Страх нарастал, но вместе с ним росла нестерпимая потребность уничтожить, развязать, разрубить, одним рывком вернуться к прежней жизни. Неустойчивое равновесие могло нарушиться ежесекундно. Достаточно было незначительного толчка, мельчайшего события, чтобы три человека в замкнутом пространстве комнаты, сойдя с ума, бросились бы с нечленораздельным воем друг на друга. Или же, напротив, метнулись бы каждый в свой угол, втираясь от ужаса в стену.
Небо в незадернутом окне стало сероватым, по окнам слезило.
Лежащий на кровати медленно поднялся. Сунул ноги в шлёпанцы. Сделал пару неуверенных шагов в сторону передней. Остановился. Потом сорвался с места и решительной ускоряющейся походкой вышел в коридорчик. Дверь хлопнула со щелчком, со звоном.
Звон ещё стоял в воздухе, а второй уже прильнул к стеклу, высматривая. Убедившись, что двойник вышел во двор и не караулит у подъезда, бросился за ним.
Теперь уже к стеклу прилип третий - тот, что раньше сидел в кресле. Куда девался первый, он не видел, а второй (это точно был второй; на первом - белая рубашка!)… Так вот, второй пробежал к туннельчику на улицу Желябова.
В третий раз сработал замок входной двери. Квартира опустела.
Асфальты во дворе были равномерно мокры, без луж; видимо, моросило всю ночь - слегка и без перерывов. Вавочка даже оторопел, выскочив на плоское бетонное крыльцо подъезда, настолько непохожа была эта знобящая изморось на прозрачную теплынь предыдущих дней. Спешно вздёрнул стоймя воротник, застегнул пиджак на все пуговицы, сжал лацканы в горсть. Бабье лето кончилось. Дожди ударили на четыре дня раньше срока.
Может, за плащом сбегать, а то маечка на голое тело да пиджачок, знаете ли… Но дверь он прихлопнул, а ключ - в кармане выходных брюк, а брюки не на нём, брюки на том, что выскочил первым. Ничего! Мы этот ключик ещё возвратим, он ещё к нам вернётся.
Взбодрив себя такой мыслью, Вавочка втянул голову в воротник по самые уши и побежал, шлёпая по мокрому асфальту. Ко второму выходу со двора побежал, потому что возле туннельчика на улице Желябова его могли ожидать.
- Ждите-ждите, - бормотал он, хлюпая скользкими, старающимися вывернуться из-под ступни сандалиями. - Как же! Дождётесь вы там! Чего-нибудь!
На улице было чуть посветлее, но всё равно серо до непроглядности. Рассвет не спешил.
Вавочка обежал квартал и остановился, дрожа и задыхаясь. Улица Желябова лежала безлюдная, серая. Трусцой приблизился к арке и осторожно заглянул вовнутрь. Там было пусто и почти что сухо. Может, вернулись? Прошёл по туннельчику, выглянул во двор и на всякий случай отпрянул. Никого. Серые лапы деревьев, метнувшаяся из-под грибка серая кошка - и никого. Окна четыре светят прозрачно-жёлтыми прямоугольниками. Зажглось ещё одно.
Неужели вернулись? Выждали, когда он скроется, вернулись, а теперь дежурят в подъезде. Они же знают, что долго в такой сырости не проторчишь!
В панике Вавочка снова выскочил на улицу. Смутное пятнышко белой рубашки метнулось вдалеке за угол. Так! Значит, не сообразили.
Добежал до угла. Но рубашка исчезла, испарилась - за углом был пустой мокрый переулок. Под ногами - серо-жёлтая кашица от осыпавшихся акаций.
Вавочка почувствовал отчаяние. Если противник попросту испугался, сбежал, решил раствориться в городе - это абзац! Это двойной полуабзац! Это - жить и бояться, жить и не знать ни минуты покоя, жить и ждать, что вот-вот где-нибудь объявятся… А ключ?
Тут его озарило, что всё это ещё можно проверить, и Вавочка спрятался за угол. И точно: через минуту вдали замаячила белая рубашка, исчезла, появилась снова, переместилась на середину улицы. Вавочка почувствовал спиной чей-то взгляд и мигом обернулся. Александровская (бывшая Желябова) была пуста. Казалась пустой. Теперь он точно знал: здесь они. Никуда не денутся. Уже не скрываясь, вышел на центр перекрёстка и пошёл, сгорбившись и стуча зубами, к повороту, где улица впадала в проспект.
Трое кружили мокрыми дворами и переулками, стараясь не попасться на глаза и не потерять из виду; высматривали, прятались, маячили посреди дороги, чтобы выманить. Маневрировать становилось всё труднее - появились ранние прохожие, из-за угла вывернулся, мигая пронзительно-синим фонарём, яичный "жигулёнок" с голубой полосой. Вавочка тревожно проводил его взглядом. "Жигулёнок" равнодушно прокатил по улице и канул за угол. Зато встречная лоснящаяся иномарка притормозила и, вильнув, прижала белую рубашку к стене.
Из откинувшейся дверцы возник стройный светлоглазый Порох.
- Давно раздели? - спросил он быстро и как-то по-страшному невыразительно. Пока выговаривал, глаза его проверили улицу в обе стороны.
- Н-не… - У Вавочки зуб на зуб не попадал. - Я ключ обронил.
На секунду, всего на секунду, Порох пристально взглянул Вавочке в лицо.
- Да не раздевали меня! Я дверь з-захлопнул, - в ужасе вскричал Вавочка. - А ключ у сестры… Я з-за ключом иду…
- Чего там? - спросили из машины.
- Да знакомый один, - сказал Порох.
- Раздели, что ли?
- Да нет. Ключ, говорит, потерял.
Слышно было, как шепчет двигатель иномарки да дребезжат Вавочкины зубы.
- Может, подбросить? - спросил Порох.
- Да тут рядом! - прижал руки к груди Вавочка. - У сестры ключ!..
- Как знаешь, - сказал Порох, и дверца за ним захлопнулась.
С маниакальным упорством хлеща водой и без того мокрые тротуары, шли проспектом поливальные машины. И трое ранних прохожих, неожиданно легко и странно одетых, поняли наконец, что хотят они того или не хотят, но приближаются к старой набережной, где через реку перекинут деревянный мост в заречную рощу.
Не таясь и не обращая внимание на диковатые оглядки редких встречных, Вавочка шёл к мосту, за которым должно было решиться всё…
Вот и лестница кончилась. Под ногами зазвучали сырые доски. Скоро их снимут, и будут всю зиму торчать изо льда чёрные сваи, половину из которых снесёт весной в ледоход.
Набухшее дерево моста звучит под ногами, а тот, в защитного цвета армейской рубашке, уже на той стороне. Через несколько минут к лестнице, широкому каменному спуску, выбежит, задыхаясь, третий и успокоится, увидев на том конце моста белое пятно рубашки.
Мокрые доски звучат под ногами. Все остальные возможности остались на том берегу. Впереди пустая роща, сырая, слякотная, с намокшими обрывками старых газет. За мостом - пятачок с заколоченными на днях аттракционами, мокрыми качелями, стреноженными цепью и замком.
Куда, однако, делся первый? В дебри он сразу не полезет, это ясно. Значит, рядом где-нибудь, на пятачке. Вавочка, оскальзываясь на словно смазанных изнутри сандалиях, свернул в широкий проход между ярким киоском "мальборо" и фанерным бруском тира. Навстречу ему шёл Вавочка в белой прилипшей к телу рубашке с запонками; шлёпанцы от налипшей грязи - как картофелины. Вздрогнули, остановились.
И тут на свою беду защитного цвета рубашка показалась и тут же метнулась за угол тира. Молча заключив союз, рванулись за ним.
Зверя подняли и погнали. Словно примериваясь, ударил дождь и прекратился, и туфли скользили по отполированной им земле, и было, когда заметались впереди кустарники без просвета, и пришлось продираться, и был скользкий склон, а сзади уже набегали, тяжело дыша, и был момент, когда, потеряв преследователей, Вавочка в отчаянии чуть ли не окликал их… А потом он заметил, что не его гонят, а он вместе с тем, в белой рубашке, гонит третьего, что роща кончилась и что бегут они в степь - взгорбленную, серую, мокрую, со смутной полосой леса на горизонте.
Отупев от усталости и отчаяния, что это никогда не кончится, они бухали ногами по чмокающей глине, а где-то впереди перемещался, подгадывая место и время, небольшой котлованчик. То ли вырытый экскаватором, то ли вынутый взрывом Бог знает с какой целью - верно, строительство было задумано, да вышла, видать, какая-то промашка, так и свернули, не разворачивая, ограничившись этой вот ямой метров десять диаметром и метра два глубиной с отлогими оползающими краями и россыпью обломков на дне.
Котлованчик так неожиданно подвернулся им под ноги, что сделать ничего уже было нельзя. Первый закричал по-страшному, видя, что земля дальше обрывается, но свернуть не смог - тяжёлые, словно чужие, ноги вынесли его на самую кромку, откуда он и загремел с криком. Поднялся, побежал, сшибая ноги о камни, к противоположному краю ямы, попробовал выбежать наверх с разгона, но съехал на дно вместе с оползнем.
Тогда он ухватил каждой рукой по тяжёлому обломку, повернулся навстречу преследователям, которые с торжествующе-злобным воплем попрыгали сдуру за ним, пригнулся, оскалился, страшен стал.
Те чуть расступились, тоже подобрали по паре камней, надвинулись было на третьего и вдруг шарахнулись друг от друга подальше - каждому показалось, что летит уже в висок тяжёлый ребристый камень.
Были когда-то союзники, да кончились. Здесь, в котловане, каждый был за себя и против остальных. Некоторое время они переступали, ища позицию повыгодней, пока не поняли, что можно без конца водить такой хоровод; куда ни перейди - остальные перейдут тоже.
И ещё поняли они: вылезти наверх - пара пустяков, но в том-то всё и дело, что выберется из них только один. Стоит кому не выдержать и побежать на четвереньках по склону, как в спину ему глухо ударятся два камня, а потом ещё два - с хрустом, без промаха, насмерть.
Краем глаза они заметили, как потемнело со стороны города; дождь пристреливался к роще, бродил по степи вокруг котлованчика, в котором стояли, дрожа от сырости, три существа - оскаленные, сутулые. Стояли, время от времени нечленораздельно рыча и перехватывая поудобнее обломки камня. И понимали уже, что это конец, что дальше ничего не будет: никто сюда не придёт и никто не побежит, а ударит дождь, и прекратится, и снова ударит, а они будут стоять, сжимая мокрые камни; стоять, не спуская друг с друга глаз; стоять, пока не подохнут от холода и страха!