– А ведь ты их каждый день наблюдаешь, только тебе невдомек: морок они напускают, по-современному – фильтры ставят. А этот экземплярчик проявил оплошность, точнее, недооценил противника, а то ты его хоть в бане фотографируй, никакого хвоста не увидишь.
– Так это Гвибер?
– Ядрена Матрена! Опять ты со своими "гвиберами"! И где слов таких нахватался? На фото представитель цивилизации драка, но не типичный гад, а вроде легионера или ихнего гестапо. У этой разновидности признаки хищных рептилий особенно заметны. Они очень разные: есть милейшие дракоши, вроде мультяшных, даже цвет у них вроде клубники в сметане, и выглядят они гладенькими и прилизанными как "Киндер-сюрпризы".
– Шерсть чиста, да рыло погано, – проворчал Варганов.
– А врага, Серега, надо знать в лицо, – поучительно продолжил Копейкин, – уметь различать форму его ушных раковин и ногтей, толщину волос, рисунок кожных папилляров и формулу прикуса, точно так же, как они изучают нас. Или мы, или они! Для нас двоих эта чудесная планета слишком мала!
Копейкин резко увеличил изображение на мониторе, продолжая комментировать:
– Обрати внимание: ушные раковины упрощенной формы и нижняя челюсть слабовата. Нет, это не чистокровный драк. Перед нами результат мутации, когда к телу человека примешивается психополевой комплекс дракона, и возникшее существо, внешне оставаясь человеком, несет в себе психику и все внешние свойства захватчика.
– Захватчика?
– Разумеется… Похоже, что эти твари все еще не могут понять, как устроены мы, настоящие люди. Они разбирают нас на части, но так и не могут приблизиться к разгадке. Это притом, что вся так называемая черная медицина сегодня в их руках. Торговля органами прибыльнее, чем нефть и наркотики, и заметь: трафик проходит через Россию, при этом беспрерывную работу конвейера смерти и поставки человеческого сырья обеспечивают тысячи пропавших без вести молодых и здоровых людей, детей, подростков и младенцев, не успевших родиться!
– И все это делается из-за денег? – недопонял Варганов.
– Драконов мало интересуют деньги. Я много думал о тайном смысле всех терактов и групповых захватов заложников – о так называемых "криминальных эпизодах борьбы чеченских сепаратистов". В серии этих мерзких опытов прослеживается тайный стержень – не мотивированный ни материальной выгодой, ни психологическими причинами. Стоит внимательно проанализировать события от первых минут захвата и до дорогостоящих реабилитационных программ, как правило заграничных, и тотчас вырисовываются контуры преступного эксперимента над человеком как биологическим видом, эксперимента, просто невыполнимого при других условиях! А наш общечеловечий позор на Дубровке и в Беслане? Кому было нужно это тотальное унижение человека? Все эти акции тянут на идеально поставленный эксперимент по воздействию экстремальных факторов на сам генотип человека. Как верно заметил наш тогдашний президент, авторы и сценаристы этих издевательств поставили себя вне человечества. На самом деле он вскользь упомянул о самой главной тайне современной политики – о состоявшемся заговоре рептилий против теплокровных.
– За что они так ненавидят нас? – спросил Варганов.
– Корень рептильного садизма кроется в зависти к полноценной человеческой жизни. Именно она толкает "драка" на изощренные издевательства над человеческим "материалом", в то время как их пособники обеспечивают информационное и правовое прикрытие.
– Гад гада блудит, гад и будет! – мрачно заключил Варганов.
– Ну да ладно, заболтал я тебя, – вздохнул Копейкин. – Пойдем помянем… Иных уж нет, а те – далече…
Копейкин привел гостя на открытую веранду, где был накрыт круглый дубовый стол, похожий на гриб на крепкой ножке. Всего здесь было вдосталь: парила в чугунке молодая картошка, пересыпанная рубленым укропчиком, из яркой зелени выглядывал копченый лещик, самодельный сыр дразнил прозрачной слезкой, а над жбаном с медом упоенно звенели пчелы. В банке теснились терпкие малосольные огурчики, а в туеске алела земляника с первого покоса, и над всем этим летним пиром царила бутылка водки.
– Глянь, какая любушка-голубушка: в стеклянном сарафанчике, в березовых сережках, в золоченой коронке, и всегда улыбается сквозь слезки родниковые… – Копейкин взял со стола хрустальную бутылку "Березовой слезы" и покачал ее, как ребенка. – Вот она, моя королевна, всех баб мне дороже. Ленка, моя бывшая, уже в дверях крикнула: или я, или она! Дура! Кто же от такой откажется?
Копейкин бережно распечатал бутылку и налил в две стопки. Не переча хозяину, Варганов прикрыл свою кусочком черного хлеба, как на поминках.
Копейкин щедро подкладывал ему яства, он был явно возбужден свиданием с "голубушкой" и хотел, чтобы друг разделил его радость и обожание.
– Ну, помянем!
Копейкин глотнул водки и поперхнулся.
Варганов едва заметно качнул головой, не осуждая, но жалея друга.
Раздался бодрый перестук копыт, и на веранду резво забежал буро-пегий конек, горбатенький и кривоногий, настоящий лошадиный Квазимодо. Карлик бодро подковылял к Копейкину и уткнулся приплюснутой мордой в его ладони, по-собачьи упруго двигая ушами.
– Лапоть, Лапоточек… – Копейкин протянул жеребчику круто присоленный ломоть хлеба. – Мамаша его у пивного заводчика жила, – объяснил он Варганову плачевное состояние конька, – так ее три года вместо воды пивом поили, вот и родилась неведома зверушка. Оказывается, алкогольный синдром Дауна даже у лошадей бывает. Оказалось, что пивко-то наше по сивушным маслам – хуже водки, а по гормонам так и вовсе – генетическая диверсия!
– Пиво делает людей ленивыми, глупыми и бессильными, – заметил Варганов. – Это не я сказал, а Адольф Алоизович. Абсолютная трезвость двигает человека в обратном направлении, это уже мое личное убеждение.
– Сухой закон тоже не приносит пользы, – сварливо возразил Копейкин. – Если ты немного знаком с историей Руси, то легко поймешь, что любое отрезвление народа всякий раз заканчивалось "кровавым вином" бунта или революции. Внезапно протрезвев, русачок всякий раз обнаруживал в своей душе силы немереные, и наведенная слепота спадала с его очей. Прояснев рассудком, он быстро находил своих врагов и спешил обрушить на их голову проснувшуюся силищу. Большевички учли эти уроки, поэтому алкоголь был признан одним из рычагов управления, а при коммунистах алкогольный вентиль и вовсе стал сродни ядерной кнопке. С благословения партии при советской власти пили много и радостно, в Новый год шампанское лилось прямо с голубого экрана, и верхи и низы пошатывались в единой сладостной эйфории. Так было до середины восьмидесятых, пока новый партийный генсек, больше похожий на польского ксендза или монаха-иезуита, не придумал загнать этого беса обратно в бутылку, прекрасно зная, что одновременно набивает пороховую бочку, а уж кому поднести фитилек – всегда найдется. Горбачев поддержал этот фитилек, пардон, "начинание", – и чем все закончилось? Взрывом!
– Кстати, первой взорвалась демография, отрезвленная нация ответила всплеском рождаемости, – напомнил Варганов: ему не нравилась логика Копейкина.
– Что с того! Дракона не обскачешь! Некие чернокнижники сейчас же прибавили к середине восьмидесятых двадцать лет и получили долгосрочный прогноз на нынешние военные потрясения. Тех, кого не успели покосить в Чечне, сейчас настойчиво гонят за "пивком". Это дешевле и тише, чем устраивать еще одну локальную войну. Ладно, хватит о грустном, предлагаю тост – за СССР!
Варганов упрямо качнул головой.
– Да не за тот, – улыбнулся собственному розыгрышу Копейкин. – Я за СССР – Совет Старейшин Славянских Родов. Неужели не уважишь? Ты что, против традиций?
– Я не знаю таких традиций.
– Ну как хочешь… Наш народ всегда пил и до сих пор не вымер, – проворчал Копейкин, но веко задергалось по давней привычке, когда он был вынужден лгать самому себе. – Просто пить надо в меру, в этом мудрость. Даже апостолы выпивкой не гнушались: "Вино веселит сердце человека!" Лучше, пожалуй, не скажешь! Мы и Гитлера одолели на спиртовой подпитке. В день по сто "наркомовских" грамм, и наш солдат просто размазал фашистскую гадину! Другой пример: в афганскую кампанию российскому солдату вменили трезвость. Водку, конечно, пили, но уже без куражу-с, а так, для дезинфекции. Итог: ту войну мы продули. В Чечне водки было слишком много, отсюда делай выводы…
– Обыкновенная алкогольная демагогия, – устало ответил Варганов. – От того наркомовского шкалика мы до сих пор не протрезвели. А что воевали дай бог, тут ты прав, только с водки ли? Давай сейчас стрельбы устроим: ты выпил, а я трезв, кто "десятку" выбьет? Так-то! Наш народ сознательно спаивали со времен первых Романовых. Все эти пивоварни, винокурни, шинки, кабачки, хоть и много их было, но до всеобщей доступности было далеко. Положение изменилось с изобретением дешевого хлебного пойла – водки, то есть только в двадцатом веке, при этом простой русский крестьянин, а таких было большинство, почитал трезвость за честь.
– А как же свадьбы, похороны? Ведь ты же деревенский мужик, Варганов!
– Да тебе эти чарки, что у нас в Волине на свадьбах пили, наперстком показались бы, а жених с невестой вообще хмельное за плечо выплескивали. Мужик при жене или при любой другой женщине так и вовсе не пил: мол, не в обычае. Только кто об этом нынче помнит и знает, даже ты, моя совесть, за рюмку агитируешь!
– В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата, – с чувством произнес Копейкин. – Ну, глотни хоть чуть-чуть – и хозяина уважишь, и стресс снимешь, расслабишься.
– Для меня, непьющего, твоя рюмка и есть стресс, – признался Варганов.
– А я когда выпью, мне хорошо, хорошо – и все тут! А наутро хватаю косу или топор, работаю и песни ору. Силища так и прет! Она же, чертяка, калорийнее сала.
– Силища-то поначалу, может, и прет, только мозги от спирта быстро каменеют, консервируются, как в банке у патологоанатома. Одни задние бугры работают, те, что ближе к хвосту и к паху, но и то ненадолго, а лоб-то уже отключен.
– Да кому он нужен, мой лоб? Я свое оттрубил! – грустно заметил Копейкин. – Жаль память на прощание не подтер – прозябал бы сейчас в своем деревенском идиотизме.
– Видел я в детстве одну икону, – дрогнув голосом, сказал Варганов. – Там твой тезка Егорий змеюку разит, и не копьем, а лучом, изо лба исходящим, мыслью побивает.
– Есть такая икона, – нехорошо усмехаясь, сказал Копейкин. – Свят Егорий во бою колет змея в жопию. Только я свое копье за копейку продал. Ничё, мы еще повоюем! – Копейкин размашисто плесканул еще водки, опрокинул в темную воронку рта и пригрозил кому-то, затаившемуся в вечерних кустах: – Нет копья, говоришь? Возьмем дрын от забора! А, каково?
Варганов даже не улыбнулся, а Копейкин громко захрустел малосольным огурцом и подлил еще водки.
– Ладно, босоногий Минин, я пошутил, – сказал он, глядя в круглое зеркальце. – Пить брошу, на хрен эта отрава, когда впереди такие дела! Ты же знаешь, я за дело умереть готов!
– Не погибать за дело, жить – за дело, – поправил Варганов.
Водку Копейкин выплеснул в помойное ведро и бутылку со стола убрал. Вместо водки со вздохом налил кваску, и старые друзья примирились.
После жаркой баньки Копейкин принес гармонь, с видом знатока перебрал лады и потешил гостя частушками.
До поздней ночи Копейкин и Варганов, обрядившись в белые рубахи, сидели на вкопанной лавочке с видом на далекое озеро. Варганов затягивал негромкую песню, и Копейкин подхватывал тонким, трепещущим голосом, как если бы в ту минуту они прощально и навсегда роднились душами, а Варганов вдруг подумал, что такая ночь с заозерным эхом и редкими слезящимися звездочками над головой уже никогда не повторится в его жизни, но это пронзительное чувство не огорчило и не испугало Варганова. С легкой душой и воспарившим от банной благодати телом он был готов к любому повороту своей мужественной судьбы.
– Свой почтовый ящик проверяй почаще, – попросил Варганов, – пришлю "превед" – дуй на помощь, а если не пришлю – все равно дуй.
– У меня и ящика-то никакого нет, одно сарафанное радио, – удивился Копейкин. – А, ты про "копм", что ли? – Он почесал загривок. – Ладно, подежурю…
– И водки ни-ни, а то будет, как в сказке про Чудо Юдово, – проворчал Варганов, – бросил Иванушка перчатку, избушка зашаталась да по бревнышкам раскатилась, а братья спят-почивают – видно, с вечера сильно гульнули. Эх, Рассея, когда ж ты проснешься-то? На всякий случай вот мой пароль и Варькин: наши дни рождения. – Полковник протянул листок из блокнота. – Заглядывай каждый день, и если что со мной… защити дочь!
Полукровка
Около полуночи Лилит остановила машину на улице Ивана Полоза, рядом с мастерской Эфира. После удачного уличного спектакля и сеанса в аквапарке горе-художник Эфир Шишкин решился-таки пригласить свою новую знакомую в "студию". Лилит согласилась сразу, эта странная девушка была начисто лишена расчетливого кокетства или иных простительных женских слабостей. Выходя из машины, она зачем-то прихватила миниатюрный чемоданчик-кофр, похожий на раздутую серебристую косметичку. Саквояж оказался довольно тяжелым. Эфир попробовал помочь, но Лилит не позволила.
Эфир сорвал с двери пожелтевшие бумажные печати и посторонился, пропуская девушку в свой темный и затхлый приют. Нет, пахло здесь по-прежнему замечательно – свежими красками и льняным маслом, вот только воздух настоялся и казался мертвым. В темноте Лилит едва не споткнулась о сломанный багет, и только тогда Эфир припомнил ужасающий разгром, в котором застал его участковый.
Но яркая, артистичная натура выручила Эфира и на этот раз. Он наскоро что-то спрятал, что-то смахнул на пол и зажег множество свечей в подсвечниках, бутылках, в шандалах и морских раковинах. На пол в живописном беспорядке бросил алый бархат для натюрмортов и диванные подушки.
Лилит рассеянно прошла по студии, разглядывая картины. Похоже, наспех сработанные и вовсе недописанные полотна не на шутку заинтересовали ее. Она буквально застыла перед "центральным" холстом с названием "Жертвоприношение". Похоже, Эфир сполна платил дань всем художественным направлениям сразу. На фоне мрачных грозовых туч носились птеродактили и сверкающие летающие тарелки, а внизу на голой первозданной земле бородатый, первозданно обнаженный Каин заносил бедренную кость с остатками мяса над юным Авелем, одетым в лохматый передник из овечьей шкуры.
– Здесь ошибка, – сухо заметила Лилит. – Каин был без бороды.
– Откуда ты знаешь?
– Это же так просто: ведь он был не от Адама…
– Погоди, погоди, – припомнил эрудированный Эфир. – И положил Господь печать на лицо его, и Каинову печать будут вечно носить все его потомки…
– Каин – сын Змея, древнего божества земли. Его ласковый шепот и мудрая речь покорили первую женщину.
– А как же знаменитое яблоко? – окончательно растерялся Эфир.
– Невинный фрукт – первый попавшийся предлог. Кушать плоды, а также плодиться и размножаться Адаму и Еве было не только не запрещено, а даже рекомендовано. Для этого их и изолировали в Эдемском саду. А вот как это делать, никто не показал, должно быть, создателям было интересно посмотреть, как справятся с этой задачей их подопечные. Но эксперимент оказался испорчен вмешательством разумного существа – Змея, Ящера, Дракона, называйте его как хотите. Он и открыл глаза первой человеческой паре на их истинное состояние, и после короткой беседы они сполна уяснили все коварство устроителей опыта, узнали, что они не только абсолютно голые, но и полностью подконтрольны воле своих создателей. Так что же плохого сделал Змей? Он всего лишь пожалел людей и стал их первым учителем и помощником. Должно быть, от стыда устроители поспешили избавиться от последствий, отпустив своих подопечных на все четыре стороны, но еще много тысячелетий люди поклонялись добрым богам в образе Змея.
– Так вот почему Господь не захотел принять невинные дары Каина, поначалу мирного и незлобивого земледельца: ни его колосьев, ни винограда! И даже больше того, он остановил свой выбор на кровавой жертве Авеля! – Эфир был не на шутку встревожен этой давней несправедливостью.
– Нет, не поэтому, – возразила Лилит. – Дело в том, что Каин совершил роковую ошибку. От самого Сотворения боги запретили людям употреблять хмельное, но среди плодов земных, которые он принес к жертвеннику, оказалось вино, сделанное из забродивших фруктов. Каин глотнул немного вина и не совладал с собою, так кровь впервые смешалась с вином. Но боги не стали мстить Каину, ведь его жизнь тоже была частью эксперимента. Сын Змея ушел в добровольное изгнание, и его потомки воздвигли великие империи. Первой стала империя Крылатого Змея на западном берегу Атлантического океана, и ее божеством был провозглашен Пернатый змей Кецалькоатль. Другой империей стал Китай с его культом Дракона.
– Твоя версия многое объясняет, к тому же индейцы и китайцы действительно почти безбороды, – согласился Эфир. – И культ дракона у них по-прежнему на высоте! Какая же ты умница, Лилит! Ты – совершенство…
Как все чересчур робкие влюбленные, Эфир остро нуждался во вспомогательных средствах. Пока Лилит созерцала подвальную галерею, он поспешно достал из тайника за диваном заветную бутылку "Шартрез", на нее целиком ушел гонорар за два весенних пейзажа, написанных с натуры в Коломенском.
– Давай отметим нашу встречу, – предложил он, протягивая Лилит бокал.
– Я не пью вина, – девушка решительно отвела его руку, – искажать мышление при помощи яда глупо и нерационально.
– А как же порыв тонкого вдохновения и полет над бездной в волшебный мир, открытый только жрецу и суфию, едва окунувшему губы в золотой кубок? А как же китайская поэзия: и в собеседники Луну я пригласил сейчас, и тень свою позвал на пир, и трое стало нас! – Эфир поднял бокал к воображаемой Луне. – Или незабвенный Хайям…
– Типичный пример обезьяннего сознания, – заметила Лилит. – Набить брюхо, выпить перебродившей отравы, поорать при луне в компании себе подобных, выпить еще, а после поваляться с самкой…
– Прости, я прежде всего художник и романтик, и без этого допинга я не написал бы и десятой части своих картин, – не без рисовки отметил Эфир, пробуя на язык пряный "букет".
– Ты – прежде всего мужчина, – поправила Лилит его шаткие суждения. – Любовь пьянит гораздо сильнее. Должно быть, ты долгое время был лишен любви?
Она метнула в Эфира испытующий взгляд, одну из своих беспощадно-ласковых стрел с соблазном на острие, и художник принял вызов.
– Ты так необычно сложена. – Он обошел вокруг девушки с бокалом вина, точно обнес изумрудным факелом. – Позволь мне сделать несколько набросков, – пробормотал он, опустив глаза.
– Ну, если надо…
Повернувшись спиной, Лилит спокойно и несколько лениво сняла то немногое, что на ней было, и Эфир обомлел от ее полудетской трогательной наготы и от изумительной гладкости кожи. На ней не было ни волоска, ни пятнышка, ни самого малого изъяна, кроме бледного рисунка татуировки, оттеняющего изысканный оттенок ее тела – цвет зеленых испанских маслин, изредка еще встречающийся на старинных полотнах.