- А что делают с искусством? Вот ты мне и подскажи. Я ведь сразу понял, как первый раз поговорили - не прост ты. Ты знаешь там, где я щенок. Пока еще щенок. Но я только в силу вхожу, понимаешь? И мозги у меня варят! Просто деньги и на краснюке можно сделать. Большие. А хочется, брат, чтоб посильнее денег.
И закончил буднично, поднося ко рту оранжевую четвертушку:
- Ну и деньги, само собой, там другие уже будут, я ж понимаю. Очень большие деньги. И на чем, брат! Прикинь! На шалавочках этих, что на моих глазах из роддома привезли, и через пять годиков уже в галошах по огородам тяпкой будут махать! Бля, сила!
Красный сок сукровицей стекал по красивому подбородку. Яша утер лицо полотенцем, глянул на пятна и бросил в угол.
- Короче так. Философию еще успею сказануть. А пока ты поживи пару неделек, где хочешь, хоть в селе, хоть у Дашки. Вот хотя бы Дашку взять! Эх, паря, не видел ты, какая была! Нынешние ей в подметки не годятся. Щас уже стара, да, бока разожрала, руки толстые, а была - газель, а не девка! Змеей в руках вилась. Ну ладно, что жалеть. Мы с тобой и сейчас горы своротим, а? Завтра или когда там, на днях, поснимаешь, да что хочешь, хоть тренировки в зале, хоть бильярдную или дискотеку. Только - как надо снимешь! Мастерски! И посмотрим, годишься или нет. Если не понравится мне, пиздуй, куда хочешь, билет тебе купим. А понравится, тогда и сговоримся.
Он отодвинул в сторону тарелку с обгрызенными шкурками.
- Мне пора. А то Натаха напьется. Администратор она в "Эдеме" сейчас, ну, сам понимаешь, то да се. А заменить это то да се не кем, разве что подождать десять лет, дочка в нее удастся?
Он захохотал, подмигивая. Двинул по стеклу к Витьке камеру, а паспорт и бумажник закинул в маленький сейф, щелкнул замком.
Витька, держа футляр, выбрался из кресла.
- Погодь, вот тебе адрес, в поселке. Хочешь там ночуй, баба поезженая, но сладкая, пару лет назад мужик ее утонул в шторм. Хочешь, сюда приходи, я тебе номер выпишу. Со всеми удобствами. И не забудь, насчет съемки. А то глянул я твои фоточки, что там, одни волны да степь. Ну, хорошо ты море снял, да, но мне моря-то мало…
- Как море? И все? А-а?…
- Ну да, волны и волны. Ну еще Натаха там с чипиздиком своим, в степи, видать, таскала тебя, пэйзажи показывала.
Сжимая камеру обеими руками, Витька шел по песку, в вечерней густой тени. Торопился к прибою, где солнце, заваливаясь за край холма, высвечивало полоску мокрого песка. Топчась почти по воде, достал камеру из чехла, включил просмотр. И пожал плечами, рассматривая багряную толщу огромной волны, узкое серебро рыбьих тел и девушку в облаке черных волос, что летела прямо на зрителя, держа его серыми с зеленью глазами…
15. ДОМ ЛАРИСЫ
Солнце уже сваливалось за щеточку трав на холме, что за яшиным центром, но Витька все равно полез вверх по узкой тропинке. Камеру повесил на шею и прижимал рукой, чтоб не болталась, не стукала. Лез к ветру и в уходящий свет, понимая, что снять живую зеленую воду не сможет, совсем внизу стемнело. Но лез.
Иногда, спохватываясь, пытался обдумать, что делать дальше? Получается, в плен его взяли? Вот так запросто, паспорт в чужом сейфе и оставайся, мастер, иди на побегушки к местному царьку. Но мысли не думались, ветер выдувал их из-под перепутанных волос, потому что посмотреть сверху на воду казалось очень важным, самым-самым важным. И кого тут спасать? Наташку, что украла его вещи и теперь смотрела, не видя, равнодушная ко всему, кроме своего повелителя и его водки? Себя? Уйти пешком завтра на маяк, попросить Николая Григорьича отвезти в город и сдаться там в милицию - потерян паспорт, украли деньги. Сколько их там было-то, денег. Нет, в милицию не надо. Но можно всерьез отправить письмецо Степке, он вышлет. Или приедет.
Но как же вода? За два дня без фотоаппарата Витька понял, дураком был, надо было не выпускать из рук - снимать и снимать. И не отвлекаться ни на что. А с другой стороны, что же, картинки важнее людей?
Наверху встал на самом краю. Смотрел вниз, в почти черный провал, окаймленный неровными челюстями каменных грядок в воде, и видел, как вспыхивают, горя изнутри, бешеные кольца зелени, как светом рисуются завитки пены. От того, что видно было плохо, казалось, вода шипела громче, а может быть не мешал поменявшийся ветер и уже не завывал в щелях каменного лабиринта.
Витька открыл камеру, сделал несколько снимков. Просто так, зная - не получатся. И пошел в сумеречный лабиринт. Не пойдет он на маяк. Успеется. Побудет несколько дней, и в самом деле, потянет резину, послушает Яшину философию. И будет снимать и снимать, все подряд. Надо только отстраниться от всего, молчать, не вникать. Уходить утром, одному, на весь день, чтоб только воздух, свет и камера. А когда Яша поймет, что не сгодился ему фотограф, как-нибудь договорятся.
И на выходе, щурясь на никак не уходящее солнце, споткнулся глазами и мыслями о скорченную на валуне фигурку. Покраснел жарко, поняв, что о Ваське забыл совсем. И, решая свою судьбу, не думал о том, что было обещано малому и скреплено пожатием измазанных кровью рук.
Васька не встал, только глянул и снова опустил голову. Витька присел рядом.
- Ты меня так и ждал?
- Ну да. Да ты же недолго. Я думал, еще посижу, пока солнце, и пойду, если ты там ночевать…
- Не хочу я там ночевать.
Васька помолчал. Сказал неловко:
- К нам нельзя вот. Мамка ругается, Машута теперь на ней. И я ушел на весь день почти, не помогаю.
- А мне адрес дали, сказали там переночую. В селе. Дом тридцать два на главной.
Васька повеселел.
- Так не уедешь? Ты правда, останешься еще?
- Да.
- Ну пойдем, пойдем я отведу. Я знаю, где это. А тетя Лариса, она ничего так. Пирожки у ней вкусные. Одна живет.
Вниз сползали, оскальзываясь, пачкая мокрой глиной обувь. Витька злорадно вспомнил, как сидел в этих грязных после степи сапогах в кабинете, где натертые полы из какого-то евро-пластика, а все прочие по нему в модных кроссовках, и Наташа в туфельках.
По улице шли медленно, нащупывая дорогу ногой, от одного фонаря ко второму, что и света почти не давали. Из-за стекол бубнили телевизоры и вечерние голоса. Собаки лениво лаяли, отмечаясь, как бы передавали идущих от своего владения к следующему.
Море сонно ворочалось, шумело ровно, всегдашне, фоном. Брели, подставляя головы под желтые воронки света фонарей, иногда, чавкая обувью, соскальзывали с прихваченной вечерним инеем обочины в рытвины. Витька думал о том, что змея на его теле будто сняла с него кожу, как полиэтиленовую пленку, и он теперь слышит и видит больше, до боли, не успевая думать, просто суя себя в жизнь, как палец к горячему боку чайника и отдергиваясь. И боль эта сладка. А Васька не знает, что остается он не из-за него, а чтоб продолжать чувствовать, а то вдруг нарастет новая кожа и все станет, как раньше. Вдруг…
- Пришли, - сказал Василий у неприметной калитки в низком заборе, - стучать, что ли?
Он ни о чем не спросил, держался, хотя под фонарями Витька видел, как поглядывал мальчик сбоку, ждал рассказов.
- Ты в гости-то зайдешь?
- Не, я и так уж долго. В школу вот завтра, в Верхнее идти. Я теть Ларису позову и пойду.
И замолчал. Витька вздохнул.
- Значит, слушай. Я пока остаюсь, на разведку, понимаешь? Мне надо посмотреть, узнать побольше. Несколько дней. И потом скажу, что будем делать.
- Хорошо.
Василий поднес руку к двери, но стучать не стал.
- А Наташку видел? Как она?
- Н-ну…
- Пьяная, да?
- Вась…
- Теть Лариса! - закричал Василий срывающимся голосом, забарабанил в холодное железо.
Открылась дверь в дом и выпустила на дорожку свет. Женский силуэт прошаркал неизменными галошами по плиткам.
- Яков Иваныч велел, чтоб переночевать у вас.
- Здравствуйте, меня Виктором звать.
Женщина что-то сказала, вздыхая и, все так же оставаясь почти неразличимой в вечерней темноте, впустила Витьку, и погремев засовом, зашаркала следом.
В тесной прихожей, обойдя гостя, снимающего сапоги, раскрыла дверь в маленькую чистую спальню. Голова ее была повязана платком, плечи укутаны шалью поверх старой кофты. И разглядывать хозяйку Витька не захотел так страстно, что видимо, желание это ей передалось. Молча включила свет, показала на кровать и на шкаф. Сказала, махнув рукой:
- Чай там, в кухне, уборная во дворе, за углом.
И ушла в себе в комнату, к телевизору, неплотно прикрыв дверь.
Витька сел на кровать, провалившись в скрипучую сетку. Покачиваясь, подумал с раскаянием, что как-то ушел от мальчика не торжественно, надо было руку пожать, скрепить, так сказать. Скинув на пол куртку, повалился на спину и, умостив на груди камеру, стал просматривать снимки.
Так и задремал, держа в руках, как птицу.
Проснулся глухой ночью, услышав, как ходит по кухне хозяйка, вздыхает и что-то бормочет. Припомнив слова Яши о сладости вдовы, передернулся. И тут же захотел в туалет, как назло. Ждал, лежа тихо, когда она закончит хождения и уйдет к себе, чтоб там, за толстой беленой стеной прекратились шаги, вздохи и скрип кровати, и останется только постукивание часов в его комнате на старом трюмо. Часы белели стеклянным глазом среди маленьких фарфоровых статуэток и вазочек с бумажными цветами. Он усмехнулся, подумав, что у Яши в гостиничной комнате небось, полировка, пластик, фотообои какие-нибудь на стене, ну, что там еще могли впарить сельскому богатею под видом стильной современности заезжие второстепенные дизайнеры.
В носках, нащупывая руками стенки, пошел в коридор, искать ногами галоши у входной двери.
Из темноты сада вернулся временно ослепшим, давно не видел он таких черных ночей. Не было звезд на пасмурном небе, погасли до следующего вечера редкие фонари и только с моря, в просветах между домами на противоположной стороне улицы, едва заметно укололи глаз огни буев на фарватере, да мелькнул луч маяка, медленно пролетевший над темными водами.
Разделся, не включая света, спохватился, что на дверях спальни изнутри обнаружился крючок и надо было накинуть, чтоб до утра его никто сладостью своей не беспокоил. Но не пошел. Утонул в перине, высунул голую ногу из-под пухового одеяла предусмотрительно, - натоплено было в доме от души и положил камеру под вторую подушку.
Закрыл глаза и, так же, как пару часов назад в экранчике фотоаппарата, стал просматривать неснятые кадры дня. Плыли перед глазами, качаясь и поворачиваясь, картины степи и моря, облезлая краска на уличной лавочке, профиль Василия и ухо, просвеченное солнцем, желтый жигуль мордой в воротах, закаменевшие в зиму цветы в палисадниках, узкая тропка каменного лабиринта, стены, проеденные вертикальными щелями, где скалы приваливались друг к другу и - бешено зеленая вода, что внизу, далеко, от начала времен все злилась и злилась. А после совсем другое увиделось: гладкие колени среди сверкания пружин и тяжелых кругляшей, напряженные локти, дымок сигареты на крыльце, скользящий по меху дорогой шубки и стальные нити в Яшиных волосах.
"Снимок Наташи на стене - плохой" - приплыла из душного тепла комнаты мысль, уже сонная, - "лицо высветлено, волосы не видны, платье нерезко не там, где надо. Базарный снимок, прав ведь урод, увидел. Не прост Яков Иваныч…"
И совсем уже во сне, баюкая одной рукой голову змеи под самой шеей, а другой прижимая подушку со спрятанной камерой, подумал хозяйку, платок, наброшенный на голову и плечи поверх кофты, что делали ее силуэт похожим на очертания каменной скифской бабы в степи. О том, что вот в темной кухне, на фоне заходящего солнца в четвертованном рамой окне, посадить ее, пусть - что-нибудь. Вяжет или еще что. И вытянуть из штампа шедевр, играя светом и тенями. Улыбнулся, представив, как гоняет "теть Ларису", усаживая то туда, то сюда, прикрикивая и подшучивая. Да! И лицо, обязательно лицо среди голых веток зимнего сада, а дальний горизонт поделили между собой свинцовое море и серое небо - видные размытыми полосами. И в степи еще снять - древней фигурой среди желтых намокших трав.
Уснул - счастливый.
16. ТУМАН И РЕЧИ
В городе, в серые дни осени или мокрой зимы, когда дождь всхлипывает, еще не решив, расплакаться по-настоящему или просто надуть губу и молчать, кажется - солнца нет и не будет никогда. Откуда взяться ему? То, что оно было когда-то, летом, просто выдумка в утешение. Но приходит вечер, мокрый асфальт стелется под яркий свет фонарей и серый день превращается в разноцветную ночь. И сразу понятно, если б не сырость грустного дождя, не окутывали бы голые ветви каждый фонарь мокрыми паутинками отражений, не проливали бы на черную дорогу автомобили длинные ленты красного и ярко-желтого света. Маленькие утешения для глаз - золото, серебро, цветной неон - по черной влажности просторных холстов. Другая жизнь, состоящая только из света и темноты.
А потом снова, будто льется остывшая вода в праздничную заварку ночи, приходит серый рассвет, разбавляет ночные цвета обещаемой скукой нового дня. Но если его, серый день, перебыть делами, то снова придет цветная ночь, нежно укалывая глаза точками ярких огней, раскидывая полотнища светов. Город… Он будто еще один ночью.
…Здесь ночь другая. Правильный дневной свет, уходя, все уводит с собой все, наказывая - спать! До утра! Не притворяться! И черное одеяло ночи почти не изменилось за века и тысячелетия. Разве только редкие огни, кляксами по черному, не бьются сердцами живых костров и факелов, а стоят неподвижно, привязанные к шеям фонарей. Но больше их, кажется, не стало.
И свет утра здесь в своем праве, тих и уверен в себе, приходит медленно, по каплям, разреживая плотную ткань ночи, будто приносит с собой новый воздух - дышать. И все вокруг начинается. Тенькает птица, далеко тарахтит моторка, петухи и собаки подают голос с первыми каплями света.
Витька лежал, раскинув под пуховым одеялом ноги, одна рука за головой, другая на соседней подушке, и смотрел, как свет рождается прямо из темноты. Будильник на старом трюмо, звонкий настолько, что, казалось, голосом говорил свои "тик-тик-тик", становился пластмассовым, с металлическим колпачком на круглых плечах. Но смотреть на него было неудобно, низко стоял, и Витька отвел глаза, просто уложил взгляд на светлеющий воздух и, замирая, чтоб не спугнуть внимание, следил.
Стены, беленые, без обоев, обнаружили углы и к потолку перевернутые ступенечки печной грубы. В детстве Витька смотрел на такие же и придумывал маленьких людей, что ночью бегают по лесенке головами вниз. Какие они, не додумывал, боялся получатся страшные. Да и засыпал.
Занавески на окне прозрачнели, голубели мелким цветком ситца и пышно выставляли оборку над подоконником. У края одну занавеску приоткрывала черная спросонья ветка герани, будто герань пришла через окно и думала, постоять здесь или уже войти.
Глаз не успевал за изменениями, плавно потягивалась на груди и пояснице змея, кажется, тоже просыпаясь, и Витька поглаживал ее узкую голову. А если он когда-нибудь проснется и нет ее? Улыбнулся никчемности мысли. Вот она и она - его. Вернее, они - целое. Привыкают друг к другу все больше и уже не нужны ужасные вещи, особенные события, чтобы разбудить Ноа. Или тихий рассвет с мокрым туманом - не менее особенное событие?
- Наверное, так, - шепотом сказал себе Витька. Собрался потянуться, погнать кровь по отдохнувшим за ночь мышцам, но длинно и тоненько скрипнула дверь. Закрывая глаза - притвориться спящим, Витька представил, что из нутра жилища, в противовес тихому свету из окна, вольется в спальню ночь, еще оставшаяся в доме, где верно, Яша частенько в гостях… Вползет толстым червем. Что там говорил Яша, насчет сладости хозяйки? Передернулся внутри, растеряв остатки сна. К нему, что ли, пришла? Черт, черт и черт!
Тихие шаги от уха до уха, кажется к окну. Нет, раньше остановилась. Стоит напротив и молчит, наверное, всматривается в его лицо. А света все больше, и громче кричит за окном птица. Ресницы дрожат, как у всех, кто притворяется спящим. Пальцы на подушке сводит от напряжения.
Разозлившись, Витька открыл глаза. Сразу, без потягиваний и ворочаний. Думал, встретит взгляд.
Женщина стояла спиной к нему, чуть подняв голову. Платок съехал на плечи, длинная коса упала по вязаной спине, серая. Пальцем хозяйка вела по корешкам книг на полке.
Книги стояли важно, подставляли свету старое золото букв, выпячивали корешки парадными животиками. И Витька удивился, следя за рассветом, он не видел их? Как мог не заметить, в маленькой спальне, с обязательной периной и пуховым одеялом, с фарфоровой балеринкой на зеркале и этим ужасным будильником? И цветочки вон, бумажные, красивенькие.
А рука все скользила вдоль ряда книг. Чуть опустившись, пошла вдоль другой полки, палец не касался, только отмечал по светлому воздуху пройденные книги, чтоб не сбиться. И остановился. Аккуратно, придерживая другой рукой, женщина вынула книгу из тесного строя. Вернула на место занавесочку с голубыми цветочками, вот почему не увидел книг! И пошла к двери. Сквозь ресницы Витька смотрел на ее профиль, почти неразличимый в полумраке. Лишь коса, змеясь по кофте, блеснула напоследок золотом старого книжного корешка.
Оставшись один, хотел встать и отдернуть занавеску, посмотреть, что там, кто стоит, с кем он делил эту ночь, но одеяло грело мягко, Ноа не шевелилась. И он снова заснул, крепко и сладко. А проснулся уже без лени, быстро, и вскочил, слушая кухонный шум и вкусные запахи. Хотел всего: срочно побежать в туалет, завтракать, знакомиться с хозяйкой, чаю, и дышать, в степи или у моря, снимать, снимать!
Но сначала подошел к полкам, отодвинул старую занавеску. Увидел старых знакомцев: зеленые корешки собрания сочинений Некрасова, белые с красным - Маяковского, темные с золотом - Бунин, Куприн, Пушкин. А под ними, разновеликие, потолще и совсем тонкие, толпой известных и незнакомых фамилий.
Глаз его скользил, как палец хозяйки, останавливаясь у знакомых имен и названий. С нижней полки смотрели на него вишневые тома Брокгауза и Ефрона.
Покачал головой удивленно. Доставать ничего не стал, но решил окончательно - остается. Тем более, о еде и жилье можно не волноваться. А о нем, да кто о нем волнуется? Сейчас ему быть здесь, наверное. Даже наверняка.
- Здессссь… - шепотом в уши. Не подсказкой, а подтверждая принятое решение.
Натянул джинсы, футболку и пошел здороваться со "сладкой Ларисой".
В маленькой кухне, где свет из окошка рассыпался лоскутками по множеству кастрюлек и сковород, баночек и жестянок, хозяйка сидела, опять против света, с платком на плечах и держала книгу на коленях, помешивая ложечкой чай в большой металлической кружке. Для удобства сидения с книжкой, под ногами ее стояла маленькая скамеечка и было видно, что привычно и всегда так. И серая кошка, большая, гладкая, с острыми ушами, сидящая на узкой лавочке у стены, по праву смотрела в окно. Это ее место, и потому мисочка с кошачьей едой тут же, на скамье, рядом с цветной старой подушкой.
- Доброе утро, - сказал Витька, - а можно я вас сфотографирую? Вот как сидите?
И, не дожидаясь слов и кивка, убежал в спальню.