Во двор дома лился пронзительно-яркий дневной свет, и, только двинувшись вверх по широким каменным ступеням, мы оказались в тени, и нам пригодился маленький путеводный огонек.
Дом походил на сотни итальянских домов: улице он показывал лишь грязноватые стены с окнами, зато внутри был достоин наименования "палаццо". Меня ошеломили одни только размеры и добротность строения, пока мы проходили через анфиладу просторных сияющих комнат. Я успел заметить прекрасные фрески на стенах, великолепную мраморную плитку на полу, роскошные темные гобелены.
Откуда-то донесся оглушительный грохот, и наша маленькая процессия замерла.
Старый слуга забормотал какую-то молитву на латыни и перекрестился, что меня удивило, зато молодой человек держался бесстрашно и вызывающе.
- Он не выгонит меня из дома! - произнес Виталь. - Я узнаю, чего ему нужно. А что касается Никколо, то я найду способ его исцелить. На мне нет проклятия, и я не отравитель!
- Так в этом тебя обвиняют? В том, что ты отравил пациента?
- Все беды из-за призрака. Если бы не явился призрак, никто не стал бы меня ни в чем подозревать. И из-за призрака же я не могу уделять должное внимание Никколо, хотя обязан заниматься только им. Я рассказал всем, что ты придешь к Никколо играть на лютне.
- Так пойдем же к нему, и я поиграю, как ты и просил меня.
Виталь в нерешительности поглядел на меня, и в этот миг снова раздался нестерпимый грохот, доносившийся, кажется, из подвала.
- Ты веришь, что там диббук? - спросил он.
- Не знаю.
- Пойдем ко мне в кабинет, - предложил он. - Немного поговорим, прежде чем идти к Никколо.
Теперь звуки неслись со всех сторон: скрипели двери, и внизу как будто кто-то ходил, тяжело ступая.
Наконец мы прошли через двустворчатые двери кабинета, и слуга поспешно зажег для нас еще свечей, потому что ставни на окнах оказались закрыты. Комната была полна книг и бумаг, я успел заметить стеклянные шкафы со сложенными друг на друга томами в кожаных переплетах. Некоторые книги отпечатаны на станке, некоторые - нет. На многочисленных низких столиках лежали раскрытые, написанные от руки фармакопеи и листы бумаги, испещренные неразборчивым почерком, а в центре комнаты стоял письменный стол.
Молодой человек жестом предложил мне устроиться в римском кресле у письменного стола. Сам он тоже сел, облокотился на стол и закрыл лицо ладонями.
- Я не думал, что ты придешь, - проговорил он. - Я понятия не имел, кто в Риме захочет музицировать для моего пациента теперь, когда я так опозорен. Лишь отец больного, мой добрый друг синьор Антонио, верит, что я обязательно помогу его сыну.
- Я сделаю все, что от меня требуется, - заверил я. - Интересно, не может ли лютня успокоить этого надоедливого духа?
- Гм, любопытная мысль, - задумался Виталь, - однако в наши дни, когда господствует Священная Инквизиция, неужели кто-нибудь рискнет зачаровать демона? За это нас обвинят в колдовстве и чернокнижничестве. Кроме того, ты необходим мне у постели больного.
- Считай меня ответом на свои молитвы. Я буду играть для твоего пациента и сделаю все возможное, чтобы помочь тебе избавиться от призрака.
Виталь долго глядел на меня в задумчивости, а затем произнес:
- Тебе можно доверять. Чувствую, что можно.
- Прекрасно. Разреши же мне тебе послужить.
- Но сначала выслушай мой рассказ. Он будет недолгим, мы сейчас же приступим к делу, но позволь мне объяснить, как все случилось.
- Да, расскажи мне все.
- Синьор Антонио вместе с Никколо, своим сыном, привезли меня сюда из Падуи. Никколо стал самым лучшим моим другом, хоть я иудей, а они не евреи. Я учился на врача в Монпелье, именно там я и познакомился с отцом и сыном и сейчас же занялся переводами медицинских трактатов с иврита на латынь для синьора Антонио, библиотека которого раз в пять больше этой и составляет смысл его жизни. Мы с Никколо вместе учились, вместе бывали на пирушках, затем вместе уехали в Падую, а затем сюда, в Рим, и синьор Антонио поселил меня в этом доме, приготовленном для Никколо. Дом предназначался для Никколо и его невесты, однако в первый же вечер, когда я преклонил колени и помолился, здесь появился призрак.
Где-то у нас над головой снова раздался оглушительный грохот и звук чьих-то шагов, хотя я понимал, что через перекрытия подобного дома вряд ли можно услышать обычные шаги.
Слуга все еще был с нами в кабинете, он жался к двери, сжимая свечу. Лысый череп розовел в свете свечи, обрамленный одинокими темными волосками, неуверенный взгляд старика то и дело скользил по нам обоим.
- Ступай, Пико, ты свободен, - сказал Виталь. - Возвращайся к синьору Антонио, скажи, что я уже иду. - Слуга, явно признательный за эту просьбу, спешно удалился. Виталь взглянул на меня. - Я предложил бы тебе выпить и подкрепиться, но только здесь ничего нет. Все слуги разбежались. Все, кроме Пико. Пико готов отдать за меня жизнь. Наверное, он предполагает, что именно это вскоре и случится.
- Призрак, - напомнил я. - Ты сказал, он явился в тот вечер, когда ты молился. Это что-нибудь значит?
Виталь серьезно поглядел на меня.
- Знаешь, у меня такое чувство, будто мы с тобой знакомы всю жизнь, - признался он. - Мне кажется, я могу доверить тебе самую сокровенную тайну.
- Можешь, - подтвердил я. - Но если нам уже пора к Никколо, лучше говори побыстрее.
Виталь все еще сидел, глядя на меня, в его темных глазах загорелся какой-то огонек, показавшийся мне весьма любопытным. Лицо молодого человека вспыхнуло, словно он был не в силах, как ни старался, обуздать свои чувства, и казалось, что он в любой миг может разразиться гневной тирадой. Однако же он остался спокоен и заговорил негромким, певучим голосом:
- Боюсь, этот призрак жил здесь всегда. Он был здесь до и будет после того, как нас прогонят. Дом стоял запертый больше двадцати лет. Синьор Антонио сказал мне, что когда-то он пустил сюда пожить одного ученого-иудея из своих давних знакомых. Он ничего не рассказывал мне об этом человеке, только сообщил, что некогда тот жил здесь. А теперь синьор Антонио хочет, чтобы в доме поселился Никколо с молодой женой и чтобы я тоже остался здесь в качестве секретаря Никколо и домашнего доктора, а также, возможно, наставника его будущих сыновей. Казалось, нас всех ждет безоблачное будущее.
- И Никколо тогда не был болен?
- О, даже и не думал. Никколо находился в полном здравии и с нетерпением ожидал женитьбы на Летиции. Он и его брат Лодовико строили грандиозные планы. Нет, тогда с Никколо все было в полном порядке.
- Ты в первый вечер в доме помолился, и тебя начал беспокоить призрак?
- Да! Понимаешь, я нашел наверху комнату, где когда-то была синагога. Обнаружил Ковчег, а в нем старинные свитки с Торой. Все это принадлежало тому ученому, которому синьор Антонио много лет назад предоставил свой дом. Я опустился на колени и помолился, боюсь, я молился не о том, о чем следует молиться.
- Поясни.
- Я молился о мирской славе, - признался он едва слышно. - Я молился о богатстве. Молился о всеобщем признании. Молился о том, чтобы однажды сделаться самым лучшим врачом в Риме, стать блистательным ученым для синьора Антонио, может быть, даже переводить для него тексты, которые пока еще не найдены или недоступны для других.
- По мне, так это очень по-человечески - молиться обо всем этом, - сказал я, - и при твоих дарованиях подобные просьбы более чем понятны.
Виталь поглядел на меня с такой признательностью, что мне стало нехорошо.
- Считается, что у меня много талантов, - смущенно признался он. - Я склонен к письму и чтению и могу заниматься этим днями напролет. Но у меня имеются и способности к врачеванию, мне достаточно только дотронуться до руки человека, чтобы сразу же определить, чем он болен.
- Так что же дурного в том, чтобы молиться о развитии своих способностей?
Виталь улыбнулся и покачал головой.
- Хотя ты и пришел для того, чтобы играть на лютне для моего друга, - произнес он, - но ты принес мне такое утешение, какого не может дать даже музыка. Беда в том, что именно в ту ночь дух начал буйствовать, топать и швырять вещи об пол. Это случилось сразу после молитвы, и теперь призрак регулярно громит кабинет, даже, поверишь ли, заставляет летать по воздуху чернильницы, после чего ретируется в подвал и грохает там кулаками по бочкам.
- Друг мой, этот призрак, возможно, не имеет никакого отношения к твоим молитвам. Но расскажи, что было потом. Что случилось с Никколо?
- Сначала Никколо расшибся, упав с лошади. Никаких особенных последствий падение не имело, рана зажила мгновенно. Телесно Никколо гораздо сильнее меня. Однако с тех пор ему постоянно нездоровится. Он бледный. Его все время знобит, с каждым днем ему хуже, и все это угнетает его дух: болезнь, безделье, лежанье в постели. Он лежит и смотрит, как у него трясутся руки.
- Рана чистая? Ты уверен?
- Абсолютно. У него даже жара не было. У него редко случается жар. Но слухи, слухи уже поползли, как это бывает всегда, что я, врач-иудей, намеренно травлю пациента! Слава Небесам, что синьор Антонио доверяет мне.
- Ведь это ужасно опасно, подобное обвинение в отравлении, - произнес я.
Я достаточно знал из истории. Мне не нужно ничего объяснять.
- Но пойми, у меня имеется бумага от синьора Антонио, написанная по всем правилам, в которой мне гарантируется право пользовать больного за соответствующую плату, и, вне зависимости от того, умрет он или выздоровеет, против меня не выдвинут никаких формальных обвинений. В Риме это обычная практика, и у меня имеется разрешение папы лечить христиан. Мне выдали его еще много лет назад. Я даже не обязан носить желтую нашивку. Все законно. И я беспокоюсь сейчас не за свою судьбу. Меня тревожит призрак и причина его появления в доме - и, конечно, то, что может случиться с Никколо. Я люблю Никколо! Если бы не призрак, меня ни в чем бы не обвинили. И мои собственные пациенты не разбежались бы. Но без них я обойдусь. Я обойдусь без чего угодно. Лишь бы Никколо поправился. Лишь бы только Никколо выздоровел. Но я должен выяснить, почему этот призрак досаждает мне, почему я не могу вылечить Никколо, который лежит в соседнем доме, в ста футах отсюда, и слабеет с каждым днем.
- Пора пойти к Никколо. О призраке поговорим позже.
- Да, есть еще одно. В тот первый вечер я молился, исполненный гордости. Я знаю это наверняка.
- Это со всеми случается. И разве можно не гордиться, когда просишь что-то у Господа? Но ведь Он велит нам просить. Он велит нам просить, как Соломон просил о мудрости.
Виталь призадумался и, кажется, немного успокоился.
- Как просил Соломон, - повторил он шепотом. - Да. Так было и у меня. Я сказал Ему, что хочу обладать всеми этими дарами, дарами духа, разума и сердца. Но было ли у меня подобное право?
- Идем, - предложил я. - Отправимся к твоему другу Никколо.
Виталь медлил, как будто прислушиваясь к какому-то далекому звуку. И мы оба поняли, что в доме стоит тишина, и стоит уже некоторое время.
- Тебе не кажется, что диббук слушал наш разговор? - спросил он.
- Возможно, - согласился я. - Если он производит звуки, то, наверное, в состоянии слышать их?
- Да благословит тебя Господь, я так рад, что ты появился! - воскликнул Виталь. - Приступим же к делу.
Он стиснул мою ладонь обеими руками. Он был страстный человек, темпераментный, и я понял, как сильно он отличается по духу от тех, с кем я встречался в прошлый раз, - они, несмотря на всю свою страстность, не обладали его горячим средиземноморским темпераментом.
- Представляешь, я даже не знаю, как тебя зовут! - воскликнул Виталь.
- Тоби, - ответил я. - Теперь же пойдем к больному. Пока я буду играть, и понаблюдаю, послушаю и скажу наверняка, отравлен ли твой пациент или нет.
- Но это просто невозможно!
- Я не говорю, что отравитель ты, Виталь, это может быть кто-то другой.
- Но, говорю тебе, Тоби, нет ни единого человека, который не любил бы Никколо, всем вокруг невыносима мысль, что мы можем его потерять. Здесь кроется какая-то кошмарная тайна.
На улице по-прежнему стояла толпа, но теперь к иудеям присоединились посторонние зеваки, причем злобные лица некоторых совершенно мне не понравились.
Мы протолкались между людьми, не произнося ни слова, и, когда выбрались в оживленный переулок, Виталь прошептал:
- Сейчас иудеям живется здесь вольготно. Самого папу пользует врач-иудей, он мой друг, и ученых-евреев повсюду привечают. Кажется, у любого кардинала в свите имеется ученый-иудей. Но все может измениться мгновенно. Если Никколо умрет, то пусть Господь сжалится надо мной. Из-за этого диббука меня обвинят не только в отравлении, но еще и в ведовстве.
Я кивнул, хотя в основном был озабочен тем, чтобы не натыкаться на прохожих, уличных торговцев и нищих. Таверны и харчевни, источавшие запахи еды, влекли к себе посетителей, внося свою лепту в толчею на узкой улице.
Но спустя несколько минут мы уже добрались до дома синьора Антонио, и нас сейчас же впустили в громадные чугунные ворота.
6
Нас немедленно ввели в просторный двор, где вокруг журчащего струями фонтана стояло множество деревьев в кадках.
Согбенный и сморщенный старик, отперший нам ворота, озабоченно затряс головой.
- Сегодня молодому господину еще хуже, - сказал он, - я боюсь за него. Синьор Антонио только что спустился от больного и не идет к себе. Он все еще ждет вас.
- Это хорошо, хорошо, что господин Антонио еще не ушел, - сейчас же отозвался Виталь. И доверительно сообщил мне: - Когда Никколо страдает, страдает и Антонио. Этот человек живет только ради сыновей. У него есть его книги, его пергаменты, он постоянно дает мне работу, однако без сыновей мир для него не существовал бы.
Мы вместе поднялись по широкой роскошной лестнице с низкими ступенями из шлифованного камня. А затем вошли в длинную галерею. Все стены были увешаны чудесными гобеленами с изображениями гуляющих дам и галантных кавалеров, занятых охотой, большие фрагменты стен расписаны великолепными фресками с пасторальными сюжетами. Живопись показалась мне исключительно прекрасной, если не работами Микеланджело или Рафаэля, то уж точно их учеников или подмастерьев.
В следующий миг мы уже шли по анфиладе, в комнатах которой были мраморные полы, застеленные персидскими и турецкими коврами. По стенам танцевали великолепно написанные классические нимфы в райских садах. В пустой анфиладе лишь время от времени посреди какой-нибудь из комнат попадался длинный стол из полированного дерева. Другой мебели не было.
Наконец двустворчатые двери открылись в просторную, богато украшенную спальню, почти темную, потому что единственный источник света явился вместе с нами. Здесь и лежал среди подушек, под громадным золотисто-красным балдахином Никколо, бледный, с лихорадочно блестящими глазами.
У него были густые светлые волосы, отдельные пряди липли к потному лбу. На самом деле он так метался в лихорадке, что мне захотелось попросить, чтобы кто-нибудь сейчас же умыл ему лицо.
Так же очевидно было и то, что молодой человек отравлен. Я видел, что взгляду него туманится, руки неудержимо дрожат. Секунду он смотрел на нас так, словно не видел.
Меня охватило болезненное предчувствие, что количество яда в его крови уже превысило критический уровень. Я едва не ударился в панику.
Неужели Малхия послал меня сюда, чтобы я постиг горечь поражения? У постели сидел почтенного вида пожилой господин в длинном одеянии из бордового бархата, в черных чулках и кожаных туфлях, украшенных каменьями. У него были густые, совершенно белые волосы, растущие на лбу треугольным выступом - примета, предвещающая раннее вдовство. При виде Виталя старик просиял, однако не произнес ни слова.
В изножье кровати стоял еще один человек, кажется, настолько глубоко огорченный происходящим, что в глазах у него блестели слезы, а руки дрожали почти также сильно, как у больного.
Я отметил несомненное сходство этого молодого человека со стариком и Никколо, однако было в юноше и нечто такое, что совершенно отличало его от них. Во-первых, волосы не образовывали на лбу характерного "треугольника вдовца", во-вторых, темно-голубые глаза его были гораздо больше, и если старик выражал свою озабоченность крайне сдержанно, то молодой человек, казалось, вот-вот грохнется в обморок.
Юноша был прекрасно одет - в тунику, продернутую золотой нитью, с разрезами на рукавах, у бедра - меч. Молодой человек был чисто выбрит, а кудрявые темные волосы коротко острижены.
Все это я отметил сразу же. Виталь поцеловал кольцо старика, сидевшего у постели, и заговорил тихо:
- Синьор Антонио, я рад, что вы здесь, хотя меня огорчает, что вы вынуждены наблюдать сына в таком состоянии.
- Ответь мне, Виталь, - взмолился старик. - Что с ним такое? Как самый обычный удар от падения с лошади мог вызвать столь плачевные последствия?
- Именно это я и собираюсь выяснить, синьор, - заверил Виталь. - Клянусь своей жизнью.
- Однажды ты вылечил меня, когда от меня отказались все итальянские врачи, - сказал синьор Антонио. - Я знаю, что ты сможешь исцелить моего сына.
Молодой человек в изножье кровати заволновался еще сильнее.
- Отец, хотя мне больно говорить это, но нам лучше выслушать и других докторов. Мне страшно. Мой брат, лежащий здесь, не похож на моего брата. - Слезы навернулись ему на глаза.
- Успокойся, Лодовико, - обратился к юноше Никколо, - я же ем твою икру. Но, отец, я полностью доверю Виталю, точно так же как доверяешь Виталю ты сам, и если я не выздоровлю, значит, то Господня воля.
Он, щуря глаза, поглядел на меня. Никколо было непонятно, зачем я здесь, а каждое слово давалось ему с трудом.
- Какая еще икра? - спросил отец. - Ничего не понимаю.
- Мой брат питается черной икрой, поскольку это чистая еда, - пояснил Лодовико, - он ест ее трижды в день, не принимая никакой другой пищи. Я специально ходил к докторам папы, и они посоветовали такую диету. И я, следуя их совету, даю брату икру. Он питается ею с того дня, как упал с лошади.
- Почему я ничего об этом не знаю? - спросил Виталь, поглядев на меня, затем на Лодовико. - Одна икра и ничего больше? Тебе не нравится та пища, какую я рекомендовал? Я заметил, как в глазах Лодовико на миг вспыхнул гнев, но тут же угас. По-видимому, он был слишком сильно расстроен, чтобы злиться.
- Брат не поправлялся от той еды, - проговорил он, слабо улыбнувшись, но улыбка сразу же погасла. - Его святейшество лично присылает эту икру, - продолжал объяснять Лодовико отцу едва ли не с благоговением. - Его предшественнику она сильно помогала. Он чувствовал себя превосходно, был полон сил и энергии.
- Никто не ставит под сомнение слова его святейшества, - быстро проговорил Виталь, - и с его стороны весьма великодушно прислать больному икры. Однако я никогда еще не слышал о более странном лекарстве.
Он многозначительно поглядел на меня, но, кажется, никто этого не заметил.