– Денег с него не стрясёшь. Никаким другим манером не используешь. Так зачем? – Голицынская подошла к Харину вплотную и сняла с лацкана его пиджака почти незаметную паутинку, а затем продолжала совсем другим голосом, в котором не было мягкости и нарочитой вкрадчивости, а позвякивал металл. – Я не знаю мотивов заказчика. Сдаётся мне, что вы тоже не знаете. Тем не менее, прямо сегодня вы, Даниил Олегович, звоните ему и говорите, что отказываетесь от работы. Иначе информация о скуратовской конопле идёт прямиком в Госнаркоконтроль, документы на те сборы, которые вы проводите по средам – в следственный отдел епархии, а на закуску весь ваш клуб будет в этой паутине, чтоб санэпиднадзору не скучать. И не надейтесь, что отделаетесь, как обычно, барашком в бумажке.
– Даниил Олегович, да чего ты её слушаешь! – вспыхнул Степанец. Не бывало такого, чтобы какая-то дура-баба раздавала при нём ценные указания серьёзным людям. – Кто она такая, вообще? Да ты слово скажи, она отсюда не выйдет!
Харин и не взглянул в его сторону.
– Помолчи, Сёма… – пробормотал он. – Лиза, ладно… Мы поняли.
Голицынская ослепительно ему улыбнулась.
– Ну вот и славно. Приятно иметь дело с умными людьми.
И вышла модельной походочкой, дрянь такая.
Уже на улице, усевшись в машину, Лиза открыла сумку, и оттуда высунулся паук с улицы Щорса. Выглядел он неважно, хотя обгоревшая шерсть начала понемногу отрастать.
– А можно мне вернуться? – спросил он чуть не заискивающе. – Там добыча, вкусная добыча… Ни в какое сравнение с тем, что в Подьячево.
Лиза усмехнулась.
– Нет уж, – паук разочарованно вздохнул, и она добавила: – Рано ещё.
А в кабинете Харина всё будто пробудились от тягостного дурного сна. Бригада испуганно смотрела на Степанца, Степанец на Харина – словно хотели спросить: а что такое происходит? Харин, надо отдать ему должное, держался так спокойно, как возможно. И действительно: негоже подчинённым видеть на лице начальства что-то, кроме уравновешенной веры в хороший конец – даже если этот хороший конец основательно погребён под клейкой паутиной.
– Убрать тут надо… – произнёс, наконец, Харин. Никто не шевельнулся, и тогда он произнёс: – Всё в порядке, ребята. Охота продолжается.
* * *
Лёжа на огромной кровати-траходроме в конспиративной квартире Каширина, Саша спал и видел сны. Снов было много, они перемежались с реальностью, и наконец он уже не мог понять, снится ли ему или же происходит на самом деле.
Первый сон был самым страшным; после него Саша подпрыгнул на кровати и пробудился, покрытый липким ледяным потом. Отдышавшись, он огляделся: была пронизанная влагой и лунным светом ночь, за окном в бархатной черноте перемаргивались звёзды, и было так тихо, что он слышал биение собственного сердца.
Ему снилась боль.
Саднило разбитые колени и локти, зудела спина и резало глаза.
Свет…
Саша никогда не думал, что свет может причинить такое страдание. Свет бился в зрачках, просачивался под кожу, тёк по векам, растворяя, обесцвечивая, не позволяя дышать.
Белый диск в зените, пустыня – вот куда он попал во сне, и почему-то невероятно ясно понимал, что это финал, и теперь для него не будет ничего другого.
Он корчился на песке, словно полураздавленный червь. Безжалостный круг медленно, с каким-то садистским наслаждением вдавливал его в прах. Саше хотелось кричать, но растрескавшееся горло не в силах было выдавить ни звука.
Больно…
Ему хотелось плакать, но не только от боли. Смятая, изуродованная, искромсанная материя не имела значения, это только тело, а мучения тела, по большому счёту, неважны. В нём было пронзительно пусто. Измятый, вывернутый наизнанку, выпотрошенный дух зиял в нём антрацито-чёрной дырой с запахом крови. Лёжа на песке под палящим солнцем, он падал во тьму, в ночь абсолютного одиночества, бессилия и невозможности исправить, восполнить вырванное с такой жестокостью.
Выхода не будет.
Выхода не будет.
И осознав это, он, наконец, заплакал. И тогда, когда он катался в рыданиях по обжигающему песку, его трясущаяся ладонь загребла горсть пепла и пыли, в которой было ещё что-то.
Он поднял руку к глазам и с трудом разлепил веки. Свет ударил по зрачкам страшной многохвостовой плёткой с вплетёнными в кожу металлическими язычками, но ему удалось увидеть перо.
Грязное, замызганное перо, которое – ещё совсем недавно! – было прекрасным и белым.
…Саша смотрел в окно, в ночь утекающей зимы, и видел не тающий снег и размазанные во влажном воздухе огни фонарей, а иссушенную бесконечным зноем пустыню, и его ладонь чувствовала прикосновение пера.
Потом он понял, что заболел. Это случилось той же ночью, когда Саша сумел заснуть и снова увидел чужой сон, ещё похлеще первого. Саше снилось поле битвы, и это была самая страшная битва за всю историю человечества. Во сне он знал это совершенно точно, и знал, что на сей раз люди просто превзошли самих себя в желании убивать.
А ещё он был доволен, очень доволен. Стоя среди тел, Саша слушал стоны умирающих, жадно вдыхал дым от пожарищ и обводил взглядом поле боя. Безумие и смерть, смерть и безумие! Мерзость! Ни он, ни его товарищи никогда до такого не додумались бы: фантазия развязавших и эту битву, и войну, была восхитительной в своём уродстве и извращении.
– Ты видишь? – прокричал он низко висящему небу, покрытому клокастыми тучками. – Прелестно, правда?
Небо молчало. Ветер гнал на юг серые клубы дыма.
– Ты доволен, да? Теперь Ты видишь, на что променял нас?
Небо молчало. Саша действительно не понимал, почему и зачем вопит в тучи невесть что, но в то же время откуда-то твёрдо знал, что поступает правильно, и что его должны услышать.
– Всё, что ты им дал, все Твои дары… ОТВЕРГНУТЫ! – он задыхался от возбуждения и гнева, ветер застревал в горле и ершил волосы, в которых проскакивали суставчатые молнии. – Ты им не нужен! Им никто не нужен! Они плюют Тебе в лицо. Твои любимые дети! Посмотри на это! ПОСМОТРИ!
Небо молчало. Горький дым, пахнущий бедой и смертью, обвивал его ноги.
– Разве мы любили Тебя меньше?
Рваные тучи над ним неслись своей дорогой. Хрипло голосили вороны, слетавшие на добычу. "Кто – мы? – устало подумал Саша. – Кого – любили…"
– Разве мы были меньше благодарны?
Он уже не мог кричать и говорил шёпотом, но от его свистящего голоса вяла трава и замирал ветер.
– Ну… тогда убей меня.
Почему убить? За что?
И он рухнул на колени, но небо молчало. Ветер переменился, и ещё раз, и ещё. Мёртвые стали травой, трава скрылась под снегом, и вернулась, и умерла вновь, а он стоял и ждал.
Небо молчало…
Лёжа на огромной кровати в конспиративной квартире и глядя в потолок, который то уплывал далеко-далеко, то нависал совсем вплотную, грозя расплющить, Саша ощущал, что его сознание, его душа и разум словно раздваиваются на две разные личности, и страшные сны принадлежат именно Второму, а не ему. Потом он вдруг вспомнил о Насте, и ему стало легче. Почему-то он точно знал, что Настя его вспоминает, и в каждой светловолосой голове, мелькнувшей в толпе, узнаёт его. Саше подумалось, что, должно быть, Настя его любит, и он почувствовал что-то вроде гордости: его можно любить… С этими мыслями он заснул, и ему приснилась Лиза в пафосно обставленном кабинете; впрочем, всю обстановку портила паутина, состряпанная его старым знакомцем пауком с улицы Щорса. Саша прищурился, всматриваясь, и картинка тотчас изменилась: теперь Лиза ехала по Краснохолмскому проспекту и разговаривала по телефону с Кашириным. Сам же Каширин стоял возле кровати с мобильником в руке и смотрел на Сашу устало и замотанно: как же вы мне все надоели, говорил его взгляд.
– Первая часть сделана, – говорила Лиза. – На Сашку выйдут через тебя или меня уже не сегодня-завтра. Меня сейчас ведут, и не особо скрываются.
– Хреново, – проронил Каширин, и его холодная рука легла Саше на лоб. Прикосновение получилось отчего-то приятным. – Он заболел, чуть не бредит.
Саша хотел спросить у него, как получается, что он видит одновременно и Каширина и Лизу, но не смог: куда-то утекли силы, даже та малость, которая нужна для вопроса. Одеревеневший язык не ворочался.
– Хреново, – согласилась Лиза. – Но не так хреново, как могло быть. Прикинь, туда этот Степанец отмороженный влетел, пушкой махал у меня перед носом… Я только из-за наглости своей удержалась, чтобы в обморок не свалиться.
Каширин ухмыльнулся, и Саша его вполне понимал. Чтобы жена самого Эльдара Поплавского бледнела при виде оружия? Ха, не делайте мне смешно…
– Ты пока сюда не едь, – сказал Каширин. – Квартиру светить не время, нам надо, чтоб он хотя бы на своих ногах мог идти. А он не может…, – Каширин ещё раз склонился над Сашей, и, оттянув ему веко, попробовал посмотреть в глаз. – Точно не может, – он вздохнул и философски добавил: – Во что ты меня втянула, женщина…
Лиза улыбнулась, и Саша подумал, что за такую улыбку согласился бы втянуться во что угодно, даже в самую дикую и невероятную авантюру. И Каширин разделял его мнение.
– В экстремальные приключения, как обычно, – сказала Лиза. – И не говори, что тебе не нравится – не поверю.
* * *
Первого марта, ровно в час дня Саша появился на детской площадке возле одного из торговых центров города, сел на лавочку и закрыл глаза, слушая, как лепечут дети, скатываясь с разноцветных горок и седлая пёстрые качели, и как болтают их мамы, сидя на скамеечках и наблюдая за чадами. Точку выбирал лично Каширин: здесь, в людном месте, тем более рядом с детьми, даже самый серьёзно ушибленный на голову не затеет ни разборок, ни стрельбы. Сразу же набежит охрана торгового центра, да и до отделения милиции рукой подать.
"Сядешь и сиди, – сказал ему Каширин. – Не дёргайся. Тебя уже вычислили, до площадки доведут со всем трепетом и усердием и там сдадут с рук на руки заказчику".
Саше не хотелось шевелиться. Не хотелось вообще ничего, он слишком устал от болезни, и даже инстинкт самосохранения у него притупился. Впрочем, нужен ли такой инстинкт живцу, на которого ловят крокодила?
Открыв глаза, Саша увидел у входа в торговый центр коренастого рыжеволосого мужчину в тёмном дорогом пальто. Степанец. Звонит по телефону и рапортует Danie о том, что "я вижу ушлепка, сидит и не копнётся, и в ус не дует". Всё правильно: по логике вещей скоро зажужжит виброзвонком собственный Сашин мобильник: Харин его предупредит о том, что надо сматывать удочки с детской площадки, из Турьевска, и желательно с этой планеты вообще. Саша отвёл взгляд от торгового центра и стал рассматривать молодого папашу с коляской, который одной рукой укачивал чадо, а другой набирал смс-ку. Папашину физиономию украшал смачный синяк всех цветов побежалости под левым глазом и глубокие царапины на правой щеке; мамочки косились в его сторону и хихикали, что "пришёл невесть откуда в ночь с четверга на воскресенье, ну и получил горячих, так тебе и надо, кобелю. Вон, гуляет, отец-герой, грехи замаливает!" Папаша убрал телефон в карман, скользнул невидящим взглядом по Саше и принялся поправлять что-то внутри коляски с неописуемо умильным выражением на битой физиономии. Прошла мимо нетрадиционно ориентированная парочка, поглядела на Сашу, на детей, на синяк отца-героя, дружно вздёрнула носы и прошествовала к торговому центру – там голубки увидели огромный плакат, повествующий об открытии нового бутика, и застыли возле него в прострации навечно. Папаша и мамочки скорчили в их сторону совершенно одинаковые рожи: конечно, каждый сам хозяин своей ж…, то есть жизни, но своё мнение по вопросу мы скрывать не будем и на политкорректность заморскую плюём с самого высокого дерева. К Саше подбежала девчушка лет четырёх, внимательно на него поглядела, а потом протянула конфету, почти растаявшую в горячей маленькой ладошке.
– На!
– Это мне? – спросил Саша. Девочка кивнула и улыбнулась во весь рот.
– На!
– Спасибо… – сказал Саша и взял конфету, не совсем представляя, что с ней делать. Девчушка ускакала на горку и с весёлым гиканьем кинулась занимать очередь на покататься.
В кармане завибрировал телефон; вынув его, Саша взглянул на экран – так точно, Dahnie.
– Он будет через десять минут, – сказал Харин без всяких приветствий. – Не сиди, уноси оттуда ноги.
– Послушай, – произнёс Саша, – зачем ты мне это говоришь?
Харин хмыкнул.
– Низачем. Вернее, нет… мне приятно заставить его ещё побегать.
– Понятно, – ответил Саша и выключил телефон. Значит, десять минут; что ж, он успеет съесть конфету.
Охотник появился через четверть часа, когда в юридическом университете началась большая перемена, и будущие правоведы стройными рядами начали стекаться к дешёвым закусочным торгового центра. Саша увидел сперва его: стройный, подтянутый, с почти военной выправкой, невероятно спокойный и циничный, он шёл по тротуару, и ветер перебирал тёмные волосы, тронутые сединой. На лице охотника застыло странное выражение: он будто хотел завершить нудное и долгое дело, чтобы поскорее уйти от галдящих, бегающих, жующих, спешащих существ, которые ему глубоко, бесконечно противны – но в то же время у Саши создалось впечатление, что не сильно-то он и хочет заканчивать охоту.
А потом Саша увидел её. И время на мгновение остановилось.
Настя держала охотника под руку, и видно было, что ей нехорошо. Казалось, она вот-вот упадёт в обморок, и если бы не спутник, то не прошла бы и метра. Сашу она не замечала, а вот он смотрел во все глаза, и в его памяти отпечатывались все, даже самые мелкие, детали: бледное Настино лицо, чуть размазанная тушь под левым глазом, волнистая прядь волос, выбившаяся из-под красно-зелёной вязаной шапки; Саша смотрел и думал, что никогда её не забудет. Любить вечно невозможно, но помнить вечно – вполне реально.
Он даже не понял, когда именно охотник его заметил: просто вдруг обнаружил, что колючие серые глаза смотрят на него в упор, и бежать некуда, да и не нужно. Настя тоже на него смотрела, но – Саша понял это с каким-то усталым опустошением – не узнавала его. Нисколечко. Сидящий на лавочке молодой человек с измождённым болезненным лицом, одетый в старое тряпьё и пальтецо с чужого плеча никак не мог быть тем Сашей Николаевым, которого она знала по университету. Охотник что-то произнёс, тихо-тихо, так, что услышала одна Настя, и неспешным шагом двинулся в сторону добычи. Он прекрасно знал, что спешить некуда, что измученный загнанный зверь никуда не денется – потому и не торопился.
Охотник не знал одного: что навстречу ему вальяжно и с ленцой огромного сытого животного поднимется побитый папаша, и, сунув под нос красную книжечку, скажет:
– Антон Зонненлихт? Меня зовут Кирилл Каширин, епархиальный следственный отдел. Вы арестованы за участие в создании деструктивной тоталитарной секты, – и добавил самое ключевое слово: – Пройдёмте.
Впервые в жизни Саша понял, что такое немая сцена.
Окаменели все.
Дети, съезжавшие с горки, казалось, застряли на полпути. Мамочки застыли с открытыми ртами, поражённые столь дивным превращением блудливого кота и хороняки в облечённую властью персону. Остолбенел и Саша: такого развития событий он никак не ожидал. Зонненлихт стоял в полном оцепенении и едва ли не тупо смотрел на Каширина: супротив милиции (ну и православной инквизиции, конечно) – никаких чудес! Разумеется, Настя затаила дыхание, натуральным образом раскрыв рот: ареста Зонненлихта средь бела дня она никак не могла вообразить.
И только голубая парочка оперативно спешила Каширину на помощь, на ходу вынимая из карманов удостоверения. Саша с истерической глумливостью подумал, что сейчас Каширин с подчинёнными похож на святую троицу во всей красе и славе.
Зонненлихт оценил обстановку, а потом сделал ошибку, которую можно объяснить только тем, что ситуация была для него максимально неожиданной и развивалась слишком быстро: он оказал сопротивление при аресте, натуральным манером отодвинув Каширина с дороги, словно того и близко не было, и шагнул в сторону Саши. Он успел сделать только один шаг – в следующий момент Каширин уже заворачивал ему руки за спину, приговаривая:
– Правильно, Антон, правильно. Добавляйте себе срок.
Зонненлихт зыркнул в его сторону испепеляющим взглядом, но промолчал, не выдав ничего сакраментального. Голубки приняли его из рук непосредственного начальства и повели в сторону неприметной серой "девятки", стоявшей поодаль. Саша взглянул на Настю, та стояла, зажав рот ладонями, чтобы не закричать, и в её глазах дрожали слёзы.
– Настя, расскажи всё отцу Даниилу! – крикнул Зонненлихт, и дверь машины закрылась за ним. Подчинённые Каширина заняли свои места, и вскоре машина выруливала на проспект. Настя судорожно всхлипнула и бросилась в сторону политеха; Саша поднялся, чтобы побежать за ней, но тотчас рухнул на лавку без сил – похоже, у него снова начинался жар. Когда он снова смог более-менее адекватно воспринимать происходящее, то обнаружил, что детская площадка пуста, а Каширин сидит рядом и оттирает белоснежным носовым платком грим с лица.
– Зачем раскрасились? – глухо спросил Саша. Каширин хмыкнул, посмотрел на сине-бурые разводы на платке, и убрал его в карман.
– Ты меня узнал?
– Нет…
– Степанец тоже, – довольно промолвил Каширин. – Мне ж не надо было, чтобы он раззвонил всем: п****ц, братва, тут епархия в засаде!
Помолчали. Каширин окончательно привёл физиономию в порядок, а вот Саша почувствовал, что ему совсем худо. Улица перед глазами плыла и танцевала, то сжимаясь в шар и пульсируя, то растекаясь бесформенными пятнами.
– Эге, хлопец, худо твоё дело, – устало сказал Каширин. – Идти-то сможешь?
– Попробую, – промолвил Саша. – Попытаюсь.