Он подумал, что это браконьеры, пытающиеся проникнуть в парк, чтобы составить ему конкуренцию.
Никто не преграждал дорогу, и башмачнику оставалось только предоставить животному полную свободу.
Что он и сделал, снова ослабив поводья.
Конь скакал по вспаханной земле вдоль стены парка, словно умное животное догадывалось, что не должно издавать никаких звуков – по крайней мере, издавать их как можно меньше.
Он промчался вдоль стены, повернул за угол и остановился перед небольшим проломом.
– Славно! – сказал Тибо. – Мы войдем именно здесь.
У пролома конь потянул ноздрями воздух и переступил с ноги на ногу. Реакция его не вызывала сомнений. Тибо отпустил поводья, и конь, из-под копыт которого вылетели тысячи камешков, перемахнул через пролом в стене. Они оказались в парке.
Одно из трех затруднений было удачно преодолено. Тибо вошел через известный ему вход. Оставалось найти того, кого он знал. И в этом Тибо вновь положился на коня.
Через пять минут конь остановился в ста шагах от замка перед дверью одной из хижин, слепленной из глины и неотесанных бревен, которые возводят в парках, чтобы дополнить, выражаясь языком живописцев, пейзаж руинами.
На стук копыт дверь приоткрылась. Вышла миленькая горничная.
– Это вы, господин Рауль? – шепотом спросила она.
– Да, дитя мое, это я, – ответил Тибо, опуская ногу на землю.
– Госпожа очень боялась, что этот пьяница Шампань не передал вам письмо.
– Она ошиблась, Шампань очень исполнителен.
– Оставьте коня здесь и идите за мной.
– Но кто же за ним присмотрит?
– Тот, кто присматривает обычно, мэтр Крамуази.
– И впрямь, – сказал Тибо, словно эти подробности были ему известны, – за ним присмотрит Крамуази.
– Вперед, вперед! – повторила камеристка. – Поспешим, а то госпожа снова скажет, что мы задерживаемся в коридорах.
Произнося эти слова, напомнившие Тибо о фразе из письма, адресованного Раулю, горничная засмеялась, а смеясь, показала зубки – белые, как жемчуг.
Тибо захотелось задержаться на этот раз не в коридорах, а в парке. Но горничная замерла и стала прислушиваться.
– Что случилось? – спросил Тибо.
– Мне показалось, под чьей-то ногой хрустнула ветка.
– Ну и хорошо! – ответил Тибо. – Под ногой Крамуази.
– Еще один повод быть благоразумными, господин Рауль… По крайней мере здесь.
– Не понимаю.
– Разве Крамуази мне не жених? То-то!
– Ах, будь по-твоему! Только всякий раз, как я остаюсь с тобой наедине, малютка Роза, я об этом забываю.
– Ну вот, теперь меня зовут Розой! Господин барон, я никогда не видывала более забывчивого человека, чем вы.
– Я называю тебя Розой, прелестное дитя, потому что роза – королева цветов, а ты… ты – королева субреток.
– По правде сказать, господин барон, – сказала горничная, – я всегда считала вас остроумным, но сегодня вечером вы превзошли себя.
Тибо расправил плечи. Письмо было адресовано барону, а распечатал его башмачник!
– Только бы твоя госпожа была того же мнения, – сказал он.
– О! Со знатными дамами, – сказала субретка, – есть способ быть самым разумным человеком в мире: не говорить вовсе.
– Прекрасно! – произнес он. – Я запомню рецепт.
– Тише! – сказала горничная Тибо. – Видите, вон там госпожа графиня, за занавесью туалетной комнаты? Пойдемте! Следуйте за мной как можно тише.
Действительно, им предстояло пересечь открытое пространство между зарослями парка и подъездом замка. Тибо ступил на крыльцо.
– Послушайте, – прошептала ему субретка, останавливая его, – что вы, несчастный, делаете?
– Что я такого делаю? Поверь, Сюзетта, я ничего не понимаю.
– Еще лучше! Теперь меня зовут Сюзеттой! Господин барон, думаю, оказывает мне честь, называя именами всех своих любовниц. Да идите же сюда!.. Вы ведь не пойдете через парадные комнаты? Фи! Это путь для господина барона.
И горничная действительно провела Тибо через низкую дверцу, справа от которой была винтовая лестница.
Дойдя до середины лестницы, Тибо обвил рукой талию камеристки, гибкую, как тело ужа.
– Мы еще не в коридорах? – спросил он, ища губами щечку красавицы.
– Еще нет, – ответила она, – но это не имеет никакого значения.
– Клянусь, – сказал он, – если бы сегодня вечером я звался Тибо, вместо того чтобы называться Раулем, уверяю тебя, милая Мартон, я поднялся бы в мансарду и не останавливался на втором этаже.
Послышался скрип открываемой двери.
– Ах, поспешите, господин барон! – воскликнула субретка. – Это госпожа, и она теряет терпение.
И, увлекая Тибо за собой, она дошла до коридора, втолкнула башмачника в комнату и закрыла за ним дверь, твердо убежденная, что затворила ее за бароном Раулем де Вопарфоном, то есть, как она говорила, за самым забывчивым человеком в мире.
Глава 17
Граф де Мон-Гобер
Тибо вошел в спальню графини.
Если пышность обстановки в доме бальи Маглуара с мебелью из кладовых монсеньора герцога Орлеанского очаровала Тибо, то свежесть, гармония и утонченность спальни графини почти что опьянили его.
Никогда, даже во сне, бедное дитя леса не видело ничего подобного.
Нельзя мечтать о том, о чем не имеешь представления.
Оба окна в спальне были зашторены двойными занавесями. Первые – из белой тафты с кружевами. Вторые – из голубого китайского атласа, расшитого серебряными цветами.
Кровать и туалетный столик были драпированы той же тканью, что и окна, и почти терялись в волнах валансьенских кружев.
Стены были затянуты нежно-розовой тафтой, а по ней ниспадал собранный крупными складками индийский муслин, тонкий, будто сотканный из воздуха, и подрагивающий, словно дымка, при малейшем дуновении ветерка.
На потолке виднелся медальон работы Буше, изображавший туалет Венеры. Амуры принимали из рук матери различные предметы, составляющие вооружение женщины, а поскольку все они были в руках амуров, то Венера осталась безоружной, за исключением пояса. Медальон поддерживали кессоны с изображением предполагаемых видов Книды, Пафоса и Амата.
Предметы мебели – стулья, кресла, различные козетки – были обтянуты китайским атласом, таким же, как и шторы.
Водянисто-зеленый фон ковра был усеян букетами васильков, розовых маков и белых маргариток, расположенных на значительном расстоянии друг от друга.
Столы были из розового дерева.
Угловые шкафчики и столики покрыты коромандельским лаком.
Все это мягко освещалось шестью свечами розового воска в двух канделябрах.
В воздухе витал нежный, неясный, необъяснимый аромат. Определить, из каких благовоний он состоял, было невозможно. Это был даже не аромат, а след аромата. По таким благоуханным флюидам Эней в "Энеиде" узнал о присутствии матери.
Тибо, которого горничная подтолкнула к дверям, сделал один шаг в спальню и остановился.
Он сумел увидеть все одним взглядом, вдохнуть все одним вдохом.
Перед его глазами пронеслась, как видение, хижина Анелетты, комната мельничихи, спальня супруги бальи. Затем все это исчезло, уступая место сладкому любовному раю, в который он только что был перенесен словно по волшебству.
Ему не верилось, что все это правда.
Он задавался вопросом, действительно ли существуют мужчины и женщины, настолько обласканные судьбой, что живут в таких хоромах.
Не оказался ли он в замке духа, во дворце феи?
Что же хорошего совершили те, кто наслаждается подобной благосклонностью?
Что плохого сделали те, которые этого лишены?
Почему он, вместо того чтобы пожелать побыть Раулем де Вопарфоном двадцать четыре часа, не пожелал всю жизнь быть собачкой графини?
Как он снова превратится в Тибо после всего увиденного?
Он размышлял об этом, когда дверь туалетной комнаты открылась и появилась графиня.
Она была достойной птичкой этого очаровательного гнездышка, цветком этой благоуханной земли.
Ее распущенные волосы были сколоты всего тремя или четырьмя бриллиантовыми шпильками и с одной стороны падали на плечо, с другой же одним большим локоном ниспадали на грудь.
Под домашним платьем из розовой тафты, украшенным струящимся гипюром, обрисовывались гармоничные линии ее податливого и гибкого тела, освобожденного от фижм.
На ней были такие тонкие, прозрачные шелковые чулки, что можно было смело сказать, что это не ткань, а перламутрово-белая плоть.
Наконец, ее детские ножки находились в плену серебряных парчовых туфелек с вишневыми каблучками.
Никаких украшений. Ни браслетов на руках, ни колец на пальцах; лишь нить жемчуга на шее, но какого жемчуга! Королевской цены.
При виде этого лучезарного видения Тибо упал на колени.
Роскошь и красота, неотделимые друг от друга, казалось, подавили и согнули его.
– О да! На колени, ниже, еще ниже… Целуйте мне ноги, целуйте ковер, целуйте пол… я вас все равно не прощу… Вы чудовище!
– Осмелься я сравнить себя с вами, сударыня, то и куда хуже чудовища.
– О! Делаете вид, будто не поняли смысла моих слов, и думаете, что я говорю о внешности, а я имела в виду вашу нравственность! Да, разумеется, вы должны были бы быть чудовищем, если бы ваша коварная душа отражалась на лице. Но нет, это не так, и, несмотря на дурные поступки, на подлость, вы остаетесь самым красивым дворянином окрестностей. Полно, сударь, вам должно быть стыдно!
– Быть самым красивым дворянином в окрестности? – спросил Тибо, который по тону прекрасно понимал, что преступление, которое он совершил, вовсе не непростительно.
– Нет, сударь. Иметь самую черную душу, самое коварное сердце, которое только может скрываться под золоченой оберткой! Довольно, вставайте и подойдите, чтобы дать мне отчет в своем поведении.
Графиня протянула Тибо руку: и даруя прощение, и требуя поцелуя. Тибо взял нежную руку и поцеловал ее. Никогда его губы не прикасались к такому атласу! Графиня указала псевдо-Раулю на козетку и села первой.
– Отчитайтесь вкратце, чем вы занимались после последнего визита, – сказала она.
– Прежде скажите, дорогая графиня, – подхватил Тибо, – какой эпохой датируется мой последний визит к вам?
– Славно! Вы позабыли! Вот как! В подобном не признаются – по меньшей мере, если не стремятся к разрыву.
– Совсем напротив, дорогая Джейн! Этот визит так жив во мне, что, кажется, был лишь вчера, и сколько я ни обращаюсь к воспоминаниям, не припоминаю, чтобы совершил со вчерашнего дня иное преступление, кроме того, что люблю вас.
– Ну что же, неплохо! Но с помощью комплимента вам не сгладить дурного поступка.
– Дорогая графиня, – взмолился Тибо, – а не отложить ли нам объяснение?
– Нет, сначала отвечайте! Я вас не видела уже целых пять дней. Чем вы занимались?
– Я жду, чтобы об этом сказали мне вы, графиня. Вы хотите, чтобы я, уверенный в собственной невиновности, обвинял сам себя?
– Хорошо, будь по-вашему. Для начала я умолчу о ваших промедлениях в коридорах.
– О, напротив! Поговорим об этом. Как вы, графиня, представляете: могу ли я забавляться тем, чтобы подбирать фальшивый жемчуг на дороге, когда меня ждете вы – бриллиант из бриллиантов?
– Ах, боже мой! Мужчины так прихотливы, а Лизетта так мила!
– Поймите же, дорогая Джейн, что эту девушку – наше доверенное лицо, посвященное во все секреты, – я не могу считать служанкой и только.
– Как, должно быть, приятно говорить себе: "Я обманываю графиню де Мон-Гобер и я соперник господина Крамуази!"
– Хорошо, больше мы с Лизеттой не будем останавливаться в коридорах и целоваться – если предположить, что целовались.
– О, это еще мелочи!
– Как! Я совершил что-то более страшное?
– Откуда вы возвращались ночью, когда вас встретили на дороге из Эрневиля в Виллер-Коттре?
– Как! Меня встретили на дороге?
– На эрневильской дороге. Откуда вы возвращались?
– С рыбалки.
– Как это с рыбалки?
– Так, с рыбалки на бервальских прудах.
– О, это известно! Вы ведь заядлый рыбак, сударь. И какого такого угря вы несли в своих сетях, возвращаясь с рыбалки в два часа ночи?
– Я ужинал у моего друга сеньора Жана.
– В башне Вез? Скорее я поверю, что вы отправились туда, чтобы утешить прекрасную затворницу – как поговаривают, ревнивый егермейстер держит ее взаперти. Так и быть, я вам и это прощаю.
– Как! Я совершил что-то еще худшее? – спросил Тибо, видя, с какой легкостью за обвинением, каким бы тяжким оно ни было, следует прощение, и понемногу успокаиваясь.
– Да, на балу у его сиятельства герцога Орлеанского.
– На каком балу?
– На вчерашнем! Не так и давно!
– На вчерашнем? Я любовался вами.
– Превосходно! Меня там не было.
– Есть ли нужда вам присутствовать, чтобы я любовался вами, Джейн? Разве мысленно мы любуемся менее искренне, чем в действительности? Да, вас там не было, но оттого, что, даже отсутствуя, вы выиграли в сравнении, победа ваша была лишь более впечатляющей.
– Да, и для того чтобы провести сравнение до конца, вы четыре раза танцевали с госпожой Бонней? Видимо, это очень красиво: брюнетка, намазанная румянами, с бровями, как у китайцев на моей ширме, и с усами, как у гвардейцев?
– Знаете, о чем мы разговаривали во время этих четырех кадрилей?
– А, так это правда! Вы четырежды танцевали с ней?
– Правда, поскольку это говорите вы.
– О! Хороший ответ!
– Без сомнения. Кто же станет противоречить такому прелестному ротику? Только не я! Я благословлял бы его, произноси он даже мой смертный приговор.
И будто в подтверждение сказанного Тибо упал перед графиней на колени. В этот миг дверь отворилась, показалась перепуганная Лизетта.
– Ах, господин барон! – воскликнула она. – Спасайтесь! Здесь господин граф!
– Как! Господин граф? – вскрикнула графиня.
– Да, господин граф собственной персоной вместе с доезжачим Лестоком.
– Невероятно!
– Госпожа графиня, Крамуази видел их, как я вижу вас! Бедный мальчик побелел как мел.
– А, так эта охота близ замка Тюри – западня?
– Как знать, госпожа! О, эти мужчины так коварны!
– Что же делать? – воскликнула графиня.
– Дождаться графа и убить его! – решительно ответил Тибо в ярости оттого, что из его рук выскальзывает очередная удача, самая большая из всего, что он только мог себе представить.
– Убить его? Убить графа? Вы с ума сошли, Рауль! Нет, нет, вам нужно бежать, спасаться… Лизетта! Лизетта! Выведи барона через мою туалетную комнату.
Лизетта, не обращая внимания на сопротивление Тибо, вытолкала его в соседнюю комнату.
И вовремя! На парадной лестнице послышался шум шагов.
Графиня прошептала псевдо-Раулю последние нежные слова и живо выскользнула в спальню.
Тибо пошел за Лизеттой. Она быстро провела его по коридору, в другом конце которого караулил Крамуази.
Они вошли в одну комнату, из этой комнаты – в другую, затем в кабинет, сообщавшийся с башенкой. Оттуда беглецы спустились по лестнице, по которой прежде поднимались. Вот только, спустившись, они обнаружили дверь запертой.
Лизетта, за которой по-прежнему следовал Тибо, поднялась на несколько ступенек, вошла в кладовку с окном, выходящим в сад, и открыла его.
Окно находилось всего в нескольких футах от земли. Тибо спрыгнул, не причинив себе вреда.
– Вам известно, где лошадь, – крикнула ему вдогонку Лизетта, – прыгайте на нее и не останавливайтесь до самого Вопарфона!
Тибо очень хотелось поблагодарить субретку за добрый совет, но она была в шести футах над головой, а он не мог терять времени.
В два прыжка он достиг зарослей, под которыми находились руины, служившие его коню укрытием.
Но там ли конь?
Донесшееся ржание успокоило его. Правда, это ржание напоминало скорее крик боли.
Тибо вошел, на ощупь отыскал коня, подобрал поводья и, не касаясь ногами стремян, вскочил ему на спину – как мы говорили, башмачник внезапно превратился в опытного наездника.
Но когда на коня свалился груз, который должен был быть ему привычен, он присел. Тибо вонзил ему в бока шпоры, чтобы поднять. Конь рванулся было, но едва оперся на передние ноги, как снова жалобно заржал и упал на бок.
Тибо быстро высвободил ногу – это было довольно просто, потому что животное силилось привстать, – и оказался на земле.
Теперь башмачник догадался, что граф, чтобы он не смог сбежать, перерезал или приказал перерезать коню сухожилия.
– А! Черт возьми! – воскликнул он. – Встретитесь вы мне, господин граф де Мон-Гобер! Клянусь, я перережу вам сухожилия, как вы перерезали их этому бедному животному!
И он бросился вон из развалин. Тибо припоминал дорогу, по которой пришел и которая вела к пролому. Он направился к стене, добрался до нее, перелез и очутился вне парка.
Но там он увидел неподвижно стоящего человека со шпагой в руке.
Человек преградил ему путь, и Тибо узнал графа де Мон-Гобера.
Граф же полагал, что видит перед собой Рауля де Вопарфона.
– Обнажите шпагу, барон! – приказал граф.
Объяснения были излишни. Впрочем, Тибо, у которого граф вырвал из рук добычу, когда он уже вонзил в нее когти и зубы, был разъярен не меньше. Он вытащил не шпагу, а охотничий нож.
Клинки скрестились.
Тибо, который умело обращался с палкой, не имел ни малейшего представления о фехтовании. И был чрезвычайно удивлен, когда, взяв в руку оружие, инстинктивно – так ему, по крайней мере, показалось – занял позицию по всем правилам этого искусства.
Граф нанес ему один за другим два или три удара, которые башмачник отразил с восхитительной ловкостью.
– Да, и в самом деле… – процедил граф сквозь зубы. – Мне говорили, что на последнем состязании вы коснулись Сен-Жоржа.
Тибо не знал, кто такой Сен-Жорж. Но он ощущал твердость и гибкость руки, благодаря чему, казалось, мог достать самого дьявола, явись тот собственной персоной.
До сих пор он ограничивался защитой, но внезапно, после одной-двух неудачных атак графа, словно прозрел: сделал выпад и точным ударом пронзил ему плечо.
Граф выпустил из рук шпагу и опустился на колено с криком:
– Ко мне, Лесток!
Тибо следовало бы вложить охотничий нож в ножны и бежать. К несчастью, он вспомнил о данной себе клятве перерезать графу, встреться он ему, сухожилия – как тот поступил с его конем.
Он сунул лезвие под согнутое колено и потянул нож на себя. Граф вскрикнул.
Но, поднимаясь, Тибо почувствовал сначала сильную боль между лопатками, а затем проникающий в грудь холод. И увидел, как над правым соском выходит острие ножа.
После этого перед глазами его уже не было ничего, кроме кровавого облака.
Лесток, которого хозяин, падая, позвал на помощь, откликнулся и, улучив момент, когда Тибо поднимался, перерезав графу сухожилия, вонзил ему в спину свой охотничий нож.