Пройдет всего два года, и Леночка уедет в Москву – "учиться на артистку". Жизнь в провинциальном городе, даже большом, миллионном, покажется ей скучной и серой, а Москва манила возможностями. В театральный по конкурсу она, конечно, не пройдет, срежется на первом же туре и долго будет рассказывать, что "там все по блату". Домой тоже не вернется – в столице для красивой девушки всегда найдется достойное место! Кстати, подвернется очередной конкурс красоты, которые в те годы плодились и множились, словно грибы после дождя. А уж какие это были конкурсы – известно… Юные красотки ходят по сцене в купальниках, неуклюже, по-жеребячьи переставляя ноги на высоченных шпильках, а в первых рядах сидят мордастые дядьки в малиновых пиджаках, с толстыми золотыми цепями на мощных шеях и не торопясь, со вкусом выбирают. Со стороны все действо сильно напоминает невольничий рынок, только "живой товар" не всегда об этом догадывается.
"Выбрали" и Леночку… В ее жизни появится богатый покровитель, будут и рестораны, и модные платья, и жизнь в его роскошной квартире с евроремонтом. Леночка уже подумывала, что настал ее звездный час и не сегодня завтра Вадимка (вообще-то его звали Вадимом Сергеевичем) поведет ее в ЗАГС. Она уже собиралась сама намекнуть любимому об этом (мужчины ведь такие непонятливые!), когда пасмурным осенним днем он пришел какой-то хмурый, сунул ей в руку несколько зеленых купюр, поцеловал в щечку и сказал:
– Прощай, киска. Мне было хорошо с тобой.
В первый момент Леночка не поняла, что происходит. Она стояла посреди комнаты, тупо глядя на портреты американских президентов, словно впервые их видела, и растерянно спрашивала:
– Но почему? Я думала, ты меня любишь…
Вадим Сергеевич, кажется, начал терять терпение:
– Почему, почему… У меня жена с детьми завтра с курорта возвращаются! И на всякий случай – не вздумай здесь показываться больше.
Он торопливо, почти грубо выставил ее за дверь. Лена шла по улице, и слезы, текущие по щекам, смешивались с каплями дождя, словно небо тоже плакало вместе с ней. Куда теперь идти? В большом, но таком неприветливом городе у нее нет ни жилья, ни работы. Возвращаться домой, наталкиваться на сочувствующие, а то и злорадные взгляды – что, мол, съездила в Москву разогнать тоску? – и слушать бесконечные родительские поучения, что надо честно трудиться, а не хвостом вертеть, было бы вовсе невыносимо!
– Эй, красавица, подвезти? Тебе куда?
Приятный голос оторвал ее от грустных мыслей. Рядом с ней затормозила машина с тонированными стеклами, за рулем сидел симпатичный улыбчивый молодой мужчина, и Леночка немного воспрянула духом.
– А что, есть варианты? – кокетливо спросила она.
– Для тебя – есть. Садись, поговорим.
Водитель назвался Стасом. Бизнес его заключался в поставке проституток всем сексуально озабоченным господам, имеющим в кармане хотя бы сто долларов свободной наличности, и сейчас, усадив в машину хорошенькую растерянную девушку, он предложил ей работу и простыми словами объяснил, что, собственно, придется делать. Леночка подумала немного – и согласилась. К чему на работе уродоваться, если месячную зарплату ее мамы она может легко заработать за одну ночь? Если откладывать, то и на квартиру в Москве накопить можно! И потом… Раз уж клиенты – солидные, богатые люди, то вдруг кто-нибудь из них влюбится в нее? Такой, как красавец Ричард Гир в фильме "Красотка"?
Действительность оказалась вовсе не похожа на голливудскую сказку со счастливым концом. Будут и "субботники" для бандитов, и милицейские облавы, а ведь менты тоже люди, их тоже ублажать приходится – бесплатно, конечно. И деньги уходят, словно в прорву – на еду, на одежду, на съем квартиры… Клиенты будут разные – старые и молодые, накачанные парни с бритыми затылками и солидные бизнесмены в костюмах, стареющие ловеласы и командированные из провинции, но неземной страстью почему-то никто не воспылает и под венец не позовет.
Однажды ее выберет пожилой солидный кавказец. Ни слова не говоря, привезет в квартиру где-то на окраине Москвы, где их встретят еще пять человек. А дальше начнется такое, что не к ночи вспоминать… Во всяком случае, сама Леночка до самой смерти будет стараться забыть это. На следующий день, измученная, окровавленная, только чудом она успеет выпрыгнуть со второго этажа и сбежать. Прохожие вызовут "скорую" и милицию, даже уголовное дело заведут, и следователь будет приходить к ней в палату, накинув халат на потертый пиджак, но вскоре дело благополучно закроют. То ли состава преступления не окажется, то ли "за необнаружением виновных"… Леночка никогда не узнает об этом, да, в общем, ей будет все равно.
Из больницы она выйдет сама на себя не похожая. Зубы выбиты, шрам на щеке, погасшие, как у старухи, глаза… Даже Стас не возьмет ее обратно.
– Извини, у меня тут не богадельня! Ты давно на себя в зеркало смотрела? Всех клиентов распугаешь!
И долго еще она будет скитаться у Казанского вокзала, ублажая таких же изгоев общества за еду и глоток дешевой бормотухи, пока очередной ее временный сожитель Гошка Кривой не проломит ей голову бутылкой.
Все это Сережа увидел за какие-то несколько секунд, словно киноленту, перемотанную на увеличенной скорости. Даже странно было, что Леночка все так же стоит перед ним и совсем-совсем не знает, что ее ждет.
Ему стало ужасно жалко ее, хотелось утешить хоть немного. Сережа подошел совсем близко, протянул руку и слегка погладил светлые кудряшки, собранные в кокетливый "конский хвост".
– Бедная…
Лена резко отшатнулась, будто он пытался ударить ее:
– Я сказала – отвали!
Голос ее сорвался на крик, лицо исказила гримаса. Слава так и не пришел на эту дискотеку, а сегодня Люська – верная подружка-наперсница фальшиво-сочувственным тоном поведала, что его видели со Светкой из десятого класса. Предатель! У Светки ни кожи ни рожи, ноги колесом, зато папа – генерал… А теперь еще не хватает, чтобы какой-то Белов лез к ней со своей непрошеной жалостью!
– Что ты вообще пристал ко мне, придурок? Думаешь, я не знаю, что ты в психушке лежал?
Несколько секунд он стоял, глядя на Леночку остановившимся взглядом. Жестокие слова были как удар в лицо. Потом оцепенение прошло, он резко повернулся и выбежал прочь. В тот момент он и сам не понимал, что делает.
Хотелось уйти, спрятаться от мира, где падает с неба огненный дождь, где есть врачи и лекарства, от которых бывает так больно, где хороших парней убивают на войне, а красивые девочки превращаются в бессмысленные, пьяные создания…
А главное – где его никто не любит и не полюбит никогда.
Быстрее и быстрее, вверх по лестнице… Чердак заперт на висячий замок, но ничего, это не преграда! Сережа легко отбросил его в сторону и распахнул дверь. Завхоз Иван Петрович потом долго будет смотреть с удивлением на поломанную дужку и удивляться – это ж какая силища нужна! А на вид и не скажешь, парнишка дохлый.
Вот и крыша. Прохладный воздух освежил разгоряченное лицо. А в небе высоко сияет луна… Сережа постоял несколько секунд, полюбовался ее прекрасным ликом, потом улыбнулся – и шагнул вниз.
Ему тогда очень повезло… Или не повезло – это как сказать. Густые, колючие кусты шиповника, росшие под окнами школы, смягчили падение, и Сергей отделался лишь сотрясением мозга да сломанной лодыжкой.
Он очнулся в больничной палате, и вокруг снова были только унылые ободранные стены и решетки на окнах. Нога ужасно болела, но не это было главное. Душа болела гораздо сильнее, и жить не хотелось совсем. В первые дни он упорно отказывался от еды, но его кормили через зонд, силой заталкивая в горло скользкую резиновую кишку. Это было так противно, что в конце концов Сергей смирился и снова начал есть понемногу.
На этот раз он попал в больницу надолго. Дни, недели и месяцы слились единой серой чередой. Какие-то люди в белых халатах приходили и уходили, смотрели, о чем-то спрашивали и удрученно качали головой, его бесконечно кололи и заставляли глотать таблетки. Тогда впервые прозвучало для него длинное и пугающее слово "шизофрения", прошелестело над головой, словно птица с черными крыльями, отгородило от людей, от мира, от жизни…
Из больницы он вышел заторможенным, вялым, не мог подолгу сосредоточиться ни на чем, читать (буквы почему-то перестали складываться в слова, и на книжной странице он видел теперь только ряды черных закорючек), разучился играть в шахматы и даже разговаривать совсем перестал.
В школу Сергей уже не вернулся – в медицинской карте было написано черным по белому: "Продолжение образования нецелесообразно, рекомендован физический труд". Когда мать пришла забирать документы, директриса Юлия Петровна выложила перед ней на стол тонкую картонную папочку, брезгливо скривив ярко накрашенные губы, словно боялась испачкаться или заразиться позорной болезнью.
А добрейшая Наталья Васильевна покачала головой и сказала со вздохом:
– Что ж поделаешь, если так вышло. Жаль… Способный был мальчик.
Как о мертвом.
Он и вправду чувствовал себя мертвым – почти. С каждым днем он чувствовал, что трясина тихого безумия затягивает его все глубже и глубже. Постепенно он забывал человеческую речь, и для того, чтобы вспомнить любое, самое обыденное слово, требовалось все больше и больше усилий. Да он и не старался особенно. Зачем говорить, когда тебя все равно не поймут?
В больнице он оказывался еще два раза. Зоя долго еще не оставляла надежды вылечить сына. Хорошая мама, заботливая… Она носила ему передачи, совала врачам деньги в конвертах, отказывая себе в самом необходимом, и преданно, по-собачьи заглядывала в глаза, словно вымаливая право на надежду. А вдруг в этот раз да поможет? Новые методы, новые лекарства…
И врачи старались. Сергея лечили как могли – таблетки, уколы… Наконец, решились прибегнуть к более радикальному средству. После единственного сеанса электрошока (врачи называют его электро-судорожной терапией, а пациенты боятся до смерти) он почувствовал, как в голове взорвался большой огненный шар, стало очень горячо… Потом все погасло, только пепел остался.
Сергей пришел в себя через сутки, но так и не стал прежним. Теперь он будто плавал в сумерках, на странном пограничье между жизнью и смертью. Он разучился различать цвета и даже не мог отличать свет от темноты. Окружающие предметы подернулись плотной серой пеленой, за которой ничего не было видно. Потом исчезли звуки, запахи, даже ощущения тепла или холода. Сергей теперь целыми днями сидел неподвижно, словно неодушевленный предмет, смотрел в никуда пустыми глазами, ел, когда давали, спал, когда укладывали в постель, и поднимался только для того, чтобы дойти до туалета.
Иногда – очень редко! – случались у него недолгие проблески сознания, когда к Сергею возвращалась способность осознавать себя, видеть и слышать, что происходит вокруг. Этого он боялся больше всего. Мир был недобрым, враждебным и страшным, хотелось поскорее уйти от него, спрятаться, закрыться… Если такое происходило, он вытягивал руки перед собой, чтобы защититься, отгородить свое пространство, и ждал, пока серый туман навалится снова. Там, по крайней мере, не было ничего – ни мыслей, ни чувств, ни слов, ни людей…
В один из таких дней отец ушел из дома и больше не вернулся.
Он ходил по квартире, громко топая, и бросал в раскрытый чемодан свои рубашки, свитера и брюки, как будто собирался уезжать в командировку. Странно было только то, что мать почему-то не помогала ему, как обычно, а просто сидела и плакала.
– Васенька… – вымолвила она, – как же я одна теперь буду? Я ведь жена тебе, мы столько лет прожили…
Отец обернулся к ней, и лицо у него стало красное, перекошенное и злое. Сергей почувствовал горячую волну, исходящую от него, и вжался в стену изо всех сил, чтобы не обжечься. Ему показалось, что даже волосы на голове начали трещать и дымиться.
– Да какая ты мне жена? Ребенка родить нормального и то не смогла! Думаешь, мне легко, что сын у меня шизофреник? Это все твоя дурная наследственность! У тебя дед запоем пил, сама говорила! А может, это вообще не мой ребенок?
Мать зарыдала еще громче, отец подхватил свой чемодан и выбежал так поспешно, словно и минуты больше не хотел оставаться здесь.
А Сережа все так же сидел, вытянув руки перед собой, и безучастно смотрел ему вслед.
Еще долгие годы он проведет вот так – сидя в одной и той же позе на диване. Пока мать была жива, она еще заботилась о нем, хотя и страшно было смотреть на то, что стало с сыном.
– Мой крест, – вздыхала она, – ничего не поделаешь, Божья воля…
Под старость Зоя вдруг стала очень набожна, почти каждый день ходила в церковь и все плакалась батюшке на свою тяжелую жизнь. Старенький, седенький отец Григорий качал головой и повторял:
– Терпи, раба Божья! Господь не по силам никому креста не дает. Сказано в Писании: "Блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царствие Небесное", а ты ропщешь. Молись лучше за себя и за сына.
Ее не стало в теплый, ясный весенний день – как раз под Пасху. Солнечные лучи разбудили Сережу, заставили открыть глаза, выйти ненадолго из серой тени. Как будто в первый раз увидел он и небо, и облака, и старый тополь за окном, зеленеющий свежими листочками. Весенний воздух приятно щекотал ноздри. Ему захотелось встать, пойти в лес или в поле и долго-долго лежать на траве, смотреть в небо, щуриться на солнышко… Тихо ступая, он подошел к маминой постели, хотел сказать ей "доброе утро" – вот она удивится!
Но мама почему-то не услышала его. Сергей сначала удивился, что она спит так долго и крепко, а когда увидел приоткрытый рот, сбившиеся в комок седые волосы, тронул за руку – и почувствовал холод и каменную неподвижность; он закричал, кинулся к соседям, начал отчаянно колотить в дверь. Оставаться наедине с мертвой было очень страшно.
За ним пришли какие-то люди, заставили подняться, зачем-то посадили в машину и долго везли по тряской дороге. Увидев впервые дом с колоннами за бетонным забором, он задрожал, даже попытался вырваться из цепких рук санитаров. Слезы потекли из глаз, хотелось крикнуть: "Я не хочу, не хочу, отпустите меня!" В палату его отвели силой, потом сделали укол, и серая пелена вновь накрыла его с головой – кажется, уже навсегда…
И вот теперь, в последнем своем прибежище, он ведет почти растительное существование, даже не понимая, кто он такой и где находится. Он давно уже не выходит в больничный дворик для ежедневной получасовой прогулки, а в последнее время и вовсе почти перестал есть и вставать с постели. Даже в теплые дни он кутается в одеяло и все равно мерзнет. Путь до уборной в конце коридора и обратно стал страшно тяжел и долог, словно переход через ледяную пустыню.
Жизнь постепенно угасает в его теле, давно лишенном даже слабого проблеска сознания, и сейчас особенно заметно, что совсем скоро интернатскому сторожу Степанычу – ворчливому, злому, вечно пьяному старику, которого все называют Стаканычем, – опять будет работа. Персонала не хватает, и каждый раз, когда кто-нибудь из обитателей скорбного дома заканчивает свой горький земной путь, ему приходится рыть новую могилу на маленьком кладбище, где под фанерной табличкой находят последний приют те, кто в большом мире давно уже никому не нужен. Никто не сомневается, что и Сергей займет там свое место…
Скоро, но не сейчас. Сегодня у него была совершенно особенная ночь. Свидание с луной словно придало ему сил, глаза блестят как-то по-особенному, и на бескровных щеках даже проступил легкий румянец.
Сергей тихо зашел в палату и лег в постель. Здесь было непривычно тихо, даже обычно буйный сосед слева лежал на боку и только жалобно постанывал во сне, словно жаловался кому-то.
Шторы задернуты наглухо, но лунный свет все равно пробивается сквозь ветхую ткань. Он перевернулся на спину, чтобы лучше видеть его, чуть улыбнулся и вдруг совершенно ясно произнес:
– Я – тринадцатый.
Огонек свечи дрожит в темноте. Он кажется таким маленьким, слабым, готовым вот-вот погаснуть от малейшего дуновения ветерка. В неверном, колеблющемся свете можно различить небольшую комнату, убранную черным бархатом, стол, заваленный какими-то бумагами, бронзовый старинный подсвечник… Дымок от горящих благовонных палочек поднимается вверх. В комнате пряно и нежно пахнет сандалом и лавандой.
Плотно задернуты тяжелые шторы на окнах, чтобы ни один лучик света снаружи не просочился сюда. За столом, накрытым узорчатой скатертью, сидит высокий, крепкий мужчина с короткой светло-русой бородой. В руках он держит камень – кусок черного обсидиана, чуть отблескивающий на изломах, с ярко-алой щелью посередине – и пристально, напряженно вглядывается в него, словно хочет отыскать что-то важное. Лицо его омрачено, брови сдвинуты, и скорбная складка легла возле рта. Кажется, то, что он видит там, в глубине, вовсе не радует его.
– Так, Солнце в Близнецах, Транзитная Луна в оппозиции с Сатурном, тригон Меркурий – Марс… – бормочет он себе под нос, поворачивая камень под разными углами к свету, – Альдебаран… А что же Альдебаран?
Он потянулся к груде бумаг на столе и долго рылся, отыскивая что-то, пока, наконец, не извлек длинный пожелтевший свиток, потом чертил и вычислял что-то на маленьком листке бумаги и хмурился еще больше.
– Ага, вот… Нехорошо, совсем нехорошо!
Он снова взял в руки черный камень. Алая щель стала совсем узкой, как нитка. Еще немного – и она совсем исчезнет… А вместе с ней исчезнет и Тринадцатый.
Он вздохнул и отложил камень в сторону – осторожно, словно боялся причинить ему боль. Печаль навалилась нестерпимым грузом, сгибая плечи, лишая сил и надежды… Редко, очень редко в мир приходят особенные люди, отмеченные Знаком Судьбы, и почти всегда они остаются одинокими, гонимыми и непонятыми, обречены на безвременную смерть или, как сейчас Тринадцатый, на медленное и мучительное угасание.
Грандмастер провел рукой у лба, словно отгоняя неприятные воспоминания. Это и в самом деле нелегкая участь – быть не таким, как все: могущественным – и бессильным, всезнающим – и наивным в самых простых житейских вопросах, безжалостным – и бесконечно сострадающим в то же время, быть способным обрести бессмертие – и даже не догадываться об этом!
Это началось очень давно, в те дни, когда мир был юным, и боги еще иногда спускались на землю, и ангелы прельстились красотой дочерей человеческих. Рожденные от них дети были людьми – но не совсем. В разные времена их то объявляли святыми – обычно после смерти, – то сжигали на кострах и подвергали нечеловеческим пыткам. Неизменным оставалось лишь одно – люди всегда боялись и ненавидели их, старались уничтожить любой ценой.