- Ну, за девять лет вы могли бы с ним познакомиться, - заметил капитан. - Девятый год, подумать только! Делаете бизнес, да? Или нашли этакую тихую гавань? Нервы лечите?
- Нет, - ответил Бонди, - видите ли, я предвидел, что там, наверху, такое стрясется, ну и убрался подобру-поздорову. Надеялся, что здесь спокойнее.
- Спокойнее? Вы еще не знаете наших чернокожих молодцов! Да тут настоящая война идет, приятель!
- О нет! - защищался Г. Х. Бонди. - Здесь на самом деле царил мир. Эти папуасы, или как вы их там зовете, вполне приличные парни. Только в последнее время они как-то… того… что-то хорохорятся. И знаете, я так толком и не разобрал, чего они хотят…
- Ничего особенного, - ответил капитан, - просто они хотят нас слопать.
- С голоду? - изумился пан Бонди.
- Не знаю. Скорее всего из благочестивых побуждений. У них такой обряд, понимаете? Вроде причастия, что ли. У них это нет-нет да и прорвется.
- Ах, вот оно что, - пробормотал пан Бонди в задумчивости.
- Всякому свое, - ворчал капитан, - у них здесь одна страсть: сожрать чужестранца и закоптить его голову.
- Еще и голову закоптить? - Бонди передернуло от омерзения.
- Да это уж после того, как убьют, - утешил его капитан. - Они берегут эти головы на память. Вы видели сушеные головы в Окленде, в этнографическом музее?
- Нет, - сказал Бонд и, - я думаю… не такое уж это привлекательное зрелище - моя копченая голова.
- Пожалуй, вы для этого слишком полны, - позволил себе сделать критическое замечание капитан. - Поджарого копчение не изменяет так основательно, как жирного.
Весь вид пана Бонди изобличал необычайное беспокойство. Поникнув, сидел он в своем бунгало на коралловом острове Герегетуа, который приобрел перед самым началом Величайшей из Войн. Капитан Трабл неодобрительно хмурился, поглядывая на заросли мангрового дерева и бананов, окружавших бунгало.
- А сколько здесь туземцев? - неожиданно спросил он.
- Примерно сто двадцать, - ответил Г. X. Бонди.
- А нас?
- Семь вместе с поваром-китайцем.
Капитан вздохнул и поглядел на море. Там стояла на якоре его яхта "Паппета", но чтобы попасть на нее, пришлось бы пройти по узкой тропинке, петлявшей в мангровой чаще, что представлялось ему совсем небезопасным.
- Алло, маэстро, - окликнул он Бонди немного погодя, - собственно, о чем они там спорят? О границах каких-нибудь?
- Куда там! О сущих пустяках!
- О колониях?
- И того пустяковее.
- О… торговых договорах?
- Нет. Всего-навсего об истине.
- О какой такой истине?
- Об абсолютной истине. Понимаете, каждый народ хочет знать абсолютную истину.
- Гм, - буркнул капитан, - а собственно, с чем ее лопают, эту истину?
- Да ничего тут особенного нет, просто такая у людей страсть. Вы слышали, что там, в Европе, и вообще… везде… объявился этот… как его?… ну понимаете… бог.
- Слышал.
- Так вот, это все от него, понимаете?
- Нет, не понимаю, мил человек. По-моему, всамделишный бог завел бы на свете порядок. А этот ваш ненормальный и невсамделишный.
- О нет, сударь, - возразил Г. X. Бонди, явно обрадовавшись возможности поговорить с непредубежденным и бывалым человеком. - Я вам говорю, этот бог настоящий. Но признаюсь, он слишком великий.
- Думаете?
- Думаю. Он бесконечен. И в этом вся загвоздка. Понимаете, каждый норовит урвать от него кусок и думает, что это и есть весь бог. Присвоит себе малую толику или обрезок, а воображает: вот, мол, он целиком в моих руках. Каково, а?
- Ага, - поддакнул капитан, - да еще злится на тех, у кого другие куски.
- Вот именно. А чтоб самого себя убедить, что он у него целый, кидается убивать остальных. Понимаете ли, как раз потому, что для него важно завладеть целым богом и всей истиной. Потому он не может смириться, что у кого-то еще есть свой бог и своя истина. Если это допустить, то придется признать, что у него самого всего-навсего несколько мизерных метров, или там галлонов, или мешков божьей правды. Предположим, если бы какой-нибудь Снипперс был всерьез убежден, что только его, Снипперсов, трикотаж - лучший в мире, он без зазрения совести сжег бы на костре любого Масона вместе со всем его трикотажем. Да только пока дело идет о трикотаже, Снипперс головы не теряет. Но он становится нетерпим, когда речь заходит об английской политике или о религии. Если бы он верил, что бог - это так же солидно и необходимо, как трикотаж, он позволил бы, чтобы всяк оснастил его по-своему. Но вы понимаете, в этом вопросе у него нет такой уверенности, как в торговле; поэтому он навязывает людям Снипперсова бога или же. Снипперсову истину - навязывает, ведя споры, войны, через всякую Дешевую рекламу. Я торговец и разбираюсь в конкуренции, но это…
- Минутку, - прервал его капитан Трабл и, тщательно прицелившись, пальнул по мангровым зарослям. - Вот так. Теперь, по-моему, одним меньше.
- Пал за веру, - мечтательно вздохнул Бонди, - и вы, применив насилие, помешали ему сожрать меня. Он погиб, защищая национальный идеал людоеда. В Европе люди испокон веков пожирали друг друга из-за, каких-то глупых идеалов. Вы, капитан, - милый человек, но вполне вероятно, что поспорь мы из-за какого-нибудь мореходного принципа, вы бы меня пристукнули. Видите, я и вам не верю.
- Прекрасно, - заворчал капитан, - стоит мне на вас посмотреть, и я кажусь себе…
- Отъявленным антисемитом, да? Это ничего не значит, я перешел в христианство, я, видите ли, выкрест. А знаете, капитан, что нашло на этих черных паяцев? Позавчера они выловили в море, японскую атомную торпеду. Установили ее вон там, под кокосовыми пальмами, и теперь поклоняются. Теперь у них есть свой бог. И ради него они готовы сожрать нас.
Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.
- Слышите, - заворчал капитан, - честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.
- Послушайте, - зашептал Бонди, - а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…
В этот момент на "Паппете" грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.
28. У Семи Халуп
Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:
- Охо-хо-хо-хо!…
- И то сказать, - убежденно произносит Благоуш.
- И то, и то, - подхватывает Благоушка.
- Вот оно так и выходит, - откликается Проузкова.
- Что верно, то верно, - замечает дедушка Благоуш.
- Ну я то, - добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.
- Бают, тальянцу крепко наложили, - припоминает Благоуш.
- Да кто же наклал-то?
- Да будто бы турки.
- Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?
- Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.
- На нас?
- Сказывают, супротив французов.
- Господи, выходит, сызнова все вздорожает!
- Охо-хо-хо-хо!… Вздорожает.
- Вот тебе и "охо-хо-хо".
- И то верно.
- А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.
- Вот и к так рассуждаю.
- Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка - для хлева.
- И говорите, полторы вам встала?
- То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!
- И то правда. - И то, и то.
- И кто когда о том думал? Полторы тыщи!
- А раньше-то за две сотни всего - и на тебе, хорошая свечка.
- Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.
- И масло за три тысячи ливров.
- Да какое масло-то!
- И сапоги за восемь тыщ.
- Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? - А нынче-то…
- Охо-хо-хо-хо.
- И когда этому конец придет…
Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.
- Да и то сказать, - проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.
- Небось уж коптит, - живо подметила Благоушка.
- Коптит, - подтвердил Благоуш. - Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?
- На рождество ровно четыре года минет.
- И то, - согласился Благоуш, - стар стал мужичок, ох, стар!
- А я-то говорю, сосед, - начала Проузка, - и чевой-то она все идет да идет?
- Что идет-то?
- Да вот эта война.
- Да кто же ее знает, - глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. - Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.
- Из-за какой же веры-то?
- Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.
- Дак у нас и была она, единая-то вера.
- А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.
- Откуда же приказ-то?
- Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.
- А на что же котлы-то?
- И этого никто не знает. Котлы - и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?
- И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?
- А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.
- Да отчего ж это по-ихнему?
- То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу - пруссак это начал. А швед и не лез.
- Господи боже! - запричитала Проузка. - Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!
- А еще я скажу, - продолжал Благоуш, - что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.
- Дождичка бы теперь бог послал, - заметила Благоушка, - картошка ноне плохая, словно орехи.
- А скорее всего, - продолжал Благоуш, - этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.
- Да кто это, они-то?
- Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, - взвизгнул дед Благоуш в волнении. - Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.
- А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?
- Нынче по две тыщонки!
- В Трутнове, сказывают, по три.
- Вот я и говорю, - взволновался старый Благоуш, - должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: "Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел", а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.
- Так, так, - согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. - А все одно…
- И то, и то, - вздохнула старушка Благоушева.
- Завсегда это так на белом свете, - добавила Проузкова.
- А вам, бабам, только бы языком молоть, - обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.
Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя "лучшего и прекрасного будущего", как утверждали крупнейшие мыслители того времени.
29. Решающее сражение
Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты "в пользу инвалидов, их вдов и сирот".
Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.
В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира "У розы" из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.
Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон - у Батиньоля, Ван Гро - резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно - по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.
Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что "через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани", но что "по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут", после чего воцарится пятидесятилетний мир.
В 1893 году турчанка Вали Шён (?) вещала, что "пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом, а потом будет мир, какого никогда не было и не будет".
Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось "чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет". Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.
В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что "грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии".
Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: "Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева".
В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на "Березовом поле" ("Birkenfeld").
Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: "…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой".
Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 - 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число "тринадцать", в семидесяти - "березовое дерево", в пятнадцати - просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от "березового дерева"; кто это сражение вел - нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.
Вполне возможно, однако, что "береза" в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: "Березинь", "Березенец", "Березоград", "Березы" (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их - 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg - feld - haid - nammer, Birkicht и т. д.; английских - Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских - Boullainvill, Boulcay, и т. п.
Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.
Все- таки согласитесь -картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И - глядь! - убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой - на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.
К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них - историк так никогда и не узнает его имени - скажет:
- Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?
- А ты, парень, прав, - с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.
- В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, - ласково попросит третий.
А четвертый воскликнет:
- Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?
- Бежим, братцы, - предложит пятый, - мы больше не играем.