Да и не в этом даже дело! Вы поймите: двойник не знал, что за ним наблюдают, и Вавочка, можно сказать, впервые видел себя со стороны. Это он, он сам сидел там за столиком и неумело морочил голову двум бесхозным шестёркам.
Небольшая компания, входя, бесцеремонно отодвинула его в сторонку. Он выждал и снова выглянул из-за колонны.
Это - лучшие минуты в его жизни? Его вершина? Нет! Да нет же! Нет! Нет! Он крупнее, он способен, знаете, на что? Вот, например…
Примера не было. Не было уже и полуподвальчика, и проклятого столика - он шёл по улице, страшно перекривив лицо. Он не заметил кивка попавшегося навстречу самого Пороха, он ничего уже не замечал.
Придя домой, первым делом вымыл посуду.
Войдя в "Посошок", Порох, как всегда, приостановился, давая глазам привыкнуть к сумраку. Не то чтобы он чего-либо боялся - так, привычка.
Далее левая бровь его начала изумлённо вздыматься, и Порох медленно направился к одному любопытному столику.
Шестёрки обомлели, и Вавочка понял, что сзади кто-то стоит и смотрит. Обернулся.
- И давно ты здесь? - забыв поздороваться, спросил Порох.
- Да как… - Вавочка растерялся. - Часа два уже.
- Часа два? - с недоумением повторил Порох.
- А что? - Вавочка оглянулся на собеседников, как бы предлагая подтвердить: ну, сидит человек в "Посошке" два часа подряд - и что тут такого невероятного?
Более тупого удивления Порох на своём лице в жизни не чувствовал. Шестёрки истово закивали. И Порох понял, что стоять он здесь может ещё долго, но умнее от этого не станет. Пожал плечом, повернулся и ушёл в сумрак.
- Чего это он? - озадаченно спросили Вавочку, и тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Неспроста, ох неспроста подходил сейчас Порох к их столику. Неужели всё-таки двойник имел наглость выйти на улицу? Домой, немедленно домой… Как Вавочка вообще мог оставить его одного в квартире!
Он вскакивает, направляется к официанту, на ходу доставая бумажник. Рассчитывается торопливо и покидает "Посошок", провожаемый удивлёнными взглядами шестёрок. Он даже не успевает сказать им, что на днях ему, возможно, потребуются их услуги…
Едва не переходя на бег, добрался Вавочка до бывшей улицы Желябова и, задохнувшись, остановился у ведущего во двор туннельчика. Всё. Отсрочка кончилась. Квартира придвинулась вплотную.
Отвращение, страх и злоба, подпирая горло, поднимались, как ил со дна - безвыходная, удушающая муть.
"Зеркало, - вспомнил Вавочка. - Зеркало…" И почувствовал, как отвращение обратилось на него самого. Гадёныш сидел внутри. И в тот же момент Вавочку сотрясло что-то вроде кашля. При условии, что можно кашлять всем телом. Сухая, выворачивающая наизнанку рвота - вот что это было такое.
Взвыв от страха, ослепнув от боли, понимая уже, что происходит, он выталкивал… нет, он уже отталкивал от себя всё то, что в редкие минуты самобичевания ему хотелось в себе уничтожить. Брюки, тенниска - всё трещало, расползалось по швам, туфли схватили ступни, как клещами, почти кроша сцепления мелких косточек…
ТРИ
Через минуту всё было кончено. Два голых, в обрывках одежды, человека, причиняя друг другу нестерпимую боль, остервенело рвали увязшую в не до конца лопнувшей туфле ногу. Вырвали. Отлетели каждый к своей стене туннельчика. Всхлипывая, снова кинулись навстречу и начали то звонко, то глухо осыпать друг друга слабыми от избытка чувств ударами.
Потом был женский визг. Опомнились. Схватили по обрывку одежды. Прикрываясь, метнулись к подъезду, а визг, приводя в отчаяние, колол, буравил перепонки - хоть падай и катайся, зажав уши, по асфальту. Добежали. Увязли в проёме. Рванулись. Грохнула дверь подъезда. Проаплодировали босыми подошвами по гладким холодным ступеням.
"Блюм…" - и даже не сообразили, что нужно перестать давить на кнопку, отнять палец, чтобы звонок сыграл "блям".
Дверь открылась. Их встретило знакомое востроносое лицо, маячившее над чёрным отутюженным костюмом - строгое, решительное и какое-то даже отрешённое. Однако уже в следующий миг оно утратило аскетическое это выражение: щёки посерели и как бы чуть оползли.
- Сво-ло-чи! - изумлённо выговорил открывший - и заплакал.
Втолкнули, вбили в глубь коридорчика, захлопнули входную. Привалились на секунду к двери голыми лопатками - и вдруг, не сговариваясь, кинулись за двойником.
Они настигли его уже в комнате и, свалив, начали было избиение, но тут один случайно задел другого, после чего голые Вавочки вновь передрались между собой, а тот, что в костюме, тихо отполз к кровати и, повторяя плачуще: "Сволочи! Сволочи!.." - сумасшедшими глазами смотрел на происходящее безобразие.
И вдруг, замерев, словно изображая живую картину, все трое прислушались. В подъезде хлопали и открывались двери.
- Кто кричал? Где?
- Кого задавили? Раечку?
- Какую Раечку?
- Какой ужас! Прямо во дворе?
- Да что вы мне говорите? Вот же она!
- И не задавили вовсе, а ограбили!
- Что вы говорите!
- Раечка, дорогая, ну что ты! Что случилось?
- Блюм-блям!
В дверь звонили, стучали с угрозами и, кажется, плачем. Голые Вавочки, как суслики в норе, исчезли под кроватью, а одетый вскочил, тремя пинками забил туда же обрывки одежды, брошенные голыми во время драки, и бросился в переднюю.
Открыл. Людским напором его отбросило от двери, и в коридорчик вломились рыдающая Раечка, старый казак Гербовников, соседи и среди них тёть-Тая, возмущённо повторяющая, раздувая чудовищную грудную клетку: "Какие подлецы! Ка-кие под-лецы!"
- Кто? - живо повернулся к ней сухонький стремительный казак.
Тёть-Тая оторопела и задумалась.
Тогда он так же стремительно повернулся к Вавочке.
- Глумишься? - зловеще спросил он. - Думаешь, раз демократия, так всё тебе можно? А?! Ещё кто-нибудь видел? - бросил он через плечо. - Ну-дист! Я те покажу нудиста!
Гербовников был в майке, в штанах с лампасами, но из смятого в гармошку голенища исправно торчала рукоять нагайки.
- Да в чём дело-то? - осведомился басом тёть-Таин муж.
- Объясни, Раечка!
Раечка рыдала.
- Они… Они… Вот он… Вдвоём…
Жильцы, заранее обмирая, ждали продолжения. Вавочка испуганно крутил головой.
- Голым по двору бегал, - сухо сообщил старый казак Гербовников.
- Кошмар! - ахнули у него за спиной.
- А! Говорила я вам? Говорила? Ходят! Ходят голые по городу! Общество у них такое, зарегистрированное!
- Зарегистрированное? - взвился старый казак, и нагайка волшебным образом перепрыгнула из сапога в руку. - Доберёмся и до тех, кто регистрировал! Набилось в гордуму шушеры русскоязычной!.. Ты думаешь, казачий круг будет стоять и смотреть, как ты под их дудку нагишом выплясываешь? Кто с тобой второй был? Раечка, кто с ним был второй?
- Он… Он… - Раечка, всхлипывая, тыкала в Вавочку пальцем. - Он…
- С ним ясно! Второй кто? Что хотят, то творят! - опять сообщил через плечо Гербовников. - Тут по телевизору, блин, одни хрены на взводе, не знаешь, куда глаза девать!..
- Да я из дому весь день не выходил! - вдруг отчаянно закричал Вавочка. - Я дома сидел весь день! Вот тут! Вот! Чего вам надо? Я во двор не выходил даже!
Вышла заминка. Теперь жильцы не знали, на кого негодовать.
- А когда он бегал-то? - пробасил тёть-Таин муж.
- Да только что!
- А кто видел?
- Раечка видела!
- Голый? - с сомнением повторил тёть-Таин муж. - Только что?
- Голый? - яростно подхватил Вавочка. - Это я голый? Это голый? Это голый? Это?..
Говоря, он совал в лица рукава пиджака; поддёргивал брюки, чтобы предъявить носки; хватался за галстук, выпячивая шпагу; тыкал пальцами в запонки.
Все смешались окончательно. Гербовников моргал.
- Вот дура-то, прости Господи, - негромко подвёл итог тёть-Таин муж и вышел.
- Раечка, - позвал Гербовников. - А ты не обозналась?
- Ниэт! - успокоившаяся было Раечка снова заревела.
- Ну, может быть, один был одетый, а другой голый? - с надеждой спросил старый казак.
- Ниэ-эт! О-оба-а…
- Что, быстро пришлось одеваться? - зловеще спросил он тогда Вавочку. - Как по подъёму? Ты кого провести хочешь? Кто был второй? Из нашего дома?
- Да он же! Он же и был второй!.. Он и был… - вмешалась сквозь всхлипы Раечка.
- Ладно. Допустим. А первый тогда кто? - Старого казака, видимо, начала уже раздражать Раечкина тупость.
Вместо ответа последовало хлюпанье, из которого выплыло:
- …и утром тогда…
- Что утром? - ухватился Гербовников, пытаясь вытрясти из пострадавшей хоть что-нибудь внятное.
- Он… постучал… А он ему открыл…
- Ничего не понимаю. Кто открыл?
- О-он…
- А постучал кто?
- То-оже он… - Раечку вновь сотрясли рыдания.
Тёть-Тая с восторженным лицом подбиралась к центру событий.
- Раечка! - позвала она сладенько и фальшиво. - Раечка! Сейчас мы всё уладим. Всё будет в порядке, Раечка. Пойдём со мной, пойдём, золотая моя, пойдём. Кого надо накажут, а ты, главное, не волнуйся…
Приговаривая таким образом, она бережно взяла нетвёрдо стоящую на ногах Раечку и вывела на площадку. В дверях обернулась и сделала страшные глаза.
И тут Вавочка раскричался. Он кричал о том, что это издевательство, что он подаст в суд на Гербовникова, который ворвался в частную квартиру, да ещё и вооружённый (Вот она, нагайка-то! Вот! Все видели!), что если верить каждому психу - то это вообще повеситься и не жить!..
Вернувшийся на крики тёть-Таин муж мрачно басил, что он бы на Вавочкином месте этого так не оставил, что он ещё пять лет назад заметил, что Раечка не в себе, просто случая не было поделиться.
Остальные убежали суетиться вокруг Раечки.
Тогда старый казак Гербовников сунул нагайку за голенище и в свою очередь закричал, что на него нельзя в суд, что казачий круг этого не допустит, во всяком деле бывают промашки, и вообще, кто ж знал, что Раечка вдруг возьмёт и рехнётся!
Потом крякнул, примирительно потрепал Вавочку по плечу, сказал зачем-то: "Спаси Христос", - и ушёл вслед за тёть-Таиным мужем.
Вавочка захлопнул за ними дверь, доплёлся до кровати, сел. Глупость он сегодня утром совершил невероятную, вот что! Надо было не раздумывая хватать паспорт и рвать из этой квартиры, из этого города… Из этой страны, прах её побери! Но кто ж тогда знал, что всё так обернётся, что ничего ещё не кончилось…
Рядом с его ногой из-под кровати чутко, осторожно, как щупик улитки, высунулась голова, с другой стороны - другая. Пытливо взглянули, вывернув шеи, на сидящего. Вылезли, сели рядом, уставив пустые глаза в сторону вечереющего окна.
А может, и сейчас не поздно, а? Так, мол, и так, хорошие мои, взял я паспорт, а вы давайте…
Диковато переглянулись и поняли, что нечего и надеяться.
Голым стало холодно, они встали, направились к шкафу, открыли и принялись сперва вяло, а потом шумно делить оставшееся барахло. Не поделив, обернулись к третьему.
…После некоторого сопротивления раздеваемого, троица приняла следующий вид:
Первый - брюки от выходного костюма, носки, белая рубашка с запонками.
Второй - выходные туфли, линялые короткие джинсы из нижнего ящика и защитного цвета рубашка от парадного мундира, что висел в гардеробе при всех неправедно добытых перед дембелем регалиях.
Третий - сандалии на босу ногу, армейские брюки, майка и поверх неё пиджак от выходного костюма, из кармана которого торчал, мерцая миниатюрной шпагой, скомканный галстук.
И все трое молчали. Молчали с того самого момента, когда захлопнулась дверь за старым казаком Гербовниковым.
Нехорошее это было молчание. Стало, к примеру, заметно, что комната перестала быть гулкой: гасила, укорачивала звуки, будь то всхлип, кашель или писк деревянной кровати, когда кто-либо из них вскакивал, словно собираясь бежать, и, уразумев, что бежать, собственно, некуда, брёл, скажем, к креслу - присесть на подлокотник.
Все трое были на грани истерики - и молчали. Давление росло при закрытых клапанах; каждый этот укороченный звук - скрип, всхлипывание, кашель - бросал сердце в новый сумасшедший перепад, дрожали руки.
Вечерело быстро. Откуда-то взявшиеся тучи, словно комком пакли, заткнули прямоугольный колодец двора; три его видимые стены стремительно становились клетчатыми от вспыхивающих жёлтых окон.
Тот, что сидел на кровати, встал, но так и не решился, куда переместиться. Тогда он повернул к тем двум бледное в слезах лицо и срывающимся голосом бросил:
- К чёрту! Я ложусь спать! - И перешёл на крик, будто кто-то мог ему запретить это: - Слышите? К чёрту! Всё к чёрту! Я ложусь спать, пропади оно всё пропадом!
Он упал на кровать и уткнулся лицом в подушку. Это был тот, что оставался днём в квартире.
Стоящий поближе подошёл и поставил колено на край кровати.
- А ну двинься, - произнёс он сквозь зубы. - Двинься, говорю! Разорался тут!..
Лицо его задрожало, рот растянулся.
- Двинься! - закричал он, плача. - Сволочи! Все сволочи! Все до одного!
А третий вдруг язвительно сложил губы - ему выпал миниатюрный выигрыш: лучше спать одному на диване, чем вдвоём на кровати. Ему до того понравилось, как чётко у него оформилась в голове эта мысль, что он даже засмеялся.
Лежащие (оба ничком) подняли головы.
- В морду дам… - сквозь всхлипы пригрозил кто-то из них.
Третий мечтательно возвышался над темнеющим в полумраке диваном и думал о том, что хорошо бы повторить этот случай с кроватью, только в более крупном масштабе: пусть они погрызутся из-за комиссионных, из-за первенства, из-за чего угодно, а ему - взять бы паспорт и уехать, уйти бы даже хоть пешком, без денег, куда угодно, но уйти.
Он прерывисто вздохнул, принёс из стенного шкафчика постель, разложил, расправил и, раздевшись, полез под одеяло. Диван скрипло провалился под ним.
Не спалось. Усталость была страшная, но не спалось. На кровати возились, хлюпали носами, сипло чертыхались - видимо, делили одеяло.
И тут Вавочку обдало со спины такой волной озноба, что он сел, как подброшенный. Диван под ним запел, заскулил, перекликаясь всеми пружинами. Вавочке показалось, что кожа на лице у него исчезла, что малейшее дуновение, случись оно, обожжёт его либо огнём, либо стужей.
Те, на кровати, были вдвоём, и они могли договориться. О чём? Да о чём угодно! Правда, он не слышал ни слова, тишина была ровной, но они могли! Они могли, вот в чём дело!
"Да нет, - попытался успокоить он сам себя. - Ничего они не сделают. И что они вообще могут сделать?"
И со спины пришла вторая волна озноба.
"УБИТЬ", - возникло простое и короткое, как бы крупным шрифтом оттиснутое в мозгу слово.
Вавочка сбросил ноги на пол и принялся одеваться. Выигрыш с кроватью обернулся крупной ошибкой, непростительной глупостью. Чему он радовался, дурак? Надо было самому туда третьим, а не на диван…
Вавочку трясло. На кровати заворочались, заворчали. Он вслушался.
"Нет, - решил он с облегчением. - Не успели ещё… Ничего они не успели".
А если они не успели, то… Вавочка замер. Самому… Никого не нанимая…
Да, видимо, из всех троих решение пришло первым к нему.
"Убрать, устранить физически, - с замиранием повторил он про себя читанные в каком-то детективе слова. - Устранить физически".
Слово "убить" он не мог теперь выговорить даже мысленно. Память его бессознательно перебирала все имеющиеся в доме колющие и режущие предметы. Потом он представил кровь на кровати, и ему чуть не сделалось дурно… Утюг. Он им гладил сегодня костюм. Если обмотать полотенцем…
Вавочка не мог больше оставаться наедине с такими мыслями. Нужна была какая-нибудь зацепка, неувязка, чтобы все эти планы оказались невыполнимыми. Он искал её, искал довод против того, что творилось в его голове и толкало на страшное.
Второй проснётся! Да-да! Второй проснётся обязательно. Первого он ударит, а второй проснётся, второго он не успеет…
"Ну и что? - возражал ему кто-то пугающе-жестокий в нём самом. - Проснётся, а я объясню, что вдвоём лучше, чем втроём".
И жуткий кто-то усмехнулся своей чёткой формулировке его, Вавочкиным, смешком.
- А труп? - быстро спросил Вавочка - и выдохнул с облегчением. Вот она, неувязка! Ничего нельзя, ясно?..
И даже не понял, что спросил вслух - тихо, правда, шёпотом, но вслух.
Теперь он сидел почти спокойный, и неувязочку эту смаковал, играл в возражения: придумает вздорное какое-нибудь - и радостно опровергнет.
Ну, положим, вдвоём можно вынести, завернуть во что-нибудь - и вынести. А дальше что? Бросить где-нибудь поблизости? А вот и не получится никак - утром найдут и опознают обязательно. Ну, ладно, ну, положим, сейчас ночь, положим, оттащим переулками куда-нибудь на окраину - так всё равно ведь найдут… А в реку?
Вновь волна озноба. Ну да, а если в реку? Если привязать что-нибудь, чтоб не выплыл?..
"Нет, - возразил он поспешно. - Ночь-то ночь, а менты-то всё равно на набережной дежурят… И на проспекте тоже…"
Возражение было неубедительным.
Кровать между тем давно уже попискивала, потом кто-то встал, шагнул нетвёрдо… Полыхнул малиновый торшер. В глазах ухватившегося за кисточку был ужас. Как и в глазах сидящего на кровати.
- Вы почему не спите? - дрогнувшим голосом спросил тот, что включил свет. И ещё раз - уже истерически: - Вы почему не спите?!
Торшер выключить побоялись. Тот, что вскочил с кровати, на кровать не вернулся - устроился в кресле, подобрав под себя ноги. Остальные двое посидели немного и прилегли. Истерический крик: "Вы почему не спите?!" - неожиданным образом многое прояснил.
Можно было уже, к примеру, не надеяться ни на вьетнамцев, ни на шестёрок из "Посошка" - вообще ни на кого не надеяться, кроме себя; а сестра должна приехать через несколько дней, которые с каждой минутой убывают; а их теперь двое, а он против них один.
Всё это возникло единым клубком мыслей, причём совершенно неподвижным: мысли не изменялись, просто с каждой минутой становились всё яснее и беспощадней.
Трое задрёмывали и просыпались. Стоило кому вздрогнуть и открыть глаза, как то же самое происходило и с остальными двумя, так что проснувшийся первым не то что предпринять - решиться ни на что не успевал.
Но мысли только притворялись, что застыли; в них как бы смещалось ударение: теперь главным было не то, что сестра приедет, а то, что нельзя больше выносить даже не присутствие - существование этих двух.
Как только это было осознано, мысли сорвались, полетели, тесня, выталкивая одна другую.
Даже если уехать - с паспортом, без паспорта ли - разве забудешь, что они есть, что они живут, копируя, издеваясь каждым прожитым ими мгновением! Уехать, да? А эти три дня - их как, простить?!