Голос доктора звучал с той спокойной, непререкаемой повелительностью, повинуясь которой люди радостно и гордо жертвуют своими жизнями. В эту минуту я последовал бы за ним, куда угодно, хоть в ад. Джон Сайленс был преисполнен каким-то всесокрушающим упорством. С душевным трепетом воспринял я его доверие, однако, даже в ярком сиянии дня от меня не укрылась его тревога.
– У вас не было никаких сильных впечатлений? – поинтересовался доктор. – Не случилось ли, например, чего-нибудь ночью? Не приснился ли вам какой-нибудь запоминающийся сон?
Он с нетерпением ожидал моего ответа.
– Я спал почти беспросыпно. Вы же знаете, как я устал, а тут еще эта гнетущая жара…
– Стало быть, жару вы почувствовали? – доктор, скорее, рассуждал сам с собой, чем задавал мне вопрос. – А молнию, молнию вы видели? Среди ясного неба, – добавил он. – Ну ее-то вы видели?
Я ответил, что, кажется, пробуждался от яркой вспышки, и он привлек мое внимание к некоторым обстоятельствам.
– Вы, конечно, помните ощущение тепла, которое вы почувствовали, когда в поезде приложили письмо ко лбу? Помните, какая жарища была в доме вечером, да и ночью? И вы также слышали, как полковник рассказывал о языках огня, неожиданно вспыхивающих в лесу и в самом доме и о том, как двадцать лет назад погибли его брат и управляющий?
Я кивнул, не понимая, к чему он клонит.
– И во всем этом вы не улавливаете никакой подсказки? – доктор был явно удивлен.
Я тщательно обшарил самые укромные закоулки своего ума и воображения и вынужден был признать, что нет, не улавливаю.
– Ничего, скоро вы поймете, – а теперь, – добавил Джон Сайленс, – мы осмотрим лес – нет ли тут для нас чего-нибудь интересного?
Из сказанного я получил кое-какое представление о его замысле. Мы должны сохранять предельную собранность и сообщать друг другу все, что нам хоть мельком удастся увидеть в картинной галерее наших мыслей. Затем, уже на ходу, доктор обратился ко мне с последним предостережением.
– Если вы хотите обеспечить свою безопасность, – веско произнес он, – все время, пока мы будем здесь находиться, постоянно внушайте себе, что вы защищены прочным панцирем. Употребите на это все свои силы, подключите воображение, волю. Вплоть до окончания нашего приключения поддерживайте в себе уверенность, что в панцире, выкованном вашим воображением, мыслью и волей, вы совершенно неуязвимы для какого бы то ни было нападения.
Он говорил с непоколебимой убежденностью, не отрывая от меня глаз, как бы стараясь усилить значение своих слов. Затем, без всякого предупреждения, он двинулся вперед по неровной, кочковатой земле в глубь леса. Между тем, хорошо понимая ценность совета доктора, я изо всех сил старался ему последовать.
Деревья сомкнулись за нами, как ночная мгла. Их ветви сплетались у нас над головами, стволы все теснее жались друг к другу, все гуще и гуще становился подлесок из кустов куманики. Колючки рвали нам брюки, царапали руки, глаза забивались мелкой пылью, что мешало уклоняться от цепких сплетений ветвей деревьев и ползучих растений. В ноги вонзалась грубая белая трава. Кочки, поросшие этой травой, походили на отрубленные человеческие головы, покрытые волосами. Мы поминутно натыкались на них. Идти было очень тяжело, и я вполне мог себе представить, что по ночам эти места просто непроходимы. Иногда мы перепрыгивали с кочки на кочку, и нам казалось, будто мы прыгаем по головам воинов, павших на поле сражения, а под белой травой скрываются неотступно следящие за нами глаза.
Кое-где солнечные лучи прорывались сквозь навес ветвей слепящими снопами, и тогда окружающая нас тьма казалась еще непрогляднее. Дважды мы натыкались на круглые пепелища. Доктор Сайленс показал на них, не говоря ни слова и не останавливаясь, но при виде этих пепелищ во мне шевельнулся глубоко запрятанный страх.
Это была очень утомительная прогулка. Мы держались как можно ближе друг к другу. Тела наши сильно разогрелись. Не столько от физического напряжения, сколько от того внутреннего жара, который исходит от пылающей печи сердца. Всякий раз, опережая меня, доктор останавливался, дожидаясь, пока я его нагоню. Очевидно, сюда много лет никто не наведывался: ни управляющий, ни лесник, ни охотник; и мои темные, путаные мысли, полные тревожного ожидания и страха, казалось, походили на этот лес.
Поле за нашей спиной окончательно скрылось. Ни единого луча, ни единого проблеска. Будто мы находились в сердце первобытного леса. И вдруг кусты куманики, кочки и побеги белой травы также оказались позади, деревья расступились, начался покатый подъем к вершине холма в самом центре плантации. Немного погодя мы увидели старинные камни друидов, о которых упоминал наш хозяин. Обходя редкие здесь деревья, мы легко поднялись на вершину холма и уселись на один из бурых валунов, откуда открывался вид на сравнительно голое пространство, величиной с небольшую лондонскую площадь.
Размышляя о торжественных обрядах и жертвоприношениях, которые вершились здесь, среди этих доисторических монолитов, я вопросительно посмотрел на своего компаньона. Прочитав мои мысли, он отрицательно покачал головой.
– Наша тайна не имеет ничего общего с этими мертвыми символами, сказал он. – Она связана с другой, куда более древней страной.
– Вы имеете в виду Египет? – спросил я вполголоса, вспомнив, о чем он говорил в моей спальне.
Доктор кивнул. Я по-прежнему пребывал в сомнениях, но не решился расспрашивать его дальше, поскольку он уже погрузился в глубокие размышления. Не в силах полностью осознать значение его слов, я оглядывал окрестности, радуясь возможности отдышаться и немного успокоиться. Мое внимание привлекли уродливо скрученные формы многих сосен, росших поблизости, как вдруг доктор Сайленс нагнулся и тронул меня за плечо. Он показал вниз. Выражение его глаз сразу же до предела взвинтило мои нервы. В двадцати ярдах от нас, у подножия холма, среди деревьев поднималась тонкая, почти неприметная струйка голубого дыма. Извиваясь, она исчезала в путанице ветвей над нашими головами. Такой дымок вполне мог бы подниматься от небольшого обычного костра.
– Укрепите свой мысленный панцирь. Как можно прочнее, – сурово шепнул доктор. – И следуйте за мной по пятам.
Тут же поднявшись, он быстро зашагал вниз по склону, по направлению к дыму; боясь остаться в одиночестве, я поспешил за ним. Под нашими ногами тихо похрустывали сосновые иглы. Я не отрывал глаз от тонкой голубой спирали, струившейся где-то впереди над плечом доктора. Не знаю, какими словами описать всепоглощающий ужас, охвативший меня при виде этой голубой змейки, живописно извивавшейся среди темных деревьев. С каждым нашим шагом усиливалось и впечатление надвигавшейся жары. Казалось, мы направляемся к пышущему жаром, но невидимому очагу.
Доктор Сайленс постепенно замедлял шаг. Затем он остановился и показал на небольшой круг выгоревшей травы. Кочки почернели и продолжали тлеть. Из центра этого круга и восходила ровная, бледно-голубая струйка дыма. В атмосфере происходило какое-то перемещение: нагревшийся воздух поднимался вверх, на его место тотчас стекался более прохладный – своего рода маленький циклон среди общего затишья. Листва над нашими головами, там, где исчезал дым, шевелилась и дрожала. Но ни одно дерево не вздыхало, ни один звук не нарушал тишины. Лес был тих, словно кладбище. Меня охватило ужасное предчувствие надвигающейся катастрофы: сейчас на наши головы обрушится небо, в земле образуется зияющий провал. Остов моего разума шатался, как от землетрясения.
Джон Сайленс вновь двинулся вперед. Я не видел его лица, но по всему чувствовалось, что он полон решимости и готов к самым энергичным действиям. Мы были в десяти футах от выжженного круга, когда дым внезапно рассеялся. Хвост струи скрылся в воздухе над нами, в тот же миг ощущение пышущего жара исчезло, движение воздуха прекратилось. И уже снова вовсю властвовал спокойный дух свежего октябрьского дня.
Мы подошли к пепелищу. Трава еще продолжала тлеть и земля не успела остыть. Выжженный круг составлял от одного до полутора футов в поперечнике. Выглядел он как обычный след от костра, такие нередко остаются после пикников. Я нагнулся, чтобы повнимательнее осмотреть пепелище, но в тот же миг с невольным криком отпрянул: доктор как раз затаптывал пепел, и вдруг послышалось странное шипение, будто он пихал ногами живое существо. Шипение было негромкое, но явственно различимое. Пролетев мимо нас, оно углубилось в чащу леса, и доктор Сайленс, не медля, бросился следом.
Трудно представить себе более необычную погоню, ибо то была погоня за невидимым.
Доктор Сайленс двигался очень быстро, явно что-то преследуя. Он смотрел прямо перед собой, чуть вверх, и потому все время спотыкался о неровности почвы. Шипение прекратилось. Не было слышно и никаких других звуков, понять, что именно он преследует, не представлялось возможным. Но, подгоняемый смертельным страхом остаться позади и не менее жгучим любопытством, я следовал за доктором по пятам.
В памяти непрошено всплывали безумные легенды, рассказанные полковником; их очевидная нелепость могла бы вызвать смех, если бы не зрелище торопливо шагающего впереди Джона Сайленса. Сосредоточенно занятый своим делом, он внушал мне почтительный трепет. Доктор выглядел беззащитно маленьким среди гигантских скрученных деревьев, но мне было известно величие его целей и знаний, и даже в этой торопливой ходьбе он сохранял свое обычное достоинство. Сознание, что мы играем в странную, исполненную напряжения игру причудливо смешивалось во мне с опасением, что ее развязка будет трагична.
Всецело захваченный своей погоней, доктор, не оборачиваясь, продвигался вперед, а я, тяжело дыша, старался не отставать от него. Складывалось впечатление, будто все это происходит в беспорядочном кошмарном сне. Меня вдруг осенило, что до сих пор мой спокойный, самоуглубленный компаньон скрывал нечто важное, что было известно ему, но неизвестно мне: с того самого момента, как мы вошли в лес, он неустанно наблюдал, выжидал, обдумывал каждый свой поступок. Каким-то невероятным, если не сказать, магическим, напряжением ума он сумел войти в контакт с источником всего происходящего, самой сущностью тайны. Приближалась развязка. Что-то неминуемо должно было случиться, что-то важное, возможно, ужасное. Об этом каждым своим шагом, каждым движением и жестом возвещал быстро шагающий впереди человек – не так ли небо, ветры и обличие земли подсказывают птицам точное время для миграции и предостерегают животных о приближении опасности?
Через несколько мгновений мы достигли подножия холма и вошли в густой, спутанный подлесок, раскинувшийся между нами и залитым солнцем полем. Здесь нас поджидали многочисленные трудности. Приходилось огибать кусты куманики, проползать под низкими ветвями, втискиваться между плотно сомкнувшимися стволами. Однако доктор не проявлял никаких признаков колебания. Он подныривал, перепрыгивал, обегал препятствия, но продолжал идти все в том же направлении, ни разу не сбившись с пути. Дважды я спотыкался и падал и оба раза, поднимаясь, видел перед собой несгибаемого Джона Сайленса: он продолжал бежать, как пес, за своей незримой добычей. А иногда, по-собачьи, делал стойку – не в буквальном, конечно, смысле, а в смысле максимальной внутренней собранности, – и каждый раз я слышал в эти моменты слабое шипение в воздухе перед нами. У доктора был безошибочный инстинкт лозоходца.
Наконец, мне удалось его догнать. Мы стояли на берегу мелкого пруда, упомянутого накануне полковником Рэгги. Пруд был длинный и узкий; в темно-бурой воде смутно отражались деревья. Зеркальную поверхность не искривляла ни одна складка.
– Наблюдайте! – воскликнул доктор. – Он должен пересечь пруд. И при этом непременно выдаст себя. Вода его естественный враг, и мы увидим, куда он направляется.
В самом деле по сверкающей глади пруда быстро потянулся след – похожий на тот, что оставляет после себя водяной паук. Вдоль следа заклубился легкий парок, и я тут же почувствовал запах горения.
Джон Сайленс метнул на меня взгляд, подобный вспышке молнии. Я почувствовал дрожь во всем теле.
– Быстрее! – возбужденно крикнул доктор. – Мы должны обежать пруд, чтобы найти его след. Он направляется к дому.
Меня поразила прозвучавшая в его голосе тревога. Я уверенно пробежал по скользкому берегу и нырнул вслед за доктором в море кустов и деревьев. Темень здесь стояла такая, что прошло некоторое время, прежде чем мы увидели первые пунктиры солнечного света. Доктор бежал теперь зигзагами. Объект его преследования вилял из стороны в сторону, но как мне показалось, двигался медленнее, чем прежде.
– Быстрее! – поторапливал доктор. – Мы можем потерять его след на свету.
Я все еще ничего не видел, ничего не слышал и не различал никаких следов, но доктор Сайленс, направляемый поистине безошибочным чутьем, не делал ни одного лишнего движения; для меня до сих пор остается загадкой, каким образом мы не врезались ни в одно дерево. Через мгновение мы уже были на опушке леса, перед нами раскинулось открытое поле.
– Слишком поздно! – услышал я досадливый голос. – Его уже нет в лесу, и, клянусь Богом, он направляется к дому.
Полковник с собаками поджидал нас на том месте, где мы его оставили. Низко нагнувшись, он всматривался в лес. Заслышав наши шаги, а затем и увидев нас, полковник выпрямился, как согнутый хлыст. Джон Сайленс бежал, не останавливаясь, и только крикнул ему, чтобы он присоединялся к нам.
– Мы можем потерять след на свету. Быстрее! Возможно, еще успеем.
Мы мчались по открытому полю: впереди – доктор Сайленс и я, за нами – не умолкающие собаки, а чуть сзади, с такой быстротой, будто речь шла о спасении жизни – полковник. Забуду ли я когда-нибудь это зрелище?! Не очень понимая, что происходит, я бежал изо всех сил, и благодаря своей молодости легко оторвался от Джона Сайленса и полковника. Уже у дома, я, тяжело дыша, остановился, чтобы подождать отставших. Но когда я поворачивался посмотреть, где мои спутники, мне предстала настолько невероятная картина, что потрясение испытанное в тот момент, еще долго будет преследовать меня!
Наружная дверь была открыта, и через узкий проход, прихожую и столовую я мог видеть часть лужайки по другую сторону дома. И по этой лужайке бежала – не ковыляла, а именно бежала! – мисс Рэгги. Даже на таком расстоянии было заметно, что она увидела меня и несется со всей прытью отчаянно испуганной женщины. Паралича как не бывало.
Живые краски стерлись с лица мисс Рэгги: его серовато-синяя гамма напоминала, скорее, лицо покойника; при этом впечатление было такое, будто она смеется: рот широко раскрыт, глаза, и всегда-то яркие, сверкают диким, ребяческим, но почему-то наводящим ужас, весельем. Пробежав мимо меня, мисс Рэгги бросилась в объятия брата, и в тот же миг я безошибочно почуял запах горения; должен сказать, что до сих пор запах дыма и огня вызывают у меня тошнотворное чувство, напоминая обо всем перенесенном.
Следом за мисс Рэгги бежала, явно испуганная, но все же сохраняющая самообладание служанка; как и у старой хозяйки, на лице ее отпечаталась ужасная маска смерти, но дара речи, в отличие от мисс Рэгги, она не потеряла.
– Мы были возле кустов, на солнце, – завопила служанка в ответ на бессвязные расспросы полковника Рэгги, – я как обычно катила хозяйку в каталке, и тут она как закричит, – Боже! Страсть-то какая, – выпрыгнула из каталки и побежала. А перед тем еще ветер подул, жаркий такой, она лицо руками закрыла, ну и выпрыгнула из каталки. Ни слова не сказала, не заплакала, просто выпрыгнула и побежала.
Однако самое ужасное нас ждало впереди. Я стоял в прихожей, не в силах ни говорить, ни шевелиться; доктор, полковник и служанка повели еле стоявшую на ногах старую женщину вверх по лестнице, в ее прежние апартаменты; кругом толпились незнакомые мне люди – и вдруг я услышал позади себя чей-то голос. Повернувшись, я увидел дворецкого – лицо все в поту, глаза широко выпучены.
– Пожар, – закричал он, – прачечная полыхмя полыхает.
Услышав это странное словосочетание "полыхмя полыхает", я хотел было улыбнуться, но мышцы лица отказались мне повиноваться.
– Дьявол опять принялся за свое дело. Господь да оборонит нас всех, – визгливым от ужаса голосом продолжал орать дворецкий, бегая среди нас кругами.
Группа на лестнице рассыпалась, как при звуке выстрела. Оставив испуганную мисс Рэгги на попечение ее единственной служанки, полковник и доктор Сайленс кинулись вниз, перепрыгивая через три ступеньки.
Мы быстро пересекли переднюю лужайку и завернули за угол дома: впереди полковник, за ним – Джон Сайленс и я, чуть позади – запыхавшийся толстяк дворецкий, непрестанно взывающий то к Богу, то к дьяволу. Сразу за конюшней нам предстала прачечная: из ее окон валил густой дым, а кругом с громкими криками носились служанки и грумы.
Появление хозяина мгновенно восстановило порядок, и бывший вояка, быть может, и туго соображающий, но действующий умело и энергично, показал себя в лучшем виде. Он отдавал одно за другим четкие распоряжения, и прежде чем я успел опомниться, цепочка мужчин и женщин уже передавала ведра от водяного насоса, стоящего возле конюшни, до прачечной.
– Внутрь! – коротко приказал Джон Сайленс и бросился в дверь прачечной, за ним рванули полковник и я. На бегу доктор добавил: – Думаю, огня пока нет. Это только дым.
Огня и в самом деле не было. Дым вскоре рассеялся. И сразу стало ясно, что нет никакой необходимости поливать пол или стены.
– Да тут и гореть нечему, сплошной камень, – кашляя, прохрипел полковник. Но доктор показал на деревянные крышки больших котлов для стирки одежды, и мы увидели, что они уже обуглились и тлеют. А когда мы выплеснули на них полведра воды, верхние кирпичи зашипели и окутались клубами пара. Дым и пар вскоре улетучились через открытые окна и дверь, а мы в недоумении стояли на кирпичном полу, пытаясь понять, каким образом, в нарушение всех естественных законов, прачечная вообще могла загореться или хотя бы задымить. И все трое молчали: я – от растерянности и смятения, полковник – потому что его спокойная отвага не терпела многословия, а Джон Сайленс – погрузившись в мысленный анализ этого последнего проявления интересующего его феномена.
Налицо были неоспоримые факты, которые не требовали никакого обсуждения.
Первым заговорил полковник.
– Я должен проведать свою сестру, – сказал он.
Вскоре со двора уже раздавался его голос: деловым тоном полковник отдавал приказания перепуганным слугам; одного из них, видимо, заведующего прачечной, он отругал за то, что развели слишком сильный огонь под котлами, и даже не стал слушать оправданий, что, мол, там уже несколько дней не топили. Затем он послал конюшего за местным доктором.
Как раз в этот момент Джон Сайленс повернулся ко мне. Его самообладание поражало: он не допускал никакого внешнего проявления своих чувств – ни в жестах, ни в выражении лица или глаз; более того, он даже умел предупреждать зарождение каких-либо чувств в сердце; при желании он мог превратить свое лицо в каменную маску; поэтому понять, что происходит в его сознании, всегда было чрезвычайно трудно. Но на этот раз на его лице я увидел не загадочное выражение сфинкса, а ликующее торжество умного человека, которому удалось, наконец, разрешить сложную и опасную проблему и найти путь к окончательной победе.