Из дверей сделал несколько снимков, целя по округлым бокам кастрюльного народца, порадовался сочному пару из огромной чашки и млеющему желтизной маслу на блюдце с щербатым краем. Женский силуэт слева. По волосам, что оказались не серыми, а просто русыми - медовый блик из четвертушки окна. А справа, по нисходящей, египетские уши кошки, с нежной на просвет кровью, сидит и, как хозяйка, читает, но не в книге, а в саду, откуда свет этот и кусок неяркого утра.
Обходя стол, вдыхая запах яичницы и мягкого хлеба, Витька ловил в кадр название книги, стараясь кошку не побеспокоить, наткнулся видоискателем на вытертые буквы "Борхес. Бестиарий вымышленных существ", и, удивляясь вкусам деревенской женщины, поймал, наконец, освещенное утренним светом лицо. Жесткое, обветренное, с глазами, утонувшими в мелких морщинах, с сильной проседью на висках, где волосы затянуты были небрежно в косу, и - рот с сухими губами, неяркими, в усмешке.
Отдернул от лица камеру. Было, как при быстрой ходьбе, когда вдруг на ровном для глаза месте, нога проваливается в ямку и голова кружится от неправильности увиденного.
Ничего подумать не успел, сразу и спросил:
- А Лариса?
Женщина улыбнулась, сверкнув мелкими золотыми коронками в уголке рта:
- Я и есть Лариса. Лариса Алексеевна. Мучить не стану. Дочку мою тоже Ларисой зовут, но она уже неделю в городе. Если она нужна, то нескоро будет.
- Да нет, я просто… Мне Яша, Яков Иваныч…
- Марфа, - сказала Лариса старшая кошке, - подвинься, не видишь, человек пришел завтракать. Вы ее извините, она кошка нравная, требует уважения. Но добрая. И умница большая. Если вас примет, будет защищать от чужих.
Витька присел рядом с Марфой. Покосились друг на друга. Он не знал, что в таких случаях говорят незнакомым умным кошкам, а Марфа вежливо понюхала руку с камерой и стала смотреть в окно. Как бы потеряв интерес, но одним ухом сторожа события за спиной.
- Яков Иваныч, к моему удовольствию, не все знает, что в поселке происходит. Как бы ему этого не хотелось. А вы ешьте, остынет.
Свет за окном размывался, синеву заволакивали жиденькие серые тучи. Еще полчаса назад крепко и пышно толкались в угол окна облаками, а вот стали таять, размазывая себя по небу. Блики в кухне померкли и волосы женщины потеряли медовый оттенок.
Витька положил камеру и взялся за яичницу. Есть хотелось, вчера о еде забыл, а ходил много. Сковорода, сунутая на стол без подставки, нарисовала на пластике черные разводы.
Лариса смотрела, как глотает, подхватывая с вилки, и запивает тут же горячим чаем, морщась, быстро жует. Положила раскрытую книгу на самодельную полку за локтем и стала намазывать куски хлеба маслом, подсовывая Витьке на фаянсовую тарелку. Он только кивал благодарно. Вытер куском хлеба опустевшую сковородку, откинулся к беленой стене.
- Спасибо! Очень вкусно!
- Ну уж, оголодали вы просто. Но - на здоровье. Пейте еще чай.
Витька пил, ел свернутые трубочкой блины с вареньем внутри. Марфа смотрела в окно, Лариса смотрела на гостя. Улыбалась. И он улыбался в ответ.
- Вы… Читаете… - вопрос оборвался и Витька поежился, подумав, вдруг обидится удивлению хозяйка.
- Да. Читаю. Я библиотекарем всю жизнь в доме культуры. Нет, еще была учителем в школе, но недолго и давно. Мне этих детей учить нечему. А вы, значит, гость Якова Иваныча…
- Ну, не совсем гость. Я вот… - он задумался. Пожал плечами, не зная, что и как рассказывать, но Лариса махнула большой рукой:
- Потом расскажете. Интересно, конечно, но никуда оно не денется. Мне вчера позвонили от него, предупредили, что поживете. Сказали - Виктор. А по отчеству?
- Николаевич, но можно и так.
- Если вас не смущает мой возраст, меня тоже можете по имени.
- Не смущает, - легко сказал Витька. Хозяйка нравилась ему. Было так, будто долго собирался приехать именно к ней, да не давали дела. Но вот, наконец, сидит и пьет чай. Отдохновение. Странно и хорошо.
- Витя, я поработаю в саду до обеда. Если что понадобится, приходите.
- А можно я вас там поснимаю?
Лариса рассмеялась, без кокетства и удивления. Взяла распластанную книгу, загнула уголок на странице и положила снова. Прикрыла салфеткой. И встала, накидывая на голову серый платок:
- Конечно. Приходите.
В проеме узких дверей остановилась, застегивая пуговицы на бесформенной растянутой кофте:
- Витя, вы какую книгу читали последней?
- Да я… - Витька вспомнил кучу рекламных проспектов на кухонном табурете и анатомический атлас, выпрошенный у девочек в лаборатории, - я все больше сейчас специальную.
И вдруг добавил:
- Простите!
Но тут же, метнувшись памятью в ту еще жизнь, размеренную и скучноватую, до татуировки, обрадовался по-школьному:
- Павича читал! Но дела и я его так и…
- Не страшно, что не дочитали. Понравился роман?
- Д-да…
- Попробуйте почитать Борхеса. Может, уже время.
Через минуту Витька вместе с Марфой смотрели через окно, как широкая и немного приземистая Лариса ходит по тихому саду, с ножницами в руке, осматривая облетевшие деревья.
Серые облака, подумав, стали мягким туманом и сползали на мокрую землю, в дремоте обещая тихий, короткий и ласковый день, без ветра и холода. Витька подумал, стемнеет рано и это на сегодняшний день его единственная забота. Успеть в сад, пока есть пара часов тихого зимнего света. Пока внутри Витьки такой же покой, а то - уйдет ведь. Но перед тем, как исчезнуть, может, позволит перенести себя в кадры. Так, чтоб невидимое, в них слышно было сонное море, вон мурлычет, как серая Марфа…
17. НОРД-ОСТ
Тихий день плавно утек ручейками в щели ночных теней. Прошел быстро, почти незаметно, забирая свои секунды, минуты: несколько светлых часов, меньше сумрачных часов и оставил рядом с наступающей ночью совсем черные остатки, когда в голове еще день, а вокруг его уже нет.
Витька тоже был тих, радовался, что светлого времени не хватило на суету, просто бродил по саду, ловил размытые туманом голые ветви, старую кору на влажных стволах, серую фигуру Ларисы с лопатой и садовыми ножницами. Молчали вдвоем, он не говорил вежливого, потому что видел - женщине этого не нужно. Отдыхал, без напряжения, слушая, как шепотно журчит мимо виска светлое туманное время.
Так же молча ужинали, Лариса ела наугад, уткнувшись в затрепанную книгу, шарила рукой по столу и рассмеялась, благодарно кивнув, когда Витька придвинул тарелку с хлебом. Иногда читала что-то вслух, для него, но, скорее, для удовольствия услышать свой голос, питающий звуком написанные в книге слова. Фразы повисали под желтой лампочкой, покачивались, как дымок сигареты с экзотическим ароматом, которым хотелось дышать. И не хотелось сюжета, событий, - только выхваченных фраз, что хороши сами по себе, букетом цветов из мест, где никогда не был.
Кошка Марфа сидела рядом с линялой подушкой, свернув под серой грудкой лапы и мурлыкала заведенным мотором, без остановок, смотрела в черное стекло. На голос хозяйки дергала ухом.
После Витька медленно бродил в спальне, совершая вокруг камеры привычные действия - достать батарейки, поставить заряжаться (для этого на корточках сидел у стены, откинув подол вязаной салфетки с зеркала, рукой нащупывал розетку, где подсказала хозяйка), протереть объектив, вытряхнуть из чехла приблудившиеся крошки и песчинки. Снова смотрел снимки, на которых рыбы и Наташа в огромной волне. Хотел спросить у хозяйки о рыбах, но решил - потом, пусть день закончится так, как хочется ему, а не людям, что его прожили.
И, накинув куртку, вышел на крыльцо покурить. Черный вечер был тающе нежен и хотелось обнять его, как женщину. Если бы не тихая кисея, в которую упал, пошел бы, наверное, к морю, походить по шлепкам маленьких волночек, удивляясь, что - зима. Но казалось - громкий чрезмерно для прогулки, даже кашлянуть старался вполголоса.
Лариса тоже курила, опираясь на деревянные перила, и виден был красный огонек сигареты, иногда, если в телевизоре менялся кадр и свет из окна поярче, - край щеки и небольшой нос. Видно, была в молодости красива. Глаза, днем разглядел, лисьи - суженные и чуть приподнятые к внешним краям. Хорошая линия широких скул. Обветренные губы, неяркие, шея с четкими поперечинами, но такие бывают и у юных совсем девочек. А вот на лбу - морщины и между бровей черточка. Но возраст был, скорее, в глазах и в небрежности полуседых волос. И, одновременно, именно эта наспех собранная коса и глаза, притягивали, не отпускали. И морщины потому, казалось, имеют право быть.
Дотягивая окурок, вспомнил, как снимал ее на фоне кухонного окна ее. Думал разве, что не с вязанием или миской гороха на коленях, а с книгой. И снова удивился тому, как рядом с ней спокойно.
Пыхнул и зашипел брошенный в старое ведро окурок.
- Завтра пойдемте в степь? Пойдете со мной?
- Пойдем, - согласилась Лариса, - если погода будет.
- Вон вечер какой, - сказал и подумал о Наташином "если такой вечерок, так назавтра обязательно гадость"
- Вечер не утро, - засмеялась Лариса и добавила, - если компьтер нужен, так у меня есть. Интернета нет, это к Якову Иванычу на поклон, но диск записать или посмотреть фото можно.
- Да не, у меня еще места много, спасибо.
И, помолчав еще немного, с охотой дыша, глядя отдыхающими от света глазами во влажную туманную темноту, попрощался и ушел спать.
Спальня с пуховой периной и до круглоты забеленными углами казалась огромной кошкой Марфой, и весь дом был, как мягкая кошка. Где-то там, он знал, в подушечках лап, спрятаны когти. И от этого место жизни Ларисы и ее книг, ее сад и ее старое корыто с дождевой водой, ее огромный, полегший на крышу абрикос, - были защищенными и потому еще более уютными.
Улегшись, раскинув ноги, распластав руки, он важно готовился ко сну, предвкушал его, жмурясь. Уплывая, увидел закрытыми глазами над домом и садом прозрачный купол тонкого тумана, по которому звезды царапали лучами, извлекая неслышимый звук, тонкий, как сами царапины. И уснул, радуясь, что защищен.
А проснулся, разбуженный сном, в котором купол звенел и обрушивался на дом осколками загустевшего от холода тумана, отсекал ветви абрикоса, вонзал острия в кричащую подмерзлую землю и колотился сверкающими кусками в стенки старого корыта, взрезая их так, что текла на рваный асфальт, чернея, вода.
- Виктор, не спите? - приоткрытая дверь темнела щелью и оттуда, сбегая по руке, еле видной, треск, грохот, звон… Нет, это из окна, прямо через стекла, по голым веткам деревьев…
- Что? - крикнул он, откидывая одеяло, зашарил по стулу, таща к себе джинсы.
- Да ничего страшного пока. Сорвало жесть с навеса, надо бы выйти, а то стекла побьет. На веранде.
- Да, да, конечно, щас…
- Нет уж, оденьтесь как следует, - и, удаляясь, кинула по коридору слова, загремевшие галькой, - норд-ост пришел.
Витька знал, что такое норд-ост и, сев на мягкий край перины, стал натягивать носки. Ухмыльнулся вчерашнему нежному вечеру. Надел все, что нащупал на стуле; втянув живот, заправил свитер под ремень джинсов. Схватил с крючка куртку и пошел в узкий коридорчик к своим сапогам.
Грохот бился, изнемогая в тесноте, идти пришлось наощупь, света не было. У входной двери топталась Лариса с короткой свечой в руке, в туго подпоясанном ватнике и штанах мешком. Увидев в руках Витьки нейлоновую куртку, кивнула, подождала, пока застегнется и сунула еще одну - большую и старую.
- Вот хорошо. Перчатки там, в кармане.
Витька послушно их достал. И не потому что, боялся простуды, а знал, зимний норд-ост не даст ничего сделать, если выскочишь к нему просто так. Сделает сам, в секунду, так, что завоешь щенком, заскулишь и побежишь искать место, где нет его. А он - везде.
Норд-ост громыхнул жестью на крыше, подтверждая, если не поторопятся, то будет и в доме. Только сорвет этот старый кусок, выбьет стекла и - гулять. Бешено, с хохотом, не жалея себя.
Дверь билась в руках двоих и, с трудом захлопнув, Витька захлебнулся сухими камнями ледяного ветра. Свеча погасла, будто по огоньку хлопнули ладошами. Но вокруг было видно, ветер светился белесым, обтекал черные силуэты крыши и деревьев. А они махали ветвями, и казалось странным, что еще стоят в земле, не вырванные, не улетают корнями вверх.
- Осторожнее, берегите лицо, - кричала Лариса, поддерживая его за спину, когда нащупывал ногой шаткие перила, забираясь на крышу с того края, где жесть еще держалась.
Лег животом на край, подтянулся, хватаясь перчатками и поскуливая от резких укусов ветра у обнажившихся запястий. Это он знал из детства, если скулить, то кажется - полегче. На крыше присел на корточки, пережидая порыв ветра и, ухватившись за рваный край старой жести, вывернул ее, дернул, оторвал. Торопясь, пока не кинется на него ветер снова, кинул вниз, крича надсадно хозяйке, чтоб отошла подальше. Сползая на руках, спрыгнул. Лариса уже ждала его у погреба, махала рукой, стоя на распластанной дверце обеими ногами. Витька потащил лист жести к яме и по дороге норд-ост настиг, рванул и потянул на себя, задергал игрушку, в бешенстве, что не дают, не дают поиграть, швыряя по саду, целя в дрожащие стекла окон, а то и поперек шеи того, кто опрометчив в ночи.
Лариса отступила - не мешать, и Витька затолкал сошедший с ума кусок старого покореженного металла в черный рот ямищи. Захлопнули дверцу, накинули засов. И, прижались к стене дома, пережидая порыв. Витька смотрел, оглохнув от воя и грохота, слушал, глаза слезились. За изломанными ветками, чертившими светлеющее небо, звезды острили лучи и будто не стояли на местах, а неслись с дикой скоростью. Но рядом Лариса, привалилась плечом к двум надетым на него курткам и Витька понял, купол, невидимый, тонкий, никакому норд-осту не разбить, хоть и гуляет он под ним свободно.
Она потянула его за рукав в дом. Пошел, оглядываясь, зная, что там, за деревьями и улицей, сейчас ветер и море. Бешеная вода. Знание это мурашками пробежало внутри и даже пальцы ног поджались от восторга, когда представил черную дикую воду со злыми холодными пенами на каждой волне. И ветер поверх.
В коридоре после двора было тихо, невнятно, спокойно из-за шума, оставленного за дверью. Куртки побросали на пол и побрели в кухню, откуда светил красным нервный огонь печи.
- Сейчас чаю и спать, но чаю обязательно. И, Витя, вы уж не стесняйтесь, если что, там в кладовочке ведро стоит.
- Да что вы, я выбегу во двор, если…
- Да, и выбьет нам дверь. Ну, я так, на всякий случай. Света теперь не будет до обеда, верно, провода где-то порвало.
Она пошевелила дверцу печи, там ухнуло, заскакало, рванувшись в кухню языками пламени. Но дверца чугунная, толстая. И пламя осталось внутри. Кидаясь из стороны в сторону, пыталось вырваться вверх, когда Лариса скрежетнула копченым крючком кочерги по чугунным кольцам на плите, но сквозь маленькое отверстие проходили лишь пальцы пламени, освещая все вокруг неровной, дергающейся краснотой.
- Пусть так будет, открыто. И свечку не будем жечь.
Возила по железу чайник, а свет, подчиняясь возгласам ветра, очерчивал широкие плечи и невысокую фигуру. Витька сел, откинувшись на стенку, почти сполз в изнеможении. Вспомнил, как сидел на крыше и дрожь побежала по спине, ногам, - ветрище мог запросто свалить его наземь, сломав шею, шмякнуть о лопаты и тяпки в углу у крылечка. Но бешенство норд-оста выдувало рассудок, оставляя голову звонкой, и хотелось не думать, а… летать?
"Какие разные бывают полеты", - он гладил Марфу, что устроилась на его коленях, поджав под грудку лапы, в которых спрятаны острые когти. И Лариса, ставя на стол чашки, исходящие диким запахом степных трав, улыбнулась:
- Признала, значит. Хотя смотреть не пошла, как геройствуете на козырьке. А вот села, как медалью наградила.
- Орденом, - Витька гладил и гладил теплую спину, мягкую, как унесенный ветром вечер.
- Гордитесь.
- Горжусь, серьезно.
Взял со стола горячую чашку. Пришло из памяти прошлое, показывая, как держал чашку с кофе над котом с разными глазами, придя к мастеру. И татуировки на себе тогда еще не носил.
Мысль о том, что было время, когда один, без змеи, без своей Ноа и не было еще у них общего прошлого, стукнула изнутри по лбу и вискам, неожиданно больно. Так сильно, что дернулась рука и чай вылился на свитер, протекая на кожу кипятком. Марфа шевельнула ухом, царапнули ногу сквозь джинсы острые кончики когтей. Лариса, сидя вполоборота к печному огню, не ахнула и не всплеснула руками, суетясь и жалея. Только свет сбоку упал на глаза, подсветив их. Грела руки на чашке, ждала.
Витька, морщась от движения мокрой ткани по коже, снял Марфу с колен.
- Рубашку я дам, - сказала хозяйка, - и тепло тут. А эту постираю.
Чайник на углу старой плиты тянул из лебединого носика нитку пара к потолку. Неровная под сквозняками, нитка рвалась и кивала, но догоняла сама себя и снова тянулась вверх.
Из открытого чугунного круга лезли в кухню зыбкие пальцы огня, красили красным, как лили кипяток в кровь. И тени на стенах кланялись в такт порывам ветра, - хлопнет он с криком по старому дому, в огненной лихорадке сплетутся пальцы огня, и тени дернутся, будто обожгли их…
Лариса и Марфа сидели неподвижно, а тени их переливались по стенам, вытягивались, комкались. Сплетничали, наговаривали, вон, мол, что внутри-то у тех, кто сидит.
Но стоящий посреди кухни Витька видел глаза женщины, чуть раскосые глаза степной лисицы, и черные кошачьи зрачки, что круглились бездонно внутрь зверя. И знал, в этих двоих - спокойная тишина. Нет там суеты, просто сидят и смотрят спокойно на черные в красном свете огня перевивы змеиного тела над потертым кожаным ремнем.
Как смотрели две степнячки, так и не изменили своих глаз. Лисий прищур не распахнулся в изумлении, не сузились по-охотничьи черные колодцы марфиных глаз, когда Ноа, его живая Ноа, потекла, шурша кожей по коже, заплела завитки хвоста, протягивая их из-под ремня: на ребра, под локтем, мягко по шее.
Витька зажмурился, когда кончик хвоста хлестнул по лицу - ласково, поймал его рукой и, навивая кольца на локоть, сгибаясь под тяжелеющим огромным уже телом, сделал шаг к столу.
Взвыл за окном норд-ост, плеснули из нутра печи прозрачные пальцы, пригнулись испуганно тени на стенах. И Ноа отозвалась, продлевая шипением вой ветра:
- Здесссссь….
Он стоял, еще весь в рождении, пьяный от того, что не во сне, а вот так просто, без страхов и болей, без отчаянной необходимости немедленно что-то делать - пришла. И готовился думать следующий шаг, еще ватно, не лицом к лицу с мыслью, но она, мысль, ходит по краям и скоро уже…
Но не успел. Лариса поднялась, протягивая руки, чтобы принять тяжелое тело. И Ноа заскользила по широким жестким ладоням, укладываясь поверх плеч, трогая языком выбившиеся из косы прядки, - шла дальше, непрерывно струясь, и была - черной с красным. По выплетеннной узорами шкуре шевелились узкие змейки теней.