кто-то, как будто хотел предупредить их о чем-то. Уберечь? Или - это было предсказание грядущих изменений в жизни?
Но - счастливых ли?
Она невольно открыла книгу - наугад, как когда-то, давно, в детстве, пытаясь угадать судьбу, и прочитала стихотворение Теннисона:
О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.
Она посмотрела на мать и постаралась улыбнуться ей как можно теплее.
- Вот видишь, - сказала она. - "Кончится добром". Все кончится добром, вот увидишь…
Мать кивнула, правда, глаза ее остались грустными, да и самой Лике от этих строчек не стало легче…
Глава 5
СТРАННОСТИ АНТИКВАРНОГО ДЕЛА
…Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
Стук молотка, холодный и жестокий,
Звучит над ним как погребальный звон.Увы! Не так ли было и вначале:
Придя средь ночи в фарисейский град,
Хитон делили несколько солдат,Дрались и жребий яростно метали,
Не зная ни Того, Кто был распят,
Ни чуда Божья, ни Его печали.Оскар Уайльд [9]
- Да плевал я на все это, плевал! На попов этих, на старух, на…
Молодой человек взмахнул руками, жест у него вышел несколько странный - похожий на приветствие фюрера. Он говорил быстро, громко, но в то же время создавалось ощущение, что он заискивает перед хозяином.
- Сами на мерсах разъезжают…
- Ну, ты бы новое хоть сказал что-нибудь, - вздохнул хозяин и снова замолчал.
Интерьер этого дома был подчеркнуто своеобразен. Мебель из карельской березы, старинная и изящная, с чернениями и накладками из мореного дуба, была изысканной и свидетельствовала о хорошем достатке хозяина.
Сам он, сидя в кресле с высокой спинкой, выглядел спокойным и насмешливым - чего нельзя было сказать о его собеседнике.
Собеседник вел себя странно, вскакивал, кричал что-то, размахивал руками, - и если при первом взгляде казался совсем молодым, почти подростком, из-за своей субтильности, присмотревшись, можно было обнаружить, что он далеко не молод - ему перевалило за сорок. Одутловатое лицо чем-то напоминало Гитлера, равно как и взгляд фанатика - пустой, безумный, быстрый и хитрый.
И говорил он странно, отрывисто. Казалось, что мозг его наполнен лозунгами и слоганами до такой степени, что уже и не осталось там места для простых, ясных человеческих слов.