– Твоя подруга плохо себя вела, мальчик, – продолжал Ося, сощурившись. – Она прикарманила всю нашу кассу и сбежала с ней, убила и сожгла хорошего, уважаемого человека. Не думаю, что она успела растратить так уж много и…
– Скорее, она их припрятала, – заметила Нора.
– Ты еще здесь, душка? – рептилия повела в ее сторону длинной шеей, и в этот миг я бросился на нее, коротким ударом дзы-цень вышибив из ее лапы револьвер – увы – лишь мысленно: секундная заминка была пропущена, и я отчетливо понял, что второй возможности не будет.
Я безобразно, грязно хотел жить, я, еще недавно свивавший петлю, теперь, когда не сам распоряжался своей… Когда ее хотели отобрать у меня насильно…
– Поймай машину, девочка, и жди меня на углу, у памятника. Я скоро буду.
Нора кивнула и вышла, даже не взглянув в мою сторону, и я пришел в тихую ярость: существо, несколько минут назад кокетливо болтавшее со мной, и даже не видящее меня теперь, даже своей уходящей в темноту спиной, – это существо не было человеком и не имело права вести себя как человек. Почему я не уничтожил его, когда оно было в мой власти, там, в темноте, среди канав, в переулочной пыли, в листве – не сломал, как механическую куклу-Суок, чья душа давно покинула тело, оставив его скитаться среди других, таких же как она, кукол?
– Ну что, милый, уже дрожишь, я вижу? – удовлетворенно проговорил Ося. – Вот мы и приехали. Стоило так далеко ехать, а? Тупик, песок, одуванчики… "И, наконец-то, будет разрешен себялюбивый одинокий сон…"
И в этот самый момент погас свет…
Я превратился в какую-то пружину, обладающую неимоверной мощью. Левой ногой я отшвырнул стул, одновременно перенеся центр тяжести на правую. Не разгадав маневра, рептилия, хорошо видная на фоне окна, повернулась и хлопнула свое шампанское на звук падающего стула. В самый момент выстрела я совершил прыжок ниньзя, коротким ударом ноги вышиб пистолет и, применив захват дзао-цзы, поверг растерянного врага на пол. Секунда – и лезвие моего боевого топора уперлось прямо в то место могучей шеи, где неглубоко под кожей билась сонная артерия.
Здесь неведомый Бог электричества вновь осветил комнату – с кардинально изменившейся философией обстановки.
Слегка удивленный, как легко и просто мне удалось справиться с чудовищем, я, продолжая знаменитый захват дзао-цзы, который применил великий Якимодо на чемпионате в Гамбурге в 1982 году, перевернул жертву на спину.
– Не убивай! – прохрипела она. – Не убивай меня. Я – женщина.
* * *
– Что? Что ты сказал?
– Женщина я.
Голос был действительно женским, скорее, даже девичьим, звонким, что-то от солнечного кинематографа ранних советских лет, да и с лица как бы спала темная вуаль мужественности: подо мной лежала – правда, весьма больших размеров – женщина.
– С детства я страдала комплексом высокого роста, мои сверстники смеялись надо мной, а соседские мальчишки не хотели со мной играть… – существо, похоже, собиралось рассказать маленькую повесть.
– Короче, – попросил я.
– Операция была тяжелой и дорогостоящей, но я вынесла ее. Мне вырезали часть кожи с лобка, надлежащим образом ее оформив, создав из моей собственной плоти, как Еву из ребра, импровизированный член. Курс гормональных инъекций, некоторые упражнения и вот – я мужчина. Только сильно беспокоит насморк, но ведь это пройдет, правда?
– Пройдет, – сказал я.
– Дай мне хоть высморкаться напоследок!
– После высморкаешься, – пошутил я.
Ося заплакала. Как закодированный алкоголик, который сразу по исцелению начинает гнать самогон, бойко торговать водкой, так и Ося, неудавшаяся проститутка, вполне естественным образом превратилась в сутенера. Мне стало жаль эту судьбу, я даже на секунду представил, что Ося – человек.
– Подробнее, – сказал я. – Что произошло тогда на даче?
– О, это было ужасно! У нас кончился бензин, сел аккумулятор, разбился баян…
– Какой еще баян?
– Ну, шприц, стеклянный… Мы все тогда сидели на шняге. Знаешь, что такое шняга?
– Знаю, продолжай.
– Ну вот. Лиля сказала, что есть неподалеку одна дачка, где можно отлежаться. Мы застряли там на три дня. Все шло прекрасно, если бы не этот инцидент с Никой… Она тоже оказалась воровкой, вскрыла шпилькой кейс и вытащила несколько сотен. Шеф, конечно, дал ей сникерзу. Последние дни он был очень нервным, много пил. Он никому не доверял, всегда носил кассу с собой, в таком красивом, белом кейсе…
– Он что – был идиотом? Почему не держать деньги в банке?
– О, он сам был себе банком! Он постоянно менял рубли на деньги, деньги на рубли, и наше благосостояние росло. Особенно последняя сделка, черный вторник, когда доллар подскочил на восемьсот тридцать четыре пункта за один день…
– Шеф тоже был переодетой женщиной?
– Нет! Это был пожилой, уважаемый человек. Он был комбайном: трахал все, что движется, даже своего шварценеггера, то есть, я оговорилась, я хотела сказать – ризеншнауцера… Он думал, что я мужчина, и трахал меня в жопу…
– Короче, сука! – закричал я, надавив лезвием на горло рептилии. – Что там произошло на даче, как она сгорела?
– Вот я и говорю… У нас кончилась шняга, и надвигалась ломка, правда, оставалось немного очень крепкой травы, просто урагана, но это рискованный выход из ломки, да и чувство может усилиться, ведь трава, она как бы меняет отражения, она…
– Вернись к пожару, тварь. Я хорошо знаю, что делает трава.
– В окрестностях не было такого бензина, специального, для иномарок. Я поехал в Москву – за бензином и прочим. Взял канистру бензина, колес, морфия, одноразовых баянов, кондомов, деликатесов… О, не бей меня! А когда вернулся, вместо дачи были дымящиеся развалины, руины, дека рояля, на котором я так любила играть, тускло, медно блестела в лучах восходящего солнца, кругом шныряли менты… Мы сначала тоже думали, что с кейсом смоталась Ника, и не могли найти никаких ее следов, пока не появился ты, и я не понял, что во всем виновата Лиля, то есть, Марина, ведь не стал бы ты, как дурак, искать какую-то Нику…
– Так, – сказал я. – Где ты научилась стрелять?
– Я посещала специальные курсы, дорого. С тех пор, как я стала мужчиной, я начала во всем вести мужской образ жизни: научилась водить машину, драться, гарцевать… Не убивай меня!
– Никто не собирается тебя убивать. Слушай, животное! Это ты в тот день стреляло на даче в мишень?
– Да. Я очень хорошо…
– Откуда тебе известна фигура Ориона?
– Ор… Кого? Я ничего не знаю. Это Маринка нарисовала на мишени точки, губной помадой, на спор: чья сейчас очередь трахаться с шефом. Ну, я и прострелил все эти точки.
– Ну и что? Кто выиграл спор?
– Я, конечно. Потому что точно попал в каждую точку.
– В чем была суть спора, уродина?
– Идти трахаться с шефом.
– Я уже слышал, дура! Победитель шел или же не шел к шефу?
– Конечно же, не шел! Пошла Марина…
Сжав зубы до скрипа, я сделал длинный, нечеловеческий жест правой рукой. Голова существа, ровно срезанная, с глухим стуком упала на пол, катнулась и замерла, уставившись на меня остекленевшими глазами кролика, бормоча бессвязные слова. Обезглавленное тело, став невероятно сильным, вырвалось из моих рук и пустилось в какой-то бешеный куриный танец, изрыгая в потолок потоки крови и рвоты. В отчаянном, также рефлекторном прыжке, я бросился под кровать и чудом остался чист – ни одна капля не задела меня.
* * *
Выйдя на улицу, я заметил невдалеке салатовую "Волгу". Кукла стояла, ежась от ночного холода, у заднего бампера, высокомерно игнорируя таксиста, который пытался с ней пошутить.
Я приблизился, скрываясь в тени кустов лавровишни, и сладким Осиным шепотом позвал:
– Подойди ко мне, Норочка.
– Одну минуту, – бросила она шоферу через плечо и двинулась в мою сторону, в то время как я, шелестя и пятясь, отошел за угол дома.
– Ося, ты чего? – трусливо спросила кукла. – Ты позаботился о нашем друге?
– Позаботился, – сказал я.
Одной рукой я взял куклу за шею, другой – за то место, которое больше всего нравилось в ней мужчинам, и резким, точно рассчитанным движением сломал. Несколько секунд кукла еще возилась, белея на земле, из ее ротового отверстия выплескивались какие-то тихие звуки.
И в этот момент ужас охватил меня. Что я наделал… Ведь только что эти трупы, пока они еще могли говорить… Я не знал адреса Марины, и теперь уже никто не мог сказать его мне! Я сошел с ума. Мне надо было сначала узнать адрес.
Голова была словно в тумане, я туго соображал и, наверное, минуты две тупо стоял над куклой, навсегда скрывшей свою глухую тайну, пока не услышал короткий нетерпеливый сигнал… О! Ведь когда Нора ловила такси, не могла же она не назвать места, куда они отправлялись, пристрелив меня?
Я поправил свой галстук, бодро прошел несколько шагов и, как ни в чем не бывало, сел в машину, захлопнув дверь.
– Поехали, – распорядился я.
– Куда? – спросил шофер, и мне стало холодно.
– Туда, куда сказала моя подружка.
– Но она ничего не сказала – сказала: подожди, сейчас поедем.
Я чуть было не взвыл. "Шошолясесся!" – вот все, что я мог разобрать, случайно подслушав ее шепот.
– Шошолясесся, – беспомощно произнес я.
Таксист без удивления посмотрел на меня.
– Что? Гоголя-десять?
И мы помчались. Я был на грани отчаяния, но ночные огни возбуждали меня, как всегда возбуждает густой, пьянящий воздух воли. Мы летели по темным пустым улицам, и крупные листья веерных пальм скользили по ветровому стеклу, как бы пытаясь остановить меня раскрытыми ладонями.
* * *
У ворот дома номер десять по улице Гоголя я увидел припаркованную иномарку, ту самую, что увезла Марину. Я вошел, пинком распахнув дверь, скорее, даже – ворвался, как Зог, с пистолетом на изготовку, однако, сразу стало ясно, что оружие здесь не понадобится.
Продув дуло Осиного ствола, я спрятал его обратно в кобуру. Плачевная картина предстала перед моими глазами.
В просторной комнате находилось трое мертвецки пьяных мужчин. Один лежал на софе, свесив руку до пола, другой спал, уронив голову на стол. Третий сидел напротив него и тупо смотрел перед собой. В воздухе стоял густой смрад: крутой замес пота и табака, перегара и кишечных газов. Марины в комнате не было.
– Что, жопа! – строго сказал я. – Напердела?
– Э-э-э… – протянуло неспящее существо.
– Где женщина? – взял я его за шиворот.
– Там… Ушла… – из его поганого рта полилась блевотина, запах был мне как-то странно знакомым, я не мог понять, что он мне напоминал, но в мозгу отложилась маленькая засечка…
Я вошел в следующую комнату, поменьше, и все стало ясно с первого взгляда. Раскрытые дверцы пустого шкафа, на кровати – скомканные белые чулки, на полу – куски оберточной бумаги, порванная газета: переговоры в Барнауле, Корея отвечает ядерным ударом… – сумасшедший, на дубовый пол поверженный мир… Я взял ее тонкий, почти невесомый кружевной чулок, сжал в горсти и сильно вдохнул его запах. Это был безликий, перепрелый запах уличной девки.
Вдруг какой-то клочок на столе привлек мое внимание. Я подошел. Это была записка. Несомненно, ее, хорошо знакомой мне рукой, там было начертано то, что не имело ко мне никакого отношения.
Привет, Ося! Целую тебя в носик!
Лилия
Услышав позади какой-то шум, я обернулся. В дверном проеме, пошатываясь, стояло пьяное чудовище. В руке у него был бумажник. Вероятно, оно приняло меня за сутенера:
– Слушай, друг… Приведи еще кого-нибудь, потому что эта сучара… Черножопая эта…
Я вырвал у него бумажник и другой рукой сильно въехал ему в ухо. Хрустнуло. Как говорится в таких случаях – не рассчитал удара.Вздор! Все я прекрасно рассчитал. Он отлетел в угол и затих навсегда. То, что я сделал в следующие минуты, было лишено всякой логики и граничило с чистым безумием. Почему, присвоив бумажник первой жертвы, я не обчистил карманы двух других, хотя все они были полностью в моей власти: Лилия, то есть, Марина, подсыпала им в спиртное какую-то дрянь, чтобы спокойно собраться и уйти. Но, как оказалось впоследствии, будь у меня в кармане лишь на полтинник больше, вряд ли бы случилось все то, что через несколько часов случилось – по моей и Божьей воле.
Несколько секунд я стоял над столом, думая, хочу ли я увидеть лицо того, кто спал в салате. Его затылок был прямо перед моими глазами: седеющие волосы, жалкая розовая тонзура… Я выстрелил прямо в ее центр, как в мишень, отчего в несвежий салат добавилась изрядная порция мозгов. Тот, кто спал на кровати, проснулся от знакомого звука и деловито спросил, сонно поведя носом:
– Шампанское?
– Да, – сказал я и выстрелил прямо в молодое, чистое, полное грешных мыслей лицо.
* * *
В аэропорту Симферополя, в ресторане, я заказал бутылку "Амонтильядо" и скоротал за ней время, оставшееся до моего рейса. Здесь было значительно холоднее, чем на Южном Берегу, и я вспомнил, что в природе продолжается зима.
Московский самолет поднялся час назад, следующий был еще через час. Мне было совершенно ясно, что она полетела именно в Москву, хотя в последние часы были рейсы на Питер и Новосибирск. Я представил, что в этот самый момент любимое мной оскверненное тело летит на высоте десяти километров где-то над Белгородом, и мне стало горько от этого знания.
Расплачиваясь, я вновь уловил омерзительный запах, прилепившийся к бумажнику того, кто блевал, и… сработала моя маленькая засечка. Немыслимо! Я вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах слышал этот запах прежде, и хорошо знакомый, так уютно обустроенный мир стал медленно переворачиваться, стремясь занять единственно возможное устойчивое положение, и через какое-то время, глядя на стальные, густо замешенные облака, я тихо заплакал, уткнувшись в иллюминатор, чтобы не увидели соседи.
Восемь лет назад в снежных полях Подмосковья мы катались на лыжах втроем: я, она и мой друг, зычно скрипел молодой снег, словно некий огромный заяц невидимо хрупал морковь, высоко в небе заливался жаворонок, солнце оплавило дужки ее темных очков… Оттолкнувшись, я полетел вниз, в сизую бездну оврага, лихо лавируя меж алыми флажками, с коротким выдохом – "Хоп!" – преодолевая трамплины, туда, где вилась черно-синяя, не сумевшая замерзнуть Сетунь, колыхались на ветру золотые гроздья прибрежных рябин…
– Эй, где вы? – вернувшись на гору, закричал я, но они решили пошутить, спрятались, я проворно побежал по их свежим следам "елочкой", и нашел их в заброшенной сторожке, где они, смеясь, пили клюквенный чай из большого термоса, и ее розовые губы были так далеки, так желанны…
– Послушай сюда, – сказал Хомяк, вытирая салфеткой рот. – Рина считает, что Сальвадор Дали такой же масскультурный, как наш Глазунов и, будучи классным живописцем, художником с большой буквы не является, – это было произнесено плаксивым тоном ябедника.
– Вздор, Хома! Какие вы большие все глупые, – перебила Марина, дружески потрепав Хомяка по холке. – Вовсе я этого не говорила, а ты играешь, как испорченный телефон. Я сказала не такой же массовый, а такой же узколобый. Возьми, например, какой-нибудь портрет Мэй Уэст. Изображено женское лицо в виде открытой двери в комнату: нос – камин, губы – кресло, глаза – пара картин на стене… Самое примитивное прочтение, что эта женщина – как открытая дверь.
– Э-э-э, – протянул Хомяк. – Все не так просто, да и вообще – совершенно не так. Работа называется "Портрет", но мы видим комнату. Прочитав название картины, мы доверчиво видим портрет, но стоит хотя бы раз увидеть комнату, как лицо исчезает навсегда. Здесь совершенно другая метафора: образ героини ускользает, его невозможно уловить, понять… Мы можем войти в комнату, но никогда не сможем войти в душу.
– Если она у нее есть, – закруглила Марина.
Я посмотрел на часы:
– Не поря ли встречать Дусю? Если мы сейчас не тронемся, то придется ей тащиться одной, с сумками.
– Вот ты и встречай, – сказала Марина. – Я уже так устала, что единственное, чего желаю – поскорее забраться в постель.
– Да-да, иди, встречай ее, чужую жену, – подхватил Хомяк, вставая. – А мы вернемся домой и затопим камин.
– Это уж ты сам топи, а мне только до постели, – потягиваясь, проговорила Марина…
Дуся была великолепна в своей ярко-синей куртке с капюшоном, в красных полусапожках, ярко-рыжая. Почему я не люблю ее? – подумалось мне. Не потому лишь, что она жена друга, чужая жена?
– Ты поступаешь опрометчиво, оставляя их вдвоем в доме.
– Дуся, ты когда-нибудь кинешься от ревности.
– Возможно. Но ситуация провокационная, а мой слоненок слишком слаб, уж я-то знаю. Ну-ка, поцелуй меня!