Никколо пытался приподняться на локтях, но от слабости упал обратно на подушки. Однако он твердо вознамерился высказаться:
- Я не против, Виталь. В икре есть хоть какой-то вкус, а все остальное кажется мне совершенно пресным. - Он скорее выдыхал, чем произносил слова, а затем пробормотал себе под нос: - Правда, от нее щиплет глаза. Но, наверное, от любой другой еды было бы то же самое.
"От нее щиплет глаза".
Я угрюмо задумался над этими словами. Никто из них, разумеется, даже не подозревает, что я сам составлял яды, придумывал методы замаскировать яд, знал, как его дать, и если существует еда, способная совершенно перебить своим вкусом вкус отравы, то это, без сомнений, черная икра, и в нее можно подмешать что угодно.
- Виталь, - позвал больной. - Кого это ты привел с собой? - Он поглядел на меня. - Зачем он здесь? - Каждое слово выходило изо рта Никколо с усилием.
И наконец-то, к моему огромному облегчению, появилась служанка с тазом воды и принялась обтирать лоб больного влажной тряпкой. Она стерла пот с его щек. Никколо раздражали ее прикосновения, он слабо протестовал, однако старик велел ей продолжать.
- Я привел этого человека, чтобы он поиграл тебе на лютне, - пояснил Виталь. - Я знаю, что музыка всегда радовала тебя. Он будет играть совсем тихо, совершенно не раздражая.
- Да-да, - проговорил Никколо, откидываясь на подушки. - Вот это, в самом деле, прекрасная мысль.
- На улицах говорят, ты позвал этого человека, чтобы он играл демону, поселившемуся у тебя в доме, - внезапно проговорил Лодовико. Он снова был готов разразиться слезами. - Неужели так и есть? И сейчас ты лжешь, придумываешь другую причину?
Виталь был потрясен.
- Лодовико, замолчи! - воскликнул старик. - В том доме нет никакого демона. И не смей разговаривать с Виталем в подобном тоне! Этот человек вернул меня к жизни, когда все остальные доктора Падуи - а докторов там больше, чем во всей Италии, - подписали мне смертный приговор!
- Но, отец, в том доме все-таки живет злобный дух, - возразил Лодовико. - Все евреи знают о нем. Они называют его каким-то особенным словом.
- Диббук, - устало произнес Виталь.
В его голосе не слышалось страха человека, у которого в доме обитает призрак.
- И Виталь заразился от своего диббука, когда ты дал ему ключи от дома, - продолжал обвинять Лодовико. - Стоило этому диббуку поселиться там и начать бить окна по ночам, как врачебные таланты Виталя стали угасать прямо у нас на глазах.
- Угасать? - Виталь был ошеломлен. - Кто сказал, что мои таланты угасают? Лодовико, это же ложь! - Он был обижен и смущен.
- Но ведь твои пациенты из евреев к тебе больше не ходят! - выпалил Лодовико. Внезапно он сменил тон: - Виталь, друг мой, из любви к моему брату скажи правду.
Виталь попал в безвыходное положение. Но Никколо смотрел на него с доверием и любовью, а старик задумался, не спеша делать какие-либо выводы.
- Евреи сами рассказали нам об этом, - прибавил Лодовико. - Трижды они пытались изгнать диббука из того дома. Этот злой дух обитает у тебя в кабинете, в комнате, где ты хранишь свои снадобья. Диббук проник во все уголки твоего дома и, наверное, во все уголки твоего разума! Молодой человек сознательно распалял себя.
- Нет, не смей так говорить! - громко произнес Никколо. Он предпринял еще одну тщетную попытку подняться на локтях. - Диббук не виновен в моей болезни. Неужели ты думаешь, что можно подхватить лихорадку и умереть от нее, потому что в соседнем доме завелся какой-то призрак? Прекрати говорить глупости!
- Тише, сынок, тише, - произнес отец. Он взял Никколо за плечи и попытался снова уложить на подушки. - Не забывайте, дети мои, что речь идет о моем собственном доме. Значит, этот призрак, или же диббук, как называют его евреи, явно принадлежит мне. Мне самому надо пойти в дом и встретиться со злонамеренным духом, которого не в силах изгнать ни иудеи, ни христиане. Я должен увидеть этот призрак своими глазами.
- Отец, заклинаю тебя, не делай этого! - воскликнул Лодовико. - Виталь не рассказывал тебе, как буйствует дух. А все доктора-иудеи, приходившие к нам, говорили. Он швыряет вещи, ломает мебель. Топает ногами.
- Глупости, - возразил отец. - Я верю в болезнь и верю в исцеление. Но верить в призраки? Призраки, которые швыряются вещами? Это я сначала должен увидеть собственными глазами. Пока что мне довольно того, что Виталь здесь, рядом с Никколо.
- Да, отец, - согласился Никколо, - и мне этого довольно. Лодовико, ты же всегда любил Виталя, - обратился он к брату, - не меньше меня. Мы трое всегда были друзьями, еще с Монпелье. Отец, не слушай никаких обвинений.
- Я не слушаю, сынок, - ответил отец, но сейчас он с тревогой всматривался в сына, потому что чем больше Никколо протестовал, тем хуже ему становилось.
Лодовико упал на колени рядом с кроватью и рукой утер брату лоб.
- Никколо, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы вылечить тебя, - сказал он, хотя из-за слез было трудно разобрать слова. - Я люблю Виталя. И всегда любил. Но другие врачи, они говорят, что он околдован.
- Прекрати, Лодовико, - оборвал его отец. - Ты волнуешь брата. Виталь, осмотри моего сына. Осмотри еще раз. Ты ведь ради этого пришел.
Виталь внимательно оглядывал комнату, точно так же и я. Я не смог установить присутствие яда по запаху, однако это ничего не значило. Мне известно несколько ядов, которые можно запросто подмешать в черную икру. И одно было ясно наверняка: у пациента еще осталось достаточно жизненных сил.
- Виталь, посиди со мной, - попросил Никколо. - Останься сегодня со мной. Мне в голову приходят самые мрачные мысли. Мне представилось, как я умер и меня похоронили.
- Не говори так, сынок, - произнес отец.
Лодовико был безутешен.
- Брат, жизнь без тебя лишится всякого смысла, - проговорил он тихо. - Не дай мне познать такой жизни. Мое первое воспоминание - о том, как ты стоишь у моей детской кроватки. Ради меня, ради отца ты должен жить.
- Я попрошу пока всех выйти из комнаты, - произнес Виталь. - Синьор, доверьтесь мне, как доверялись всегда. Я хочу осмотреть больного, а ты, Тоби, сядь туда, - он указал на дальний угол, - и поиграй негромко, чтобы успокоить нервы Никколо.
- Да, это правильно, - согласился старик. Он поднялся и жестом велел Лодовико следовать за ним.
Молодой человек не хотел подчиняться.
- Смотрите-ка, он едва притронулся к икре из последней посылки! - воскликнул Лодовико. Он указал на небольшой серебряный поднос на столике у кровати. На подносе стояла стеклянная тарелочка с малюсенькой изящной ложкой. Лодовико набрал в ложечку икры и поднес к губам Никколо.
- Не хочу. Я же говорю, от нее щиплет глаза.
- Ну, пожалуйста, это пойдет тебе на пользу, - сказал брат.
- Нет, хватит. Пока что я больше не могу, - ответил Никколо. Затем, словно желая успокоить младшего брата, он проглотил икру с ложечки, и сейчас же глаза у него покраснели и заслезились.
Виталь снова попросил всех выйти из комнаты. Мне он жестом велел сесть в углу, где стояло гигантское черное кресло, покрытое фантастической резьбой, которое как будто только поджидало момента, чтобы меня поглотить.
- Я хочу остаться, - сказал Лодовико. - Ты должен позволить мне остаться, Виталь. Если тебя обвиняют…
- Глупости! - отрезал отец и, взяв сына за руку, вывел из комнаты.
Я поудобнее устроился в гигантском кресле, настоящем чудовище с растопыренными черными лапами и с красными подушками на сиденье и спинке. Сняв перчатки, я сунул их за пояс и принялся как можно тише настраивать лютню. Инструмент был просто великолепен. Однако другие мысли смущали меня.
Больного никто не травил до появления диббука. Получается, что яд здесь, в этом доме, и я был уверен, что отравитель - брат Никколо, воспользовавшийся появлением призрака. Вряд ли отравитель настолько хитроумен, чтобы вызвать духа.
Однако он достаточно умен, чтобы приступить к исполнению злобного замысла, прикрываясь призраком.
Я заиграл одну из старинных мелодий, медленный танец, основанный на нескольких аккордах с вариациями, и играл я как можно нежнее.
Меня поразила одна неизбежная мысль: я действительно играю на чудесной лютне из того самого времени, когда этот инструмент получил повсеместное распространение. Я нахожусь в той самой эпохе, когда лютня достигла пика своей популярности, когда для нее была написана самая лучшая музыка. Однако у меня не оставалось времени и дальше размышлять на эту тему, не говоря уже о том, чтобы пойти и своими глазами увидеть возведение базилики Святого Петра.
Я думал об отравителе и о том, как нам повезло поспеть вовремя.
Что же касается загадочного диббука, то эта тайна пока подождет, главное сейчас - отравитель, потому что ему, даже если он ненадолго затаится, осталось совсем немного до завершения замысла.
Я медленно перебирал струны, когда Виталь жестом велел мне умолкнуть.
Он держал больного за запястье, отсчитывая пульс, а в следующий миг наклонился и осторожно приложил ухо к груди Никколо.
Обеими руками он взял Никколо за голову и заглянул в глаза. Я видел, как Никколо сотрясает дрожь. Он никак не мог сдержать ее.
- Виталь, - прошептал он, должно быть, думая, что я его не слышу. - Я не хочу умирать.
- Я не позволю тебе умереть, друг мой, - с отчаянием в голосе ответил Виталь. Он откинул в сторону одеяло и внимательно осматривал теперь лодыжки и ступни пациента. Действительно, на одной голени было бесцветное пятно, однако оно не внушало опасений. Пациент прекрасно двигал конечностями, беда была в том, что конечности эти дрожали. Существует множество ядов, оказывающих подобное воздействие на нервную систему. Но которым из них воспользовался отравитель и как я сумею доказать, кто это сделал и каким образом? Из коридора послышался какой-то звук. Похоже на плач. По голосу я узнал Лодовико.
Я поднялся.
- Если не возражаешь, я поговорю с твоим братом, - обратился я к Никколо.
- Утешь его, - попросил Никколо. - Скажи, что он ни в чем не виноват. Икра замечательно мне помогает. Он ведь так верит в это средство. Пусть он только ни в чем себя не винит.
Лодовико я нашел в передней перед спальней Никколо, он казался смущенными потерянным.
- Можно мне с тобой поговорить? - спросил я осторожно. - Пока его осматривают, пока он отдыхает? Может быть, я смогу чем-нибудь утешить тебя?
Я испытывал острое желание сделать это, хотя, на самом деле, в обычной жизни подобные порывы были мне несвойственны.
И в этот момент Лодовико взглянул на меня, показавшись самым одиноким созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Он заливался слезами, существуя как будто в полной изоляции от мира, и только глядел на дверь спальни брата.
- Лишь благодаря ему отец взял меня в дом, - проговорил Лодовико едва слышно. - Почему я признаюсь тебе в этом? Потому что я должен признаться кому-нибудь. Я должен объяснить хоть кому-то, в каком я горе.
- Тогда, может быть, в доме найдется спокойное местечко, где мы могли бы поговорить? Самое тяжкое - наблюдать страдания тех, кого мы любим.
Я спустился вслед за Лодовико по широкой лестнице палаццо в просторный двор, а оттуда мы вышли через другие ворота во внутренний двор, нисколько не похожий на первый. Он был полон цветущих тропических растений.
Я ощутил, как у меня зашевелились волосы на затылке.
Несмотря на высокие стены палаццо, в котором было не меньше четырех этажей, двор прекрасно освещался, а благодаря небольшому размеру его пространство оказывалось укрыто от ветров. Здесь было очень тепло.
Я видел апельсиновые и лимонные деревья, видел пурпурные цветки и белые восковые бутоны. Некоторые растения были мне известны, некоторые - нет. Но если в этом укромном дворике не найдется ни одного ядовитого растения, значит, я круглый дурак.
Посреди двора, в том месте, куда попадало больше всего солнечного света, стоял импровизированный письменный стол на козлах, а рядом с ним - два простых кресла. На столе был кувшин с вином и пара бокалов.
Вконец расстроенный Лодовико, двигаясь словно во сне, взял кувшин, наполнил бокал и залпом осушил его.
Только потом он догадался предложить вина и мне, но я отказался.
Лодовико казался измученным и опустошенным слезами. То, что он искренне страдает, не вызывало сомнений. Он по-настоящему горевал, но, по моему предположению, горевал он потому, что для него брат уже умер.
- Прошу тебя, присядь, - обратился ко мне Лодовико, после чего рухнул в кресло у письменного стола, уронив на пол целую стопку бумаги.
У него за спиной, в огромной кадке, возвышалось стройное растение с как будто навощенными листьями, и это растение было мне известно. Снова волосы зашевелились у меня на голове, а волоски на руках встали дыбом. Я узнал пурпурные цветки, покрывавшие деревце. И узнал крошечные черные семена, появляющиеся после цветков, - эти семена уже обильно усеивали влажную землю в кадке.
Я поднял упавшие бумаги и положил обратно на стол. Поставил рядом с креслом лютню.
Лодовико как будто с недоумением наблюдал за моими действиями, а затем уронил голову на руки и заплакал горькими слезами.
- У меня нет особенных способностей к поэзии, - проговорил он, - однако я настоящий поэт во всех делах, за какие берусь. Я путешествовал по миру и испытывал от этого радость, но, наверное, то была радость от возможности писать Никколо и встречаться с ним каждый раз после долгой разлуки. И вот теперь я вынужден представлять себе огромный, просторный мир, мир, по которому я путешествую, без него. Стоит только подумать об этом, и мир для меня перестает существовать.
Я смотрел мимо Лодовико на землю в кадке. Она была сплошь усыпана черными семенами. Одного из них хватило бы, чтобы убить ребенка. А нескольких хорошо размолотых семечек довольно для гибели взрослого человека. Небольшое количество, каждый день подмешиваемое в икру, которая полностью перебивает вкус отравы, медленно обессилит человека, с каждой новой порцией все ближе подталкивая его к смерти.
Вкус у семян омерзительный, как и у большинства ядов. Но если какой-нибудь продукт и способен его заглушить, то это черная икра.
- Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом, - произнес Лодовико, - просто у тебя доброе лицо, ты похож на человека, который с легкостью читает в душах других. - Он вздохнул. - Ты же понимаешь, как сильно можно любить брата. И как можно порицать себя за то, что твой брат слабеет и умирает.
- Мне хотелось бы понять, - отозвался я. - Сколько сыновей у вашего отца?
- Только мы двое, и представляешь ли ты, как отец возненавидит меня, если Никколо не станет? Конечно, сейчас отец меня любит, но возненавидит, если из нас двоих в живых останусь я. Только благодаря Никколо отец забрал меня из того дома, где жила моя мать. Но не стоит о матери. Я никогда о ней не говорю. Думаю, ты понимаешь. Отец мог бы не забирать меня. Однако Никколо меня полюбил, он полюбил меня с самого начала, когда мы были еще детьми, и однажды меня, наскоро собрав пожитки, забрали из того борделя, где мы жили, и привезли сюда, в этот самый дом. Мать сунула мне на прощание горсть золота и драгоценностей. К ее чести, она плакала - об этом я должен сказать. Она рыдала. "Вот это тебе, - сказала она. - Ты, мой маленький принц, теперь будешь жить во дворце, какой тебе и не снился".
- Наверняка она говорила искренне. И старик был искренен. Мне показалось, он любит тебя нисколько не меньше, чем Никколо.
- Это верно, и было время, когда он любил меня даже больше. Никколо с Виталем, когда сходились вместе, вытворяли иногда такое! Должен признать, что между иудеем и христианином нет особенной разницы, когда доходит до кутежей и волокитства, во всяком случае, разница на время исчезает.
- Значит, это ты всегда был хорошим сыном? - уточнил я.
- Я старался им быть. Вместе с отцом я много путешествовал. Он не хотел отрывать Никколо от университетских занятий. А я могу рассказать тебе и о прериях Америки, и о нравах, царящих в портах Португалии, и о таких ужасах, какие ты и не представляешь.
- Но ты все равно вернулся в Падую.
- О, отец же должен был дать мне образование. Это означало, что я отправлюсь в университет, как и брат, однако я никогда не был таким способным, как они, как Виталь или Никколо. Но они оба мне помогали. Всегда брали под свое крыло.
- Значит, долгие годы ты единственный был рядом с отцом, - заметил я.
- Да, - подтвердил Лодовико. Слезы уже просохли, больше не текли по лицу. - Да, но ты бы видел, как быстро он снова сблизился с моим обожаемым братом. Как будто бы я вообще остался где-то в джунглях Бразилии.
- Кстати, это растение, вот это деревце, - указал я, - оно не из джунглей Бразилии?
Лодовико внимательно посмотрел на меня, затем развернулся и уставился на дерево в кадке, как будто увидел его впервые в жизни.
- Может, и оттуда, - сказал он. - Я точно не помню. Мы привозили с собой много отростков и черенков. Вот цветы, например, отец любит, когда их много. Любит он и фруктовые деревья, которые ты видишь здесь. Он называет этот двор оранжереей. На самом деле это его сад. Я прихожу сюда только время от времени сочинять стихи.
Слезы просохли окончательно.
- А откуда тебе известно это растение? - поинтересовался Лодовико.
- Гм, ну, я видел его в других местах, - осторожно признался я. - В том числе и в Бразилии.
Выражение лица Лодовико изменилось, теперь, когда он взглянул на меня, оно казалось нарочито безмятежным.
- Я понимаю, как ты беспокоишься о брате, - сказал я, - но, возможно, он выздоровеет. В его организме до сих пор осталось много сил.
- Да, и тогда намерения отца относительно Никколо осуществятся. Если только демон не стоит между ним и этими намерениями.
- Я не поспеваю за твоей мыслью. Ты же не думаешь, что твой брат…
- О, нет-нет, - проговорил он холодно, без всякого намека на слезы. - Ничего подобного. - Затем Лодовико снова сделался задумчивым и озабоченным, поднял бровь и улыбнулся, как будто бы погруженный в собственные мысли. - Демон воспротивился планам отца, - пояснил он, - и ты даже не представляешь, с какой силой. Давай я кое-что расскажу тебе о нашем отце.
- Я весь внимание.
- Он всегда был так добр, столько лет он держал меня при себе, словно ручную обезьянку, таскал с корабля на корабль, как будто любимую зверушку.
- То были счастливые годы?
- О да, в высшей степени.
- Однако мальчики становятся мужчинами, - предположил я.
- Вот именно, точно так, а мужчинам свойственно испытывать страсть, мужчины могут любить с такой силой, что чувство кинжалом пронзает им сердце.
- И ты испытал подобную любовь?