3. БРАТ И СЕСТРА
Утром ветер бился в стекла грудью, заставляя их звенеть. Витька прятал голову под подушку, но в конце-концов не выдержал, встал, и сонный, побрел к окну. Рвал газету и запихивал полоски в узкие щели между стеклом и рамой. Сквозняк резал пальцы, покрывая локти мурашками.
Еле расслышав осторожный стук, открыл и с трудом удержал в руке дверь. Вошла хозяйка, прижимая к животу блестящий рефлектор:
- Витенька, вы поди мерзнете. Что ж летом не едете, когда жарко и купаться…
- Да мне хорошо у вас, Дарья Вадимовна, и зимой. Оденусь пойду…
- Да я только печку вот. И завтрак принесу, если встали. Я в город еду, потому разбудила, не надо ли чего?
И, глянув остро в сонное лицо без мыслей, на угол кровати в проеме спаленки, уставилась на россыпь каменных крошек на полу.
- Ну, вы просыпайтесь, я сейчас, горяченького и пирожки свежие. Гуляли вчера, вижу…
Виктор пробормотал что-то, но дверь уже захлопнулась.
За полчаса успел умыться и смел насоренное в угол комнаты. Вернувшаяся хозяйка медлила уходить, переставляла на скатерти чашки и тарелку с горой мягко пахнущих пирожков.
- Попейте со мной чаю, - не выдержав паузы, сказал Витька.
- А где Наташа? - вдруг спросила та, разливая по чашкам чай.
- Я не знаю, - удивленно ответил Витька, - а где? В смысле, случилось что?
- Не знаю, - Дарья Вадимовна поджала губы, - вечером пришла, молчала и ушла к себе быстро. Не поужинала. А с утра, уж на что я ранняя, ее уж и нету. Я думала…
- Как видите, нет. А куда она могла уйти? В такую погоду?
Хозяйка помолчала. Звенела ложечка о край чашки и ветер выл, бился в стекло.
- Сама - никуда. Приехать могли за ней. Дружков-то много. Слишком даже.
Виктор кашлянул и она замахала пирожком:
- Не собираюсь я рассказывать! Мне оно надо? Только вот предупредить. Ты не местный, так поменьше с ними тут, поменьше, понял?
Глядя, как дрожит в ее руке надкусанный пирожок, Витька подумал, дело не только в прошлой влюбленности хозяйкиного мужа. …Как она его на ты, сама не заметила даже.
- Дарья Вадимовна, не волнуйтесь.
- А ну случится что? Никого же нет, кроме нас! И за твои квартирные после не будем знать, как от проблем сдыхаться! Прости уж, что я так…
В неловкой тишине пили чай. Витька жевал пирожок, в другое время вкусный бы, с начинкой из ежевичного варенья. Неужто Яша вчерашний объявился ночью? Возможно. И ничего не сделаешь, да и не надо, у них тут свои связи, тайные, явные.
- Ветер если к вечеру не убьется, три дня будет дуть, - культурно доложила хозяйка. Подлила себе кипятку и Витька уныло приготовился слушать.
Но та пила чай, ела пирожок, а после встала, вздохнув, и пошла к двери. Уже взявшись за ручку, повернулась и, подаваясь к нему отчаянным лицом, раскрыла рот. Но только махнула рукой и вышла в завывание ветра.
Витька прожевал и проглотил. Все еще медленно просыпаясь, разозлился: подумаешь, тайны мадридского двора! И резко пошел к двери на новый стук, ожидая - вернулась, рассказывать о блядстве Наташином, и о местных босяках.
Но в бок ему толкнулась стриженая макушка и незнакомый мальчишка, больно топчась по босым Витькиным ногам, прикрикнул:
- Да подержи, не видишь, силов у меня не хватает!
Витька захлопнул дверь и уставился на гостя. Лет девяти, не больше.
- О! Чай! - мальчишка поддел носком сапога пятку другого, стащил, второй снял руками, пыхтя, и направился к столу.
- Ты еще кто?
- Вася я.
- Ну? А я думал, Эдуард. Ты чей вообще?
- Я пирожок возьму… Наташа велела сказать, щас придет, мы в степь ходили, она тебе сюрприз искала.
Витька сел напротив Васи, рассматривая круглое лицо с острым подбородком и обметанные ветром губы с трещинками в уголках.
- Нашла?
- Ага. Только теть Даша во дворе ее встретила, воспитывает под навесом.
- Понятно. А тебя что ж не воспитывает? Ты как здесь вообще появился?
- Меня что воспитывать? Я сам по себе. Утром пришел, рано. К Наташке. А она сразу, пойдем да пойдем в степ, для Вити поищем. Вот и ходили, как два верблюда, по холодище такой. …Чай хороший, горячий. Пирожки у ней всегда вкусные. Я вот этот съем еще, а эти - Наташке, хорошо?
И снова Витьке пришлось идти к дверям, чтоб помочь уже Наташе справиться с ними. Она смеялась, свежая, пахнущая морем и степью, удерживая рвущуюся от порывов ветра дверь, роняла с локтя стебли из охапки разноцветных сухих трав:
- Познакомились уже? А мы вот, смотри, ходили в Козью балку, я набрала тебе бессмертников и кермека. Достань вазу там, на шкафчике.
- Сюрпри-из! - Витька рассмеялся, радуясь тому, как она улыбается и волосы, спутанные ветром, закидывает за спину, дует на замерзшие руки.
- Это не все. Васька, достань в куртке.
Мальчик выгреб из кармана охапочку остро пахнущей рыжей травы.
- Бросай в чашки, сейчас чай степной будем пить.
…Поплыл над столом запах чабреца, окутывая комнату летучим туманом. В углу красным подсолнухом созревал рефлектор. Наташа не умолкала:
- Недалеко отсюда - балочка, в ней скалы. В расщелинах чабрец даже зимой! А летом инжир вызревает.
Запах покачивался, напоминая о жестяном звоне летних кузнечиков, и о том, как жаворонки дрожат серыми крыльями над маревом, будто запах травы их держит…
- Спасибо. - Он грел об чашку ладони, прихлебывал горьковатый отвар. И, глядя на них, усевшихся рядышком, удивился:
- А у вас, волосы, оказывается, одинаковые?
- У нас много чего одинаковое, да, Василь? И мать у нас одна. Отцы только разные, - и Наташа сунула брату еще один пирожок, провела рукой по каштановой макушке.
- Жаль, ветер, а то мы бы тебя, знаешь, куда отвели! О-о-о…
- Убьется ветер, - сказал Вася, - к закату.
- Точно? - Наташа прищурилась на него с напускной суровостью, - ты, метеоролог, не соврешь, так пойдем, а?
- Только смотреть. Обещаешь? - Вася мрачно глянул на веселую сестру.
- Обещаю, нянько, обещаю! Но Витя - фотограф, ему надо показать, понимаешь?
Витька пил чай и не вмешивался, пусть уж само идет. Василий ему понравился и доверия внушал больше, чем девушка.
- Только идти далеко. С полудня пойдем. Фотик свой сготовьте, вдруг дождь кончится, - распорядился мальчик и встал, вытирая ладошкой рот:
- Спасибо, в общем. Я на маяк. Наташ?
- Иди уже, я сейчас.
Когда Вася ушел, посидели молча. Наташа тихонько напевала, похоже вся уже в послеобеденной прогулке. На вопрос о том, куда, махнула рукой, мол, сюрприз, после. И вдруг поднялась и быстро ушла, прихватив пустой чайник.
… Потом Витька долго бездельничал, валяясь на покрывале, собирал мысли, вспоминая сон. Он был у самого входа. Уже у входа! Меняются ли эти сны от того, что с ним наяву происходит? И надо ли тогда наяву что-то менять, или делать? От незавершенности ночного ныло под ложечкой. Махнуть бы рукой на мысли о снах, плыть по течению дня, вслед за солнцем, прорезающим тучи…
Слушал ветер, а тот насмехался, гудя, царапал окно горстями песка, - с берега принес, не поленился. Васька сказал - убьется? Такой сильный, уверенный и вдруг - стихнет, уползет в расщелины выстуженных камней. Витька попытался представить, но голова кружилась, будто от порывов ветра полетело все рваными бумажками и сил нет ухватить, а пальцев - собрать. Зевнув, прикусил язык и повернулся на бок, просунув руку под подушку.
Запах степной травы покачивался под потолком, трогал ноздри.
Летом бы сюда. На каленый песок, в арбузную свежую воду. Поодаль торчит из воды большая каменная пятка в скользких водорослях. Бросить на камень сетку и нырять, перебирая руками по острым краям ракушек. Отколупывать, жалея, - снова ножа не взял, а потом плыть к берегу, подтягивая вихляющуюся по ноге колючую тяжесть сетки. За скалами, под обрывом, чернеет плешка от постоянного кострища. В кустах и лист железный припрятан, ржавый, его кладут на камни очага и сидят вокруг, слушая, как шипит, вытекая, сок из умирающих мидий.
Наташа-степнячка рядом, пыльные пальцы ног зарыты в белесый от жары песок. Поддевая сухой веточкой раскрытую ракушку, дует, чтоб не обжечь руки. Потом желтый комочек мидии - на язык… Она без лифчика, будто так и надо, и хочется ее, на жаре, потную, с белой полоской кожи по лопаткам. А нельзя - Васька шлепает по воде за спинами, глядит, щурясь, и от взгляда зябко позвонкам.
А она опускает лицо, выгоревшие каштановые волосы свешиваются до самого песка и прикрывают круглые, чуть висящие груди, пряди ерзают по соскам… После берет его за руку и показывает на обрыв. Там, выше голов, в корявой широкой впадине от старого оползня - черная дыра пещеры.
У Витьки от черноты пересыхает в горле, глаза приклеены к пустоте, куда надо пойти. И только запах чабреца, трогая воздушными пальцами, держит и держит на месте.
… В летнюю жаркую тишину камушком по стеклу вошел стук. Сначала тихий, потом погромче…
Он со всхлипом вздохнул и вскинулся, разлепляя глаза. Виски кололо. Заснул все-таки!
- Эй, фотограф, живой?
Руки затекли и нога, как чужая. Выдергивают из сна, как голого в толпу.
Голос Васи за дверью звучал тихо, но внятно. А ветер и, правда, убился.
…Сел, глядя в жаркий круг обогревателя. Пламенела спираль. Весь воздух съел прибор, вот жара и наснилась.
- Спишь, эй?
Он прокашлялся:
- Сейчас… встану.
- Мы у дядь Коли пока.
Желтый, уже не утренний свет медленно проглотил звуки шагов…
Витька сжал потные кулаки. Что-то пришло и бродило вокруг, наваливаясь. Встряхнул головой и сморщился от укола в висок. Как-то совсем плохо внутри. Может, от того, что никак не приснится главный сон? Джунгли кончились, застрял на входе в пещеру. Напряжение внутри рвалось, как чересчур натянутые проволоки, с коротким злым свистом и царапали кожу острые обрывки.
Ничего не хотелось. Не моглось. Будто подвесили и забыли, оставили качаться и ушли. Хорошо, не за шею, подумал, усмехнувшись.
…Встал и, припадая на затекшую ногу, пошел выдернуть из розетки старенький шнур.
Подсолнух обогревателя серел, будто обижаясь, - ему бы еще отвернуться…
В ванной стоял, нагнувшись, набирал горстями холодную воду, поднося к лицу. Так не пойдет! Пусть сон остается во сне!
И полегчало. Слушая за окном голоса и шаги, смех, глотнул стоя остывшего чаю из Наташиной чашки. Вспомнил бабушкино - "отхлебну из твоей, все мысли-то и узнаю". Честно постоял, слушая голову - есть ли там новые мысли, девичьи? Нового не услышал, зато увидел вдруг, как форточка блестит отколотым краешком стекла и светятся неотмытые полоски у самого крашеного дерева, а солнце расчерчивает беленую стену. Взял камеру и, уже крепче ступая, снял то, что пришло в него с послеполуденным светом, и устроилось внутри, сворачиваясь змеей. Потому что форточка в желтом свете - и есть его состояние нынешнее. Подумал о звонкой зиме в Москве, о том, как слоился мир на пласты невидимого, из которых все состоит. Входит и входит в его голову новое. Будет ли этому конец? А есть еще такие, как он? Что следят за собой, как за чужой планетой, удивляясь непонятному. И если есть, у всех ли на коже - змеи?
- Вить?
Ухватился за Наташин голос, реальный, как ее тугие волосы и серые глаза. Вон и у Васьки такие же, серые с зеленью. А еще у обоих яркие губы, не из зимы, летние, цветком. Надо их снять вместе.
Открыл дверь в желтый свет над выметенным ветром двориком. И замер, будто глядя другой сон. Плоские плиты известняка светились детской старостью, ведь жить им еще и жить, истончаясь, тысячи лет. Казалось, ступи и взорвется камень от наполненности временем. Может быть, эти плиты лежали в крепостной стене греческого города и выбоины от каменных ядер и дротиков заполнялись вечерними тенями. А потом их же укладывали под ноги, обутые в сандалии или мягкие кожаные сапоги. Потом, находя в старой земле, ставили в изгородь обычного огорода, и они держались без всякой замазки, давя собственной тяжестью на другие, а в просветы виднелось близкое море и небесная голубизна. …Некоторые из них разорвало прямым попаданием снаряда последней войны, смешавшей эту землю с небом. Те, что уцелели - лежат теперь тут, снова поставляя спины сотням шагов…
А за плитами и высокой стеной - белая тугая труба маяка. И меж таких же белых стен высокой ограды двора - синее море, веселым ядом, налитым в ладонь. И светлое небо, набитое яркой ватой облаков - везде.
Витька поднял фотоаппарат. Снимал подряд, а внутри ныло, потому что знал - так, как увидел сейчас, не сможет показать. Но, может быть, еще научится…
Видоискатель поймал две фигуры под навесом, почти неразличимые в тени. Только глаза, улыбки, да белеющий палец, которым Васька показал на фотографа.
Отвел камеру от лица, стер с экранчика испарину от щеки.
- Бери свой фотик, - сказал Вася, - как раз к закату на место выйдем.
И Витька ступил на старые плиты.
4. РИТУАЛ
Огромный маяк смотрел в спину, а маленькое солнце висело перед глазами, будто пятилось, приглашая в степь, и та, тихая после ветра, расчесанная, с полегшей зимней травой в ложбинах, молчала, слушала себя.
Вася шел по грунтовке у обочины, не оглядываясь, сильно махая руками, расстегнутый. Жарко. Дорога плавно поднималась от самых ворот маячного хозяйства и с каждым шагом им становилось все тяжелее идти через паркий медленный воздух. Витька смотрел, как горят на солнце кончики стриженых волос мальчика и просвечивают красным уши. Сбоку Наташа, идет молча, мелькая коленом в потёртой джинсе. Слева, уже невидимое за холмом, море. Не слышно его, но есть.
- Наверху покажу тебе, - сказал Васька, оглядываясь, - снимешь. Красота.
- Тут везде красота, - Витька придерживал камеру на ремешке, но снимать ленился. Просто смотрел на светлым склоны с мягкими тенями в лощинках. Цеплял взгляд за корявые ветки терновника и белые, как старые кости, камни в сухой траве. Летел в небо.
Справа в степи выплыла горсть белёных домиков с черными квадратами огородов и кривым ножиком дороги посередине.
- О! Я там проезжал, когда Николай Григорьич за мной на машине. Это и есть ваше Прибрежное? А что ж не на море?
- Да, - сказала Наташа неохотно, - Прибрежное. Верхнее. И за ним, подальше, край мыса и там - Нижнее. Оно к морю спускается. Сверху увидим.
- Счастливые вы тут, даже не понимаете, какие! Ты вот все, Москва, Москва. А там разве так подышишь?
- Вить, - после молчания длиной в десять шагов ответила девушка, - ты иди. Мы сами разберемся, со счастьем-то.
Он посмотрел на хмурое лицо, сжатые губы.
- Ну… сморозил что-то, да? Прости.
Помолчала.
- Ладно… Ты лучше расскажи, как там, в Москве. Этот тип, что меня звал, клялся… что фигура и вообще, устроить меня там обещал. Он правду говорил или кадрил меня так?
- Н-ну…
- Ладно, поняла.
Василий торчал уже в самом небе, на макушке холма, ждал их. Витька сказал медленно:
- Фигура у тебя и правда, хорошая, я думаю.
- Ага, отмазался… Думает он.
- Наташ, чего ты придираешься? Могу и рассказать. Друг у меня, его девушка сейчас счастливый билетик вытащила, певица. Но то она одна, а сколько таких на остановках сидят над ящиками с апельсинами, а? В ватниках поверх пальто. И фигуры у них есть… Тут фигуры-то мало, понимаешь? Ты, когда сериалы смотришь, ты не только на главную героиню смотри, из пальца высосанную. Ты мелочи всякие увидь… Наташ, что знаю, расскажу, потом. А сейчас смотреть хочется, ладно?
- Смотри, если серьезно. У нас по сторонам никто просто так не смотрит, все делом заняты. На небо глядят только чтоб - дождь, не дождь. Ты бы у нас за дурачка был.
- А не дурачки что делают?
- Рыбу ловят. Ну и…
И рассердилась:
- Что пристал? Хотел смотреть, так смотри! Все бесплатно!
Они уже стояли на вершине, рядом с Васькой. Степь от маяка поднималась вверх, а потом катилась вниз пологой рыжей волной, такой просторной и длинной, что кружилась голова. Справа к морю ссыпались крошечные домики, расчерчивали у берега воду палки причалов с черными семечками лодок. И от поселка, под изножием холма, сперва выпирая желтым языком, а потом продолжаясь влево, влево, к самой круглой бухте с маяком над ней - длинной лентой пляж. Он утыкался в скалы и за ними шел дальше, в дымку у горизонта.
Витька припомнил, на другой стороне моря, у деда, лет уже двадцать назад, ходили вот так же: купаться в соседнюю бухту, за пять километров в Егоровку, к старой барже за ракушками… Бутылку воды с собой, и весь день, по желтому песка, оглохнув ухом, обращенным к прибою. На километры - никого, ни души. Только ветер.
На холме ветер был. Видно, он тут всегда - трепал сохлую полынь, протягивал пальцы сквозь торчащие травины, гладил лысины валунов.
- Ну, снимай, - распорядился Василий, - а мы пока на камне вот.
Снимать пока не было нужды. Внутри все размытое, тихое, налилось под самый краешек, кажется, дернешься резко и плеснет. Но захотелось послушаться Ваську.
Присел на корточки, выцеливая пенки прибоя сквозь круглые полынные веники. Ходил по траве, щелкая отдельно поселок, приближал черные причалы и лодки. Повернувшись туда, откуда шли, снял маяк и внутренность дворика с домишками по периметру и голыми деревцами у стен. Забрал Ваську из тихого разговора с сестрой и, гоняя по траве, - ставил, усаживал, снимал силуэт и лицо крупно на фоне далекого моря. Позвал и Наташу, но та отказалась, запахнув куртку, не встала с корявого, в рыжих лишаинах, валуна.
А солнце скатывалось на уровень глаз, а потом и ниже, целя напротив песчаного языка на самом краешке мыса под их ногами. И, наконец, Васька, следивший за солнцем, скомандовал:
- Все, спускаться надо, а то чего - зря шли?
Закрывая объектив, Витька припомнил правила Степана-напарника "закат не снимай, никогда! Миллион раз до тебя снимали!". Но так чиста была после ветра степь без тяжелой крови джунглей из его снов, так легко входил в грудь реденький, отстиранный в морской воде воздух, так серьезен Василий-проводник! Хорошая прогулка, чистая. Мальчишка такой замечательный. - Подарю снимки им. Пусть показывают пацанам и подружкам, что, вот, из самой Москвы фотограф, снял их закат.
Повесив на плечо камеру, смотрел на далекий прибой.
- Вася, а что это там сверкает?
- Волны там. Отмель.
В море за песчаной косой набухала белесая полоса, двигалась к берегу, набирая блеска. Размывалась в стороны, исчезала, а глаз, уставая от мягкости, торопился поймать следующую, пока она, усиливаясь, ярчает. И, не обманув, следующая светлая полоса ползла к берегу, ширилась, курчавила на гребне пенные ватки и кидала их на плоский песок.
Они пошли вниз, ловя шагами понижающуюся дорогу, которая тут была не езжена, с широкой полосой полыни между колеями. Ветерок холодил горячие лица.
Через полчаса спуска Витька удивился, тяжело дыша, сглатывая пересохшим ртом.
- Ну и дела. Я думал, быстренько дойдем!
- Далеко тут, - согласился Василий, - глаз равнять не по чему, лодок и домов нету.