В одной руке у меня были ее сумки, в другой – пара лыж. Я нагнулся и дружески поцеловал Дусю, но она вдруг жадно впилась в мои губы, мелко играя языком. Это длилось секунд пять, но мне они показались вечностью. У меня закружилась голова. Я уже больше двух месяцев, как расстался с Полиной, и никого не целовал.
– Вот так, – сказала Дуся, но я ничего не ответил, мы дошли до поселка, и уже в виду дома она нарушила наше удивленное молчание:
– Я кое-что про тебя знаю, и это меня тревожит.
– Ты имеешь в виду Полину?
– Нет – полицию.
– Да ну?
– Рассказал по пьяни.
– И что?
– Ты можешь полететь в любую минуту.
– Куда?
– В жопу, как любила говорить твоя прошлая.
– Моя крошка?
– Крошка твоего прошлого. Рекомендую учинить у самого себя обыск и уничтожить все, до последнего клочка, если осталось.
– Спасибо. Сегодня же сожгу (ничего я не сжег, как известно)… Ты настоящий друг, Дусечка.
– Видишь ли, Роман… Если тебе когда-нибудь захочется перечесть книжку наших судеб, то ты поймешь, кто именно был человеком в этой галерее манекенов.
Мы пришли. Дом, на четверть занесенный снегом и сверху им накрытый, выглядел загадочно, сказочно, тонкий дымок вился над трубой, как бы сбрасывая излишки тепла.
Марина спала в своей комнате, Хомяк, сидя на корточках, кормил огонь, нарезая лучины, пламя шарило по комнате горячими ладонями, отражаясь в его глазах, и мы сбросили сумки на пол, и в сумках предательски звякнуло, и я подумал о том, как только что совершил измену, и как все мы тут счастливы, и наш самолет ударился колесами о московский бетон и, выйдя, поймав такси, я внезапно понял, что никогда, никогда уже больше не буду ничего этого вспоминать.
БОГ ИЗ МАШИНЫ
Денег было в обрез, как всегда по возвращению откуда-либо, но, в принципе, деньги мне были больше не нужны, и последние я истратил на такси до Центра. Надо было только встретить ее – лицом к лицу.
На Тверском бульваре-двадцать-пять я оказался перед запертой дверью. За ней не было ни следа человеческого присутствия, но я все же позвонил, и звонил до тех пор, пока не открылась квартира напротив и старушечья голова-одуванчик не уставилась на меня.
– Вы кто?
– Прохожий. А где Эмма.
– Эммы нет. Я ее сестра.
– Вот как? Отлучилась?
– Отлучилась. Но навсегда.
– Что такое?
– Эмму убили, да. Ее застрелили через окно, когда она поливала цветы. И вы, похоже, знаете об этом лучше, чем я.
– Вы угадали. Я действительно из милиции. Скажите, вы не видели жильцов этой квартиры?
– С час назад. Пришла и ушла. Бросила вещи. Я, знаете ли, не любительница глазеть в замочные скважины.
Я вышел на улицу, поднял руку, чтобы остановить такси, и вдруг вспомнил, что денег у меня больше нет.
Ехать на электричке? Но она-то наверняка взяла машину. Я мог снова найти лишь ее недавние, теплые следы, я мог всю жизнь таскаться по этим следам, не совпадая с нею во времени так же, как однажды не совпал в пространстве.
Я шел по обочине бульвара, опустив голову на грудь. Все было кончено. Приехать, обнаружить очередную пустоту и повеситься на той сосне, где была мишень Ориона… Вдруг что-то метнулось мне под ноги, как бы какая-то белая болонка, едва различимая в снежном крошеве… Я зашатался, глянул вокруг – пусто. И вот опять…
Я побледнел…
Мои ноги как бы пробило легким, вольт в семьдесят, электрическим током, я остановился, ухватился за столб, сползая… Внезапно все, что я видел перед глазами: афиша Пушкинского театра, серебристая перспектива металлического барьера, спицы автомобилей – треснуло, разъехалось на множество рваных кусков и снова сложилось, как картинка-пусли. То, что я увидел там, за действительностью – на долю секунды, сравнимую с фотографической выдержкой – было ужасно, непереносимо. Это было что-то… Трудно объяснить. Это было вроде какой-то липкой человеческой субстанции, подвижной, живой, и в ней проступало множество мясных, беззвучно кричащих лиц… И я узнал некоторые из них. На меня нахлынула невыносимая тоска, отвратительная жалость – к тем несчастным живым существам, которые, ничего не зная о душах, ушедших из них, кушали, смеялись, делали что-то свое, и которых я продырявил, разрезал, сломал, лишив их возможности существовать дальше, как они этого страстно хотели…
Почему это омерзительное, странное, безумное "я", влекомое через Вселенную неизбывной любовью, творит такое безусловное зло?
– Боже мой, боже, – прошептал я. – Боже!
Но у меня никак не получалось большой буквы в этом слове, в имени…
– Боже, прости меня, отец мой, я никогда больше не буду никого убивать, прости меня, я больше не буду, не оставляй меня, отче – Боже мой!
– Эй, тебе куда? – окликнул чей-то голос.
Я обернулся. Черный " Мерседес" медленно ехал рядом, и приветливая улыбка возничего была обращена в мою сторону. Ну что ж? – один раз в жизни расплачусь как настоящий мужчина: просто покажу ему ту штуку, которую держу в кобуре под мышкой – в качестве проездного от нового правительства России по всем дорогам страны.
Я сел в кресло и назвал место.
– Ну и ну! Далековато. А мир все же тесен, факт?
Я посмотрел на него. Модные очки с затемнением, лысина. Доброе, приветливое лицо.
– Тесен, как камера смертника, – сказал я.
Мы помолчали, выруливая на улицу Горького и перестраиваясь в левый ряд.
– Хороша у меня машина? – продолжал водитель, вроде как пустую болтовню.
– Номер только государственный, – сказал я.
– Точно! Кореш один устроил на фирму. Все, как и было начертано.
Я покосился на него. Едва заметная, но несомненная – ни с чем ее не спутаешь никогда – печать зоны, и говорит, будто мой старый знакомый… И тут меня осенило. В самом деле, если мне встречаются люди, которые по прошлой жизни меня не узнают, то должны быть и такие, которых не помню я.
– Сколько же лет, однако, сколько зим, – осторожно проговорил я.
– Ты, братец, похоже, гонишь, а это обидно.
Я еще раз внимательно посмотрел на него. Ничего похожего. Ничего общего. И это было ужасно.
– Послушай, Бог, – сказал я. – Мне очень надо в Переделкино, срочно, ты не мог бы поднажать?
– Это сделаем. Корм казенный, а силы у этой дуры на триста лошадей.
Бог-Из-Машины переключил передачу, мы вырулили на среднюю полосу и понеслись.
– Как тебя угораздило? – спросил он.
– Ищу одну подругу. Это смысл моей жизни. А что нового у тебя?
– Как видишь. Материальная сторона меня не тревожит, забудем об этом.
– Меня беспокоит кое-что другое, – задумчиво проговорил Бог спустя минуту.
Мы вырвались из города и мчались по Рублевскому шоссе, игнорируя дорожные знаки.
– Если ты не понимаешь, о чем я говорю, то оставим это, – сказал Бог.
– Понимаю. Я даже рад, что это случилось не только со мной.
– Памятники? Новые здания?
– Да.
– Как переносишь?
– Жив, как видишь.
– Я уже давно не принимаю это близко. Поначалу – чуть с ума не сошел, конечно.
– Разумеется. Что ты все-таки по этому поводу думаешь?
– На, прочитай.
Это была небольшая газетная вырезка.
В последнее время в психиатрические больницы города поступают пациенты, страдающие новым, неизвестным ранее психозом. Похоже, наш век несет нам не только СПИД… Истоки болезни пока еще не ясны, но подмечена одна странная закономерность: расстройство наблюдается среди лиц, по разным причинам отсутствовавших несколько лет в привычной среде обитания. Это, к примеру, эмигранты, не прижившиеся за границей, лица, бывшие в заключении, прочие категории граждан. Суть психических расстройств заключается в том…
Дальше я читать не стал.
– Довольно оригинальная трактовка, – сказал я. – Очень просто свалить с больной головы на здоровую. Интересно, как они запоют, когда выяснится, что этой болезни подвержены все так называемые отсутствовавшие?
– Я думаю, они всех посадят или просто перебьют, если почувствуют недоброе. У меня есть на этот счет гипотеза. Думаю, она верна на сто десять процентов.
– Выкладывай.
– Помнишь одно замечательное астрономическое событие прошлым летом?
– Юпитер?
– Да. Мне уже тогда показалось странным, что обломков кометы было ровно двадцать один, и падали они именно семь дней.
– Как начал, так и закончу…
– Да. И двадцать первый век. Помнишь, я брал тогда в твоей читалке Новый Завет? Я уже тогда все понял, но держал при себе. Понимаешь, в Откровении речь идет не об одной, а о двух разных планетах. Одна из них – Юпитер. Это гениальный ход с его стороны. Все ждали, что планета сойдет с орбиты, или что-то в этом роде… Ничего такого не произошло. Сдвинулась не материальная, но духовная сфера. И это произошло медленно и незаметно для тех, кто был тут. И только мы, те, кто вернулся, заметили перемены.
Мы уже стояли в поселке биологов, напротив дачи Хомяка, но я все еще сидел в машине. Мне вдруг стало глубоко безразлично то, что сейчас происходит на даче, поскольку там не было Марины, а была пустая восковая фигура, бездумный муляж, и только мы двое, в аквариуме, за этими гладко выгнутыми стеклами, были живы. И еще кто-то неведомый – рассеянные по свету несчастные души…
– Темнеет, – сказал Бог.
– Я, пожалуй, все же выйду. Дел-то на несколько минут.
– Хорошо. Не удивляйся, если тебя будет ждать машина другой марки.
– И в другой точке.
– И с другим человеком за рулем.
* * *
Дача была на месте, вернее, то, что от нее осталось – снежный могильный холм. Дека рояля, правда, уже исчезла, причем, по неясной причине: ее действительно могли утащить как ценный металл… Или все же не дека, а рама – еще одно слово, изменившее значение… А вот сосны были частично заменены березами.
Сумерки…
Я подошел к колодцу. Тайник был раскрыт и выпотрошен. Вероятно, это стоило ей много времени и сил – освободить бревна сруба ото льда – именно поэтому я все-таки настиг ее.
Свежие следы вели в сторону сарая, где тускло желтел свет. Я распахнул дверь и вошел. Марина вскрикнула. На столе лежал белый раскрытый кейс, только что извлеченный из тайника, я мельком увидел серую зелень долларов и прятавшийся в них, как в листве черный ствол пистолета – весьма предсказуемый джентльменский набор.
– Ты все-таки пришел, – сказала она.
– Да, – сказал я, подумав, как этот белый кейс пошел бы Осе, ее белому костюму.
– Выследил. Ты думаешь, вчера в Ялте я тебя не узнала?
"Она посмотрела на меня, словно сквозь какой-то куст", – плаксиво передразнила Марина. – Да как только я тебя увидела, сразу собрала чемоданы, даже клиентов бросила, а ты уже здесь! Ну, как это называется?
– А это? – я указал на белый кейс.
– Это просто доллары. И пистолет. Это как раз то, что мне надо в данный момент.
– Может быть, ты не от меня бежала, а от чудо-женщины по имени Ося?
– Ты и об этом знаешь? И так тоже. Да, я украла эти деньги, нарушив тем самым заповедь номер два… Или четыре… Ты ведь такой умный и проницательный, да?
– Я дурак. Продолжай. Как тебе удалось восстать из пепла?
– Очень просто. Хозяин решил поразмяться с Никой. Мы все ужасно обдолбились травой. Короче, проснулся зверь, и он ее задушил на сексуальном приходе. Она была моей лучшей подругой, белой вороной, как я. Я размозжила ему череп кочергой. Потом надела ей на палец свой перстень. Потом – брр! – это было ужасно… Вышибла ей один передний зуб, как у меня, видишь?
– Да я уже заметил. Кто это постарался?
– Ублюдок. Такой же садист, как покойный хозяин.
– Потом ты спрятала кейс, взяла ее документы, свои подкинула в сарай…
– Подожгла дом, начиная с рояля, отправилась по ее путевке на Юг и так далее… Но тебе нет ни малейшего толка этого знать, потому что …
Второй раз за последние несколько часов я оказался под пристальным взглядом оружия. Она целила мне прямо в лоб.
– Не думай, что я поделюсь с тобой этими баксами. Я вообще никогда с тобой ничего не делила, ты еще не понял? "Она всегда ходила в черном траурном платье, ее руки слегка дрожали, когда она ставила свечу", – опять передразнила Марина мой собственный текст.
Я оценил возможность совершить прыжок ниньзя. Это было вполне реально: теперь-то уж я наверняка знал, что передо мной слабая женщина, и важно было только чуть сбить ее внимание.
– Послушай, Мар! – сказал я. – Каким веществом ты траванула тех ублюдков, в Ялте?
– Титурам – старый, как мир! – с гордостью сказала она.
– Знакомый запах, когда им блюешь…
– Ну, наконец – то ты догадался!
– То-то мы все так мирно спали, всегда, когда вам это было нужно. Интересно, когда и как это у вас началось?
– Ты опять ничего не понял. Это никогда не начиналось, это было всегда. Это была гениальная идея – внедрить меня в семью через тебя. Должна признаться, получилось не сразу: не провели через музей – провели через церковь, отсюда и образ получился другой: эдакая набожная, бьющая головой об пол. А то была бы какая-нибудь искусствоведка, поклонница Босха, Брейгеля… Благодаря твоей тупости, твоей роли покорного жениха, я могла сколько угодно бывать у них в доме, и здесь мы трахались буквально на твоих и Дусиных глазах. Как мы смеялись над вами! Как упоительно было играть эту роль: христианка, теософка, девственница. Я тогда многое поняла. Я познала суть жизни в ее двойном течении, в этом постоянном присутствии зрительного зала и кулис. А ты никогда не был за кулисами. И теперь уже никогда не будешь. Никогда, o, nevermore!
Марина сделала нетерпеливое движение стволом, уточняя сбившийся прицел. Если она промахнется с первого раза, что стрелок неметкий способен сделать даже на шести шагах, и пуля оцарапает мне колено…
Или же произойдет осечка, ведь пистолет столько времени пролежал в колодце…
– Тем не менее, – сказал я, – этот подонок изменял тебе, и с кем – лучше не закрутишь!
– Да? Ты всех женщин считаешь шлюхами, в том числе и собственную мать. Почему ты все время читаешь между строк? Если воспринять этот текст буквально, то в нем сказано лишь то, что сказано, а именно: твоя мать тогда действительно навещала подругу и случайно встретила в поселке Хомяка. Так что, получается, что в конечном раскладе все равно проиграл ты.
– Стой не стреляй! – вскричал я, проглотив запятую. – Ведь это ты позвонила тогда ментам?
– Неужели так важно это знать?
– Я могла бы сказать " да", но через секунду это не имело бы никакого значения. Но я скажу "нет".
И с этим словом Марина нажала на курок.
– Отче наш сущий на небесах, – мысленно произнес я.
Выстрела не последовало – лишь тихий сухой щелчок.
Она щелкнула еще раз и еще, воображаемые пули попадали мне то в лицо, то в грудь, последняя сбила панаму с пахаря Милле… Да святится имя твое.
– Знаешь, спокойно сказал я, – когда в детстве мы прятали сигареты, они безбожно сырели в этом колодце. Их невозможно было раскурить.
Марина швырнула пистолет об пол, и он неожиданно выстрелил.
– Ты все равно не имеешь права на эти деньги! – взвизгнула она.
– Хлеб наш насущный дай нам на каждый день, – подумал я. – Или нет, лучше – свет наш насущный, в смысле мир, тот что прежде писался через "i".
– Разумеется, сказал я. – Но я имею право на нечто другое.
Револьвер с глушителем, который появился в моей руке, красноречиво подтвердил мои слова.
– Ты не сделаешь этого! – Марина закричала фальцетом, став похожей на неуклюжую птицу.
– Стоять! – приказал я, внимательно рассматривая ее. – А ты, я вижу, поправилась. Сколько ты теперь весишь?
– Восемьдесят два… Но ты ведь не убьешь меня?
– Нет, конечно, – сказал я. – Тебя нельзя убить, потому что ты и так давно мертвая.
– Хочешь, я поделюсь с тобой? Хочешь – бери все. Я люблю тебя. О, боже мой! Я только сейчас это поняла. Я всю жизнь любила только тебя, потому что ты, и именно ты воспитал во мне душу… Давай уедем отсюда – вместе. Давай куда-нибудь… В Америку!
– В Америку? – переспросил я, оглядев стены и потолок. – Здесь не место в Америку.
Произнеся эти слова, я, понятно, уже не мог не выстрелить.
Пуля попала ей в самое сердце, пробив насквозь корпус и одновременно пригвоздив ее к стене: за ее плечами я увидел мгновенный веер артериальных брызг, поймавший радугу от лампы… Ее взор потух и тело медленно сползло, как бы стекая по стене, в последней омерзительной попытке предложить себя как плату за жизнь: ноги раздвинуты, юбка задрана, видны развратные резинки трупной курочки, белая полоска трусиков с бурым пятном менструальной крови… Словом, когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке уже не было.
Я прошелся из угла в угол, продул револьвер, дулом поворошил доллары в чемодане. Что-то грустное, туманное стало ворочаться в моей голове… Я вспомнил, как вложил персты в рану несчастной Эммы…
Марина была горяча, как живая. Меня трясло от возбуждения, кажется я громко, победно кричал, разрывая ее одежду. Мертвая вагина равнодушно приняла последнее подношение.
Спустя несколько минут я уже не мог понять, сделал ли я это взаправду, или это было моей скоротечной галлюцинацией. Отрезвев, я внимательно осмотрел труп: выглядел он действительно изнасилованным, хотя одежда, которую я только что разорвал, была цела.
– Эй! – вдруг заорал я, пнув мертвое тело уже начинавшее коченеть. – А письма? Почему же ты тогда писала эти письма? Кто их писал?
И тут я в общем, словно недавно прочитанную книгу, вспомнил все ее письма и увидел их все, будто разбросанные на полу, рядом с автором, и понял, что ответ на этот теперь уже риторический вопрос я найду, по крайней мере, в одном из них.
Я подобрал с пола и проверил свое оружие. Это был американский семизарядный кольт. После всего, что произошло, в нем оставалось еще два патрона – для Бога и для меня.
Да будет воля твоя на земле, как и на небесах.
* * *
Мы сидели в машине, куря одну последнюю сигарету на двоих, как не раз бывало прежде. Я поминутно оглядывался в сторону флигеля, в темноте невидимого, но где-то еще существующего, – в ожидании сигнала.
– Знаешь что, – сказал я, – по-моему, ты не прав со своим Юпитером. Семерка, двадцать одно – какая-то пушкинская атрибутика – случайное совпадение. Все это было и будет всегда. Это – обычное состояние Вселенной, бытия. Мир всегда и постоянно меняется, только не многим дано это видеть.
– Верно, – согласился Бог с иронией в голосе. – Мысль нескромная, но вполне допустимая. Мы либо держим язык за зубами, либо нас сажают в дурдом, либо… У тебя еще остались патроны? Надеюсь, ты не собираешься продырявить наши с тобой черепа?
– Нет, – сказал я. – А ты ожидал другого ответа?
Стемнело совсем. Сигнала все еще не было.