* * *
"Неправильно это" – к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.
Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство: сначала сами приглашали, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.
Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.
Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве "Антея", он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно – то есть пускал побоку.
Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит. А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…
Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это – тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал – тогда понятно…
Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим "мстителям". Откуда вообще пошел этот шухер – замочить беляка? Что, делать больше нечего?
Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.
А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшихся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.
Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах ни одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.
Кроме сержанта Ныммисте.
Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ – потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук, и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали – он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ – пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.
Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному занять свое место, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.
Десантники давно хотели выяснить, кто лучше – они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.
Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Когда рядовой Керимов, стоявший на посту, понял, в чем дело, было поздно. Но главное – он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему научен…
Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.
Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб "кончить гада" прямо здесь, а вторая половина – за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.
Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы тут же. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.
А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство – в комнатке было тесно.
Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов "свой-чужой" у него не было, своим для него был тот, кто отдал приказ. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и был готов на любые меры. Он уже успел достать свой "стечкин" и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо – другому и в ногу – третьему.
Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.
– Назад! – заорал вдруг кто-то. – Назад, падлы!
Десантники расступились, сквозь них прорвался солдат с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.
Не боясь попасть по своим, десантник выпустил Ныммисте в грудь короткую очередь. Эстонец рухнул на пол, под батарею, свалился прямо возле крымца… И едва ли не раньше, чем он упал, пуля из его пистолета вышвырнула десантника в коридор, угодив тому точно между ключиц.
Не сразу Мельник понял, что сержант не мертв. Одна из пуль прошила его правое плечо, но он перехватил пистолет и теперь стрелял с левой, закрывая беляка собой и одновременно опираясь на него спиной. Следующей мишенью был Мельник. Дуло "стечкина" показалось рядовому с колодец, и хотя оно плясало в руке сержанта, Мельник знал, что в этой тесноте он не промажет.
Он и не промазал.
* * *
– Я с тобой, – внезапно сказал Варламов.
Резун мысленно чертыхнулся, но не нашел причины возражать.
Они спускались на восьмой этаж, когда услышали выстрелы: сначала одиночные: раз, два, три, потом – автоматная очередь, потом – одиночные: четыре, пять, шесть (дверь лифта открылась), семь.
"Все, – подумал Резун. – Готово".
Охраны на этаже не было. Должны были двое стоять у дверей. Но не стояли.
– Твою мать, – дрогнувшим голосом сказал капитан. Варламов выбежал на лестницу и во всю глотку заорал:
– Тревога!
Расстегивая на ходу кобуру, Владимир кинулся в КПЗ – так он про себя окрестил кабинет, где они держали пленника.
Подоспели шестеро спецназовцев, бежавших на выстрелы. Десантники бросились по коридору к пожарной лестнице. Трое остались лежать на полу. Один развернулся и поднял автомат.
Резун снова выматерился – уже искренне. Среагировал рефлекторно: его "макар" грохнул даже быстрее, чем он успел об этом подумать.
Это стало сигналом для спецназовцев. Из десантников до пожарной лестницы не добежал ни один. Уцелели только те, что сами упали на пол и сложили на затылке руки.
Резун переступил через труп, шагнул в комнату и выматерился в третий раз.
Белогвардеец был жив. При виде Владимира он оставил попытки добраться до ножа, принадлежавшего покойному Энью Ныммисте. Кто-то, видать, крепко молился за капитана Верещагина. Рационального объяснения такому везенью Резун придумать не мог.
– Уматываем отсюда, – сказал майор Варламов. – Едем в аэропорт.
* * *
– Слушайте, какого черта! У меня здесь идет сортировка, куча сложных ранений, руки по локоть в крови, я заполнил использованными перчатками целый ящик и вышел, черт возьми, покурить, а вы предлагаете мне возиться с бабой, упавшей в обморок? Положите ее так, чтоб ноги были выше головы, и вся недолга.
"Я не просила приносить меня сюда", – я открыла глаза. За дверью штабного "Бовы" все еще ругались.
– Я не предлагаю вам с ней возиться, Женя! – отчеканил подполковник Ровенский. – С кем вы возитесь – это ваше личное дело. Я всего лишь прошу вас убедиться, что это не коллапс, не сердечный приступ, не шок, не что-то еще, из-за чего мы потеряем пилота. Вы представляете, чего стóит сейчас пилот? От вас требуется только подойти и посмотреть, что с ней…
– Будь по-вашему. Где она?
– Я здесь, – сказала я, вставая с сиденья. И голос, и попытка встать получились какими-то квелыми, так что врач надавил мне ладонью на лоб и заставил лежать. Это неприятно напомнило майора Мишу.
– Все в порядке, – сообщил врач, сосчитав пульс. – Обычные месячные, обычный стресс, обычный обморок. Ноги выше головы, горячий кофе и часок полежать.
Он достал сигарету и вышел.
– Огня.
За стеной чиркнула зажигалка.
– Спасибо, – врач затянулся. – Тяжелый стресс. Женщинам на войне не место.
Обожаю до судорог эту манеру военврачей говорить о пациентах так, словно мы постоянно без сознания.
– А кому на ней место?
…А я, кстати, и не пациент. Сделав усилие, я села. Голова закружилась немного, но все терпимо.
– И кому бы в голову пришло, а? – через паузу спросил доктор. – Подполковник, вы верите в то, что рассказывает Хикс?
– Я уже не знаю, во что верить. Эта история – яма с пауками, док. Не суйтесь. Не надо.
– Это вам осваговец сказал?
– Какой осваговец?
– Да шляется тут… И таскает к себе в машину всех участников истории… Живых, я имею в виду. Приходил в госпиталь к Миллеру, очень жалел, что тот уже не может дать показания…
– Где дерьмо, там и мухи.
У меня снова подвело живот.
– Игорь, а ведь вам вся эта история не нравится…
– А кому она может понравиться, док? Едрена вошь, мы деремся с десяти вечера, а я до сих пор не могу понять, почему. Вот зачем нужно было допускать это блядское вторжение? Вот вы говорите, что разгребаете за нами дерьмо, а ведь нам приходится разгребать за политиками… Это девушка Артема, – сказал он внезапно, без всякого перехода.
– Откуда вы знаете? – изумился врач.
– Видел их вместе в Бахчи. Неординарная женщина, такие запоминаются…
Мне надоело это слушать. Я выбралась из машины. Оба офицера умолкли и смутились, словно мальчишки, пойманные за разучиванием матерных слов.
– Спасибо, док, – сказала я. – Спасибо, ваше благородие.
– Я же велел лежать, – насупился медик.
– Я в порядке. А у вас и в самом деле полно раненых.
Я оглянулась – нет ли где-нибудь поблизости Шамиля. Невыносимо было смотреть на эти джентльменские рожи. Невыносимо было видеть на них этакое понимающее сочувствие.
Шэм куда-то запропал, но вдоль дороги брел здоровенный ссутуленный морпех, и я сначала удивилась – откуда тут морская пехота? – а потом узнала и почти обрадовалась – верней, просто подумала, что Гия Берлиани жив, и это хорошо.
– Князь! – окликнула я. – Гия!
Он оглянулся и, увидев меня, еще больше ссутулился и сник. А потом подбежал и сгреб меня в охапку.
На секунду мне стало страшно – он был здоровенный, как майор, и такой же неоспоримый: прижал – не вырвешься. Первый импульс был – ногой по яйцам. Но я взяла себя в руки: это же Гия!
– I failed him! – его грудь задрожала, и я поняла, что он плачет. – I failed him, Tammy, can you forgive me?
Я слишком нуждалась в утешении сама, чтобы дать его еще кому-то.
Все, на что меня хватило, – похлопать его по спине.
Я не могла его прощать или не прощать. Мы были одинаково бессильны, мы были наравне с множеством друзей, родных и любимых, бессильных перед судьбой и смертью. Вдоль дороги лежали пластиковые мешки с телами, и у всех запакованных в эти мешки были те, кто их любил. И все эти люди были бы живы, если бы не Арт.
"Я собираюсь хладнокровно и преднамеренно убить восемь – десять человек, и развяжу на Острове кровавую баню. А потом поужинаю. Ты со мной?"
Он сказал мне правду, а я ударила его и швырнула в него кольцом.
И некого теперь благодарить за то, что я жива и не пыхчу под майором. Вот, Гию поблагодарить можно.
– You failed nobody, – сказала я наконец, отстраняясь. – Это просто… война.
Князь всмотрелся в мое лицо, провел большим пальцем по синяку.
– Не надо так говорить. Когда так делают с женщинами – это не просто война. Когда так делают с пленными – это не просто война.
Я не смогла удержаться от улыбки. Гия – романтик, в голове полно рыцарства. С женщинами и пленными на всех войнах, увы, именно так и поступают.
– Он жив. Его обменяют. Другим повезло меньше.
У Князя сделались растерянные глаза. Я поняла, о чем он не решается спросить, и сама сказала:
– Я все знаю.
У нас все утро говорили, что красные замучили одного из наших в прямом эфире. Но мне в голову не приходило связать это с Артом. Говорили, что жертва – военный врач, который до самого конца объяснял, что такое шок и как с ним бороться. Врача, это какой же подлости нужно набраться. Я думала, что речь о совсем чужом человеке – и то была на взводе. А если бы слышала своими ушами? А если бы узнала голос?
– Я два раза хотел его обменять. У нас пленные были, уже договорились с майором, и тут… эти на вертолетах прилетели, забрали его. Шамиль того гада расстрелял, а толку? Думаю – надо генерала в плен взять, тогда точно обменяют. Генерала не взял, полковника взял со штабом. Не обменяли.
– Гия… – Самобичевание Князя пошло по второму кругу, и я не могла это выносить, но тут сзади окликнули:
– Поручик Уточкина?
– Так точно, – я обернулась и увидела еще одного морпеха. То есть нет – камуфляж на нем был желто-серый, "береговой", как у Князя, а вот знаков различия не было совсем.
Он достал из кармана офицерскую книжку, протянул, привычным жестом раскрывая:
– Капитан второго ранга Уильям Флэннеган. ОСВАГ. Могу я с вами поговорить?
Из Главштаба сматывались со страшной скоростью. Сражение между спецназом и объединенными силами десантников-мотострелков быстро приобрело новый размах и переросло в солдатский бунт. Никто уже не вспоминал, из-за чего дерутся. Резуна захлестнул ужас ребенка, решившего пошалить со спичками и вдруг оказавшегося в горящей квартире. Тут уже не до майорского звания – унести бы ноги.
Варламов так и не догадался, что тут к чему. Больше был занят спасением своей шкуры, своего "рено" и своей надежды на полковничьи звезды. "Надежду" быстро отстегнули от батареи, свезли на лифте в гараж, по пути наскоро одевая в спецназовскую форму с оторванными знаками различия, Резун приковал его к себе наручниками – и "рено" рванул от Главштаба к аэропорту быстрей, чем заяц от орла.
Удерживать скорость удалось недолго. Сначала они притормозили, объезжая скопления машин и советской боевой техники, брошенной без капли топлива, потом несколько раз останавливались по требованиям патрулей, потом начали кружить, а потом и вовсе заблудились.
А ведь сам виноват. Соображать надо было, кого на пост ставить. Одному Ныммисте могло прийти в голову развязать настоящее сражение из-за этого недоумка. Один Ныммисте понимал приказы так буквально. Вот и погиб ни за понюх, чудь белоглазая. Русский парень уже давно въехал бы, что к чему…
Пока суд да дело, атмосферный фронт добрался до Симфи. Брезентовой плотности тучи обложили столицу Крыма по всем правилам, замкнули кольцо, а потом разверзлись хляби, и начался совершенно тропический дождь.
Варламов чертыхнулся, в очередной раз обнаружив рукотворный тупик на одной из надземных развязок. В аэропорт им нужно успеть как можно раньше. Потому что самолеты не резиновые, а когда десант и мотострелки поймут, что их просто здесь бросили, ГРУшные корочки начнут производить совсем не то впечатление, которого хотелось бы.
– Не нравится мне этот "фольксваген" – пробормотал майор.
В зеркале заднего обзора действительно появился "фольксваген" черного цвета. Они натыкались на него слишком часто, чтобы эти встречи были случайными.
Черный "пассат" развернулся поперек эстакады, загородив им выезд. С другой стороны его загораживал белый трейлер-"форд".
– Охотники за машинами, – предположил Резун.
Эта методика была уже отработана, как он заметил: один офицер угонял машину, товарищи садились в нее, колесили по городу и присматривали транспорт для остальных. Иногда забирали со стоянок и паркингов, иногда преследовали аборигенов и, если тачка нравилась, перегораживали ей путь и под дулами автоматов выгоняли всех из машины. Сегодня, правда, преследовать было некого: аборигены попрятались. Но вот ведь – нашлись флибустьеры на черном "фольксе"…
Легко и просто. Но не на этот раз. На этот раз у них здорово вытянутся рожи, когда Варламов предъявит им свою офицерскую книжку.
Он с опозданием пожалел, что взялся вести сам. Конечно, не майорское это дело – вести машину и разбираться с угонщиками. Но сидеть ухо в ухо с человеком, у которого еще не засохла на бинтах своя и чужая кровь – это еще более не майорское дело.