- Суки позорные, - закричал кто-то их толпы, и голос показался мне знакомым, - довели людей до ручки! Семьдесят лет уродов из нас делали и сейчас за баранов держат.
Я вглядывалась в лица, но никак не могла определить кричащего. Он находился в гуще толпы, за плотными людскими рядами. На моё счастье, народ принялся расступаться перед этим горлопаном - видать, для того, чтобы председатель воочию его узрел и вкусил ненависти смельчаковской. Я почти не удивилась, когда в просвет между тел выплыла фигура Егора Пахомова. С тёмным лицом, не то от дедовских побоев, не то от сажи и копоти, грязный весь, он выдавал в атмосферу всю свою копившуюся десятилетиями злость. Образовавшийся из людей коридор, в конце которого на него сосредоточенно и зло взирал Елизаров, лишь взбодрил его.
- Смотрите, что они делают! - огляделся Пахомов на односельчан. - Я директор школы и только сейчас узнаю, что пострадавших будут размещать там. Представляете, меня даже не поставили в известность! На меня просто наплевали!
- Тебя искали, - отозвался председатель.
- Ладно, не во мне дело! - махнул рукой Пахомов. - Я маленький человек, мной можно и пренебречь. Мне за людей обидно. Вот скажите, земляки, кто виноват в случившемся?
Он приближался по людскому коридору к Елизарову. Земляки напряжённо молчали.
- Да ведь он же и виноват! - вытянул руку на председателя Пахомов. - Вот эта сволочь виновата!
Сельчане одобрительно загудели.
- Это же он, гнида коммунякская, устроил тут разборку с Куркиным, он у него кооператив отобрать пытался, он нападение шабашников на цыган организовал. За что те и отомстили. Только не шабашникам, их уже и след простыл, а нам, ни в чём не повинным людям.
- Точно! Точно! - кивали вешнеключинцы.
А человек, удивительно похожий на куркинского сподручника, зычно выдал:
- Истинная правда! Бандит во власти!
Напряжение, и без того немаленькое, возросло многократно.
- Значит, дома ваши Куркин пожёг с помощью цыган, - отозвался гордо и как-то обиженно Елизаров, которому давно уже пора было скрыться за дверью и закрыть её на засов от греха подальше, - а виноват в этом председатель? Железная логика. Значит, проходимец-уголовник вам милее советской власти? Значит, несправедливой она для вас стала? Ну погодите, вкусите вы щедрот от этой мрази кооперативной сполна. Мало не покажется, обещаю!
- Сам ты мразь мерзопакостная! - крикнул на него Пахомов, почти подобравшийся к тому моменту к нему вплотную. - Казнить тебя надо без суда и следствия! И партию твою преступную судить пора! Сколько вы за все эти годы людей перерезали и передушили, и всё вам мало, извергам! Где же ты, Господь Бог?! - Пахомов направил взгляд в небеса. - Почему ты прощаешь этим нелюдям все их злодеяния?! Почему не остановишь наши унижения?
Елизаров в ответ на это сделал короткий выпад и вломил школьному директору хороший хук правой. Прямо в скулу.
Пахомов отлетел прямо на людей, его заботливо поймали и поддержали.
- Видели? - оглянулся он на толпу. - Вот и весь его разговор с народом. Вот такая у нас власть. Да я тебя сейчас, сука…
Он нагнулся вдруг и схватил валявшийся на земле булыжник. Ровненький, овальный - иной раз захочешь такой найти и не получится, а сейчас будто кто под ноги подкинул.
- Бей председателя! - заорали в толпе.
Она, и без того искрившая злобой, послушно подалась вперёд. Елизаров наконец-то понял, что разговаривать с разгорячёнными и опечаленными людьми не стоит, попытался открыть дверь, но два парня, ловко скаканув через перила, захлопнули её перед ним. Мне с моего места видно было не шибко хорошо, но вроде бы именно один из них и нанёс председателю первый удар.
Елизаров по морде получил стойко, но, увидев, что противостоят ему два каких-то сопливых юнца, расправился и уже привёл в движение только что проверенный в деле ударный механизм. Однако завершить движение отнюдь не могучего, но крепкого, злого и сосредоточенного кулака не сумел - сзади подскочил Пахомов и обрушил ему на голову булыжник. Мне показалось, что брызнула кровь. Видимо, воображаю. Домысливаю. Ничего в таком мельтешении не разглядеть и не зафиксировать.
Оно в следующую секунду, мельтешение это, усилилось многократно и превратилось в сущее буйство пятен. На крыльцо вскакивали люди, председатель уже валялся под ними, люди свирепо двигали ногами, прикладывая их к елизаровским бокам, а один присевший на корточки человечек - школьный директор Пахомов - продолжал опускать на голову поверженного ниц руководителя колхоза своё беспощадное орудие. Услужливое воображение выдало мне в качестве звукового оформления чавкающие звуки от соприкосновения камня и проломленного человеческого черепа.
В какой-то момент я поймала себя на ощущении, что мне тоже хочется броситься туда, в гущу беснующихся тел и бить, колоть, раздирать в мелкие клочья строптивую человеческую плоть - и чтобы лицо орошали ручьи обжигающе-горячей крови, чтобы наслаждаться звуком ломающихся костей, чтобы наблюдать в угасающем взоре смирившихся человеческих глаз стремительно утекающую жизнь.
Силы небесные, откуда во мне столько жестокости? Кто вложил её в меня? Почему я такая гадкая и несовершенная? Как исправить себя и жить в гармонии с окружающей действительностью?
И я стояла, я смотрела на всё это злодеяние до самого конца. Уже торопливо рассосалась толпа, понявшая, что произошло смертоубийство, уже и сами палачи, утирая от пота и крови лица, отделялись по одному от переплетения взбудораженных тел и растекались по закоулкам, уже и Пахомов, оставшийся последним, поднялся на ноги и, погрузив лицо в ладони, пошатываясь, побрёл куда-то - а я, раскрыв от ужаса и возбуждения глаза, всё ещё взирала на неподвижное тело председателя.
Захотелось подбежать к нему и потрясти за плечо - вдруг живой? Но так и не решилась.
НИКОГДА НЕ СТАТЬ СЧАСТЛИВОЙ
Ну и что делать, когда не за что спрятаться? Ни за книги, ни за фильмы, ни за музыку? Ни за собственную фантазию? Даже за окружающее равнодушие не спрятаться, потому что действительность теряет вдруг свою извечную аморфность и обостряет путешествие по жизни. Буквально до колотых и резаных ран.
Я ещё на заре туманной юности - а-ха-ха, отморозила каламбур! - поняла и прочувствовала, что искусство, оно вовсе не для того придумано, чтобы объяснять что-то, производить тонкую настройку личности и указывать направления для самосовершенствования. Нет, у него исключительно терапевтические функции. Создать иллюзию деятельного участия, когда человеку самому себя жалко становится. И всё. Остальное - от лукавого. Придумано и домыслено.
Даже писать ничего не могу - вот как жахнуло. А думала - в любом состоянии способна. Индейцы, страсть, кровопролитие… Наверное, это и называется потерянностью. Оцепенение, потеря ориентации в пространстве и неспособность адекватно оценивать ситуацию. Особенно - себя в ней.
Никогда мне не стать счастливой. Я испорчена театром, пафосной возвышенностью и сознательным обострением эмоций. У меня за душой нет ничего другого. Как жить, чем заниматься, если меня не станут публиковать? Ну, или снимать в кинофильмах? Я вообще задумывалась когда-нибудь об этом? Куда я подамся со своей гордостью и презрением к людям?
Я слаба да безумия. Меня даже не требуется уничтожать, чтобы я исчезла. Либо применить ко мне равнодушие, либо заставить продемонстрировать никчемность, несовершенство и подлость. Пустить события в такой последовательности, чтобы демонстрация эта включилась. Всё - и я сама себя сожру.
А, может, оно и к лучшему.
АРМИЯ - СПАСИТЕЛЬНИЦА
Под вечер в деревню вошли солдаты…
Блин, я как о фашистском нашествии это сообщаю. Вошли, покорили… Не, всё будничнее, обыкновеннее, правильнее. Солдаты наши, советские. Милые такие ребята, симпатичные, весёлые. Кажется, им обрадовались многие. С ними стабильностью повеяло, порядком, окончанием кровавых безумств и хаоса. Уж я-то точно не расстроилась.
Рота. Так на улицах перешёптывались: прислали к нам пехотную роту. Около сотни человек. Неслабо. Солдатики в палатках разместились, их прямо в поле поставили. И вроде бы Вешние Ключи в кольцо взяли. Никому без разрешения не выехать, никому не въехать. И ещё какие-то люди в штатском прибыли. В сельсовете штаб развернули. Серьёзность зашкаливала, короче.
Я до нашего конца прогулялась - так и есть, стоят на посту двое.
- Привет, красавица писаная! - крикнул один, голубоглазенький. Улыбался. - Как звать тебя?
- А дальше не пропустите что ли? - вместо приветствия отозвалась я. - Вот если, например, в райцентр мне понадобилось. Дискотека там, допустим.
Второй посерьёзнее. Напряжённей. Не улыбается почти. У него в руках автомат.
- Не положено, - ответил. - Натворили тут делов, чего хочешь ещё? До выяснения обстоятельств покидать деревню запрещено.
- Уж прямо будто я натворила! - вспыхнула в ответ, а в голове тут же предательски застучало: "Да ты, ты!"
Вот что значит фантазия богатая. Чёрти знает что наружу вылезет.
- А дискотеку мы и сами организуем, - подмигнул голубоглазый, он без оружия. - Знаешь, какие мы танцоры - э-эх! Брейкданс, все дела. Хоть с автоматом, хоть с лопатой.
Оба коротко хохотнули.
- Придёшь к нам? - снова голубоглазый. Симпатичный, да, но простоват слишком. С югов видать. Украина, Краснодарский край… - Натанцуемся - мало не покажется.
- Да какая дискотека, - не поддержала я шутку. - Тут такое случилось… Кто вам разрешит?
- А как звать, так и не сказала, - с упрёком бросил мне в спину новоявленный хахаль. - Кого искать-то?
- Хавронья, - обернулась на ходу. - Доярка.
Вот сейчас смеялись долго. Угодила. Порадовала. И самой - тщеславие гадкое - радостно стало от внимания и востребованности.
Говорили ещё сельчане, что комендантский час ввели. После шести вечера и до шести утра на улице не показываться. К нам в избу солдатик заглянул, он почти о том же проинформировал, правда в более деликатных выражениях. Дед на кровати лежал, поплохело ему что-то, только покивал в ответ. И напрягся как-то неестественно. Неужели думал, что за тумаки Пахомову арестовать могут? Впрочем, чёрт их знает - за что и кого теперь забирать станут.
Седьмой час шёл, как ещё один дом огнём занялся. Я уж было наружу выскочить собиралась, но дед такой хайвай поднял, что пришлось отступиться.
- Застрелят, дура! - вопил он, привстав на кровати и держась рукой за сердце. - Даже не думай! Это армия, она не церемонится. Раз сказали после шести не высовываться - не смей!
Я в окно на поднимающийся в небо дым смотрела и пытливыми догадками себя мучила. Больно уж его месторасположение знакомое. Да и вообще по логике развития событий именно с этим домом - если он, конечно - что-то произойти должно. Только бы не со всеми его обитателями…
А на следующее утро - подумать только! - все мои догадки подтвердились. И с лихвой. Ну и кто посмеет сказать, что во мне таланта нет?
СМЕРТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТА
Долгожданное утро - солнечное, звонкое, предвещавшее жаркое марево дня - взобралось наконец на территорию настоящего и одарило меня знанием яростным. Ожидаемым, но и без того прошедшимся по позвоночнику когтистым рашпилем изумления.
Да, сгорел дом Егора Пахомова.
Да, вместе с домом сгорел он сам.
Да - и у-уффф! Алёша не пострадал.
Реконструкция события, сотканная из обрывистых рассказов уличного люда, чрезмерная в деталях, но истинная в сути, выглядит так.
После пережитого потрясения кровавого утра предыдущего дня (и предыдущей ночи, добавлю я от себя) на школьного директора снизошли Тоска и Раскаяние. По старой русской традиции, Тоску он попытался утопить в горькой, а Раскаянию соответствовать в молитвах. Рядом присутствовала любимая женщина, вредная библиотекарша Людмила Тарасовна. Собственно, это именно от неё пошла версия о Страстях Пахомовских на пороге жизненного конца. Я в эту звенящую тарковско-бергмановскую струну экзистенциального надрыва ни секундочки не верю, но пусть будет, пусть. Смерть во всех дымку жалости вызывает, пусть и у этого человеческого недоразумения своё щемящее послесловие останется. И алкаш его заслуживает, и неврастеник, и даже убийца.
Отец? Да срать я хотела на вашу вязкую круговую поруку родственного смрада. Пусть и отец - так что с того? Мне себя изменять на его фоне паскудном? Фигушки!!!
Да и невысока вероятность. Собственно говоря, вообще её отрицаю.
Ну так вот, Тоска и Раскаяние сопровождали Егора в последние часы бренного земного существования. Сопровождали, значит, сопровождали, но каких-то особенных действий не вызывали. Они, действия, проклюнулись тогда, когда в селе солдаты появились. Вот прямо в этот самый момент до такой степени Тоска принакрыла сельского интеллигента, такое чудовищное Раскаяние на него снизошло, что хрупкая оболочка не выдержала и произвела в теле выразительный хрустящий звук. Егор Валерьевич прозрел, покаялся и кинулся в кладовку за канистрой с бензином. Она, разумеется, имеется под рукой у каждого вешнеключинца, включая приезжих цыган. Любимая женщина, само собой, отлучилась на минутку в огород. Что её и спасло.
И вот - хоба, момент огнедышащей истины! (Господи, я цинична как старая проститутка-сифилитичка, но что поделать, если меня прёт от этого сладострастного цинизма?) Прозревший и уверовавший в Бога Справедливого интеллигент, стоя посреди комнаты, обливает себя бензином, ширкает спичкой и несколько минут горячо прощается с жизнью. Огнём занимается пол и стены. Густой дым валит сквозь многочисленные щели деревянного строения. Солдаты, без раскачки включившиеся в бурную сельскую жизнь, организуют заслон и не позволяют огню перекинуться на другие дома. До ночи от избы успевает остаться куча дымящихся головешек.
Рассказывал уличный народец, что Людмила всю ночь голосила на пепелище. Даже Советской Армии со своим неофициальным комендантским часом не удалось утихомирить её и домой отправить. Ну а что, не исключено. Я какие-то вопли слышала. А до этого она в огонь кидалась. Егорушка, родненький, на кого ты меня оставил… Мне тяжело поверить, что у несовершенных, скомканных людей может быть какое-то подобие настоящей любви, но я стараюсь быть широкой, стараюсь впустить в себя весь мир.
У меня и другая грань рассуждений проявляется в тот же момент, она родом из культурного страха, пугает меня немножко: неужели я фашистка какая-то, расистка там или что-то в этом роде, что не позволяю другим (Другим - да, с большой буквы!) иметь палитру внутренней жизни сродни моей? Ведь не всерьёз же я полагаю, что одна такая единственная на всём белом свете и ценность моих мыслей имеет золотовалютный оттенок?
Ну да, ну да. Все примерно одинаковы. Все человеки. Всем позволительно любить и страдать, даже самым последним ничтожествам. Надо быть широкой. Гуманисткой.
Буду ей и я временами. Хотя бешено тянет в фашистскую гордыню.
Поутру и я прогулялась до пахомовского дома. Да, головешки. И дымок ещё активный такой. Ротозеи кучкуются и обсуждают. Все потрясены. Я думаю, не столько смертью этой, не столько предыдущими событиями, а диким несоответствием от их воплощения в реальность и своего собственного присутствия во всём этом. Ибо что вообще может произойти с советским человеком в самое спокойное на планете время? Вот и у меня похожий надлом. Здесь я готова признать свою идентичность с окружающими.
Отец Павел, поп местный, поодаль топтался. Не в рясе, не при делах - так просто. Да ведь и нельзя над самоубийцей церковные ритуалы совершать. И над убийцей тоже, хотя я не уверена.
Он печальный, тёмен аж от горя и вроде плачет даже. По крайней мере время от времени украдкой подносит руки к глазам и торопливо смахивает влагу.
Увидев меня, вдруг приободрился и сделал несколько шагов навстречу.
- Представляешь, Свет! - помнит имя, оказывается. Расправился и просветлел более-менее. - А не зря Егорушка могилу себя рыл, представляешь! Вот ведь как бывает. Придётся его там и хоронить… И кто бы подумал, что трагедия такая у нас сложится, а?! Страшная какая, безумная, пожирающая!
Очень хотелось сказать ему кое-что о сущности усопшего-сгоревшего, но сдержалась.
Невдалеке песня зазвучала. Под гитару.
- Колёса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам… Мои номера телефонные разбросаны по городам…
И я, услышав голос этот, вздрогнула. Потому что пел Алёша. Не могу ошибаться.
Что пугало - весело пел и задорно.
МЫ С ТОБОЙ ЗНАКОМЫ, НЕЗНАКОМКА…
Я отошла чуток, на поперечную улочку выбралась - Алёша, так и есть. Прохаживается по пыльной обочине, щиплет гитарные струны и, припевая, светлым взглядом на мир смотрит.
- Мой а-адрес - не до-ом и не у-улица, - присоединилась я своим корявым вокалом, так сполна и не прорезавшимся, несмотря на два года учёбы в музыкальной школе (ноты помню), - мой а-адрес - Сове-этский Сою-уз….
Алёша кивнул приветливо, тут же взялся подстраивать под меня гитарную партию, сбился, рубанул два раза по струнам и мотнул недовольно головой.
- Давай другую, - бросил.
- Какую?
- Да неважно. Из твоей коллекции пластинок. Первую попавшуюся. Я подхвачу.
Я ему всё в глаза пыталась заглянуть, погрузиться, оценить. Степень неадекватности прочувствовать. Не может же он быть сейчас совершенно спокоен, правильно? Алёшенька глаза от меня успешно прятал, а когда всё же ловила я мимолётные отблески очей его, то особых завихрений в них не обнаруживала. И заводилась невольно, потому что подсознательно уже прочертила линию развития поведения для каждого из местных. Его линия кривой выходила, потому что не совпадала с ожиданиями.
Я и вправду взволновалась, так что пластинку подобрала без особого усилия. Стресс налицо.
- "Мельница", - заявила. - Песни Игоря Николаева. Апрелевский ордена Ленина завод грампластинок. Первая сторона: "Незнакомка", "Старый друг", "Любимчик Пашка", "Понедельник". Вторую песню исполняет Александр Кальянов, третью Алла Пугачёва, четвёртую - этот, как его… Блин, что такое! А, Скляр! Игорь Скляр! Надо же, почти забыла. Первую - естественно, сам Николаев.
Как же так - что за белые пятна в памяти?!
- Зачёт, - кивнул Алёша.
- Вторая сторона: "Мельница", "День рождения", "Мастер и Маргарита", "Летучий голландец", "Программа телепередач на завтра". Здесь поют Николаев и Александр Барыкин - последние две.
- Ну, выбирай.
- По просьбам трудящихся исполняется шлягер Игоря Николаева на стихи Павла Жагуна "Незнакомка".
Алёша изобразил удовлетворённую гримасу. И тут же заиграл, уверенно прыгая по аккордам - видимо, хорошо знал песню. Мы запели хором:
- Я совсем не знаю как тебя-а зову-ут, нас с тобою-у случай свё-ол на пя-ать мину-ут. Может, это кажется-а, но всё-о же на других совсем ты непохо-ожа - смотришь на часы, тебя-а наверно где-э-то жду-ут… где-э-э-то жду-у-т.
И с энергией, со страстью, с вызовом:
- Мы с тобой знако-омы, незнако-о-мка и, не зная обо мне, ты ко мне прихо-о-дишь, незнако-о-омка, но пока что лишь во сне-э…