Например, у него, даже совсем маленького, всегда было своё мнение касательно событий и эпизодов его жизни. Но это не значит, что он торопился высказать своё мнение и, тем более, настоять на чём-то своём. Он отлично понимал, что оппозиция его оценок и требований по отношению к родительской линии воспитания может существовать только в виде глубоко скрываемых переживаний. Любое другое поведение (сколько-нибудь открытый протест против ножниц из "нельзя" и "надо") просто не было бы правильным. И тогда прощай любовь!
Интересно, что сам он при этом никого не любил. Более того, он ненавидел родителей за то, что они всегда знают правду. Он ненавидел хлеб с маслом и Гагарина за то, что тот любит хлеб с маслом. Он никогда не врал и, давясь, каждое утро ел хлеб с маслом. Он исправно каждый год в свой день рожденья бежал к телефону и, хлопая, как дурак, глазами, выслушивал "поздравление от Гагарина", пока родителям самим не надоела эта глупая игра. Короче, он всё делал правильно и полагал, что вполне заслужил свою порцию любви.
Но! Внутри себя он мучительно завидовал тем, кто осмеливался позволить себе не быть правильными. Особенно тем, кого мама и папа называли шпаной и негодяями. Кто не слушал взрослых, плохо учился, бил слабых и обижал девчонок. Кто (и это вызывало в нем почти обморочное желание сопричастия к страшному) оказывался замешанным в такие дела, о которых и взрослые-то рассказывали друг другу оглядываясь и полушёпотом.
Однажды ранней осенью по их школе поползли невнятные слухи о том, что двое восьмиклассников убили своего товарища из девятого класса. Будто бы это произошло в Подмосковье, близ Люберец, где эти трое оказались по какому-то непонятному делу. В те дни учителя ходили по школе с перевёрнутыми лицами, а директора вообще тихо сняли с работы. Никто из учеников ничего толком не знал, но каждый старался своим видом показать, что ему-то известно нечто, чего не знают другие. При этом на переменах рассказывались какие-то совершенно фантастические истории и то тут, то там звучали три фамилии: Зубко, Польских (их милиция забрала прямо с урока) и Терёхин (это его они убили).
Он тогда учился в четвертом классе (как раз было начало нового учебного года) и знал не больше, чем другие школьники - даже меньше, потому что, не считая учительской, все разговоры о происшедшем крутились среди старшеклассников. Но он с раннего детства умел слышать больше, чем говорят, и ощущать, домысливать то невидимое, что стоит за любым действием. Поэтому по доходившим до него полувзглядам, полузвукам, он догадывался, что само убийство в этом деле - далеко не главное событие, да и не самое страшное.
И вот вскоре, в один из последних тёплых сентябрьских выходных, будучи с родителями на даче, он подслушал разговор отца с матерью - как раз об этом самом. Было уже поздно, он спал, но проснулся в туалет. Вернувшись в спальню, он вдруг услышал со двора голос отца, произнёсший знакомую фамилию: Терёхин. Он на цыпочках подкрался к открытому окну, осторожно устроился на подоконнике и стал внимательно вслушиваться. Родители сидели за самоваром в беседке прямо под окном, поэтому он всё хорошо разобрал и запомнил. Потом, чем старше он становился, тем больше этот сюжет занимал его, и как-то, году в 96-ом, познакомившись по случаю в ресторане "Пекин" со следователем Люберецкой прокуратуры по имени Султан, он вспомнил про свой давний интерес и попросил найти и дать ему почитать то старое дело. Через два дня пухлую картонную папку с традиционным логотипом "ДЕЛО №…" ему привезли прямо в офис. Он одолел её часа за два с половиной и отправил назад с должной благодарностью.
Потом он долго прокручивал в голове прочитанное, прилаживал так и сяк подробности, пока мрачная история осени 68-го года окончательно не сложилось у него в голове как "Спираль Надежды".
Когда Игорь Польских сказал приятелям, что проиграл в очко 50 рублей блатному по кличке Фашист, Саша Зубко и Валера Терёхин только молча покачали головами. Фашист в их районе, на Маросейке, был фигура известная своей беспощадностью и жестокостью. Потом Терёхин сказал: "Говорили тебе, Поль, не играй с блатными, а теперь видишь чего…" Они сидели в сумерках за школой на краю футбольного поля возле ямы для прыжков в длину, и Польских так двинул ногой Терёхина в бок, что тот опрокинулся, зарылся в деревянные опилки. "Тебя не спросил, с кем мне играть! Думай лучше, Трёха, где деньги брать! И ты, Зуб, тоже думай! А то как вино жрать на мои, так они вот… А как до дела, так мораль читать! По фигу мне ваша мораль!" - Польских не на шутку раскипишился и говорил, сузив глаза, растягивал гласные, подражая блатным. Именно он, восьмиклассник Польских, признавался среди них троих авторитетом, а не Терёхин, хоть и был на год старше, выше ростом и крупнее, и уж никак не Зубко, вертлявый, маленький, щуплый. "А я чего? - опасливо отодвинулся Зубко, - это вот он, Трёха. А деньги… пятьдесят колов! - он присвистнул. - Где ж их столько взять?" Польских достал пачку "Шипки", спички, протянул приятелям. Терёхин отвернулся, отряхиваясь. Двое закурили. Какое-то время сидели молча, глотали душный дым. Потом Зубко спросил: "Ну а Фашист-то чего?" Польских закусил губу, зло сплюнул: "А что Фашист? Говорит, в понедельник не отдашь, на процент поставлю…" "А потом? На перо?" - поёжился Зубко. "Не-а. Зачем? В деле заставит отработать". "В каком деле?" - не понял Зубко. "А я знаю?! Чего ты как дурак?! В ка-ако-ом де-еле, - передразнил Польских. - Найдет в каком. У них дел… хватает. А в дела замажет - всё! Не выпутаешься, хана!" Откинулся навзничь и, кривляясь, запел:
Здра-авствуй, милая-я тюрьма-а,
Ле-есенка протё-ёртая-я!
Вно-овь, родная, я-я к тебе пришё-ёл!
Ты-ы, тюрьма-тюрё-ёмушка-а,
Го-орькая судьбё-ёнушка-а,
Недо-олго я на во-оле погуля-я-ял!
И громко, истерично захохотал. Зубко с испугом на него поглядел. До того сидевший неподвижно Терёхин пошевелился: "Завтра воскресенье", - вдруг ни с того ни с сего сказал он, как будто ни к кому не обращаясь. "Ну и что?" - спросил Зубко, глупо улыбаясь. "Завтра воскресенье, - упрямо повторил Терёхин. - В школу не идти". Польских выпрямился: "Ну воскресенье, ну не идти, и что?" Терёхин протянул руку, вытащил из валявшейся на земле пачки мятую сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Прищурился на огонёк, пустил дым ровными кольцами. "Молодец, умеешь, - ехидно похвалил Польских, - может, ещё что покажешь?" Терёхин перевёл взгляд на Польских, смотрел в упор, словно растапливал его стальные глаза бирюзовым светом своих. "Покажу", - тихо произнес он. "Не смотри так, Трёха, знаешь же, не люблю, - нервно попросил Польских. - Так что?"
Терёхин молча загасил сигарету, взглянул вверх на бледную предвечернюю луну. "Надька хвастала", - еле слышно уронил он. При этих словах Зубко дернулся, как укушенный, судорожно со всхлипом вздохнул. Польских, наоборот, сделался как каменный, застыл, только еле слышно шевельнул губами: "Что?" "Говорила, спираль у неё золотая…" "Спираль? - не понял Польских, - какая ещё, блин, спираль?.. Ага?! - Наконец до него дошло. - Спираль… Вон чего. Золотая. Тебе говорила?" "Ну не тебе же", - скривился Терёхин. "Ага! А хулишь ж ты с тех пор молчал, а? Может, сам хотел сходить?! Чтоб не делиться?!" - Польских встал и пошёл на Терёхина. Тот вскочил, громко закричал, сбиваясь на фальцет: "Дурак ты, Поль! Мудила!" В его крике было столько обиды и слёз, что Польских понял, что перегнул палку. Он разжал кулаки и снова опустился на землю. "Ну ладно, всё. Хорош, блин, закончили. Чего делать будем?" "Да понятно чего. - Терёхин тоже сел. - Завтра с утра двинем на место. Ну, там… Короче, возьмём. После цыганам на трёх вокзалах загоним, я знаю где. Отдашь Фашисту долг. И все дела".
Зубко, молчавший до сей поры как топор в пне, открыл рот, заголосил: "Э-эй, робя! Я не понял! Куда двинем, какая спираль?! Вы что, в натуре, ебанулись оба?!" Польских упёрся в него тяжелым, невидящим взглядом: "Двинем куда надо двинем, понял? Какая спираль, я тебе, дрищ обоссанный, после объясню какая, понял? Сейчас - по домам. Завтра в семь утра на этом месте. Пожрать я захвачу".
Наутро они доехали на электричке от Казанского вокзала до Люберец. После ещё долго добирались автобусом. Дальше пошли по просёлочной дороге пешком. Впереди по-спортивному упруго с маленьким рюкзаком за спиной шагал Польских. За ним семенил в сильном волнении Зубко. Замыкающим плёлся Терёхин, с каждым отрезком пути делавшийся всё смурнее и смурнее. Проходя через дачный посёлок, Терёхин тормознул и подвалил к мужикам, стоящим в очереди к киоску, там с ранья торговали в разлив дешёвым портвейном. Пошептавшись с одним-двумя, он сообщил Польских и Зубко, что местные мужики согласились взять для них сколько-то красного, что вот он немного задержится и бегом догонит приятелей, и что у них будет чем оттянуться после трудной работы. Зажав в кулаке собранные промеж троих два рубля с мелочью, Терёхин подался к киоску, Польских и Зубко двинулись дальше.
Они, не спеша, миновали посёлок, перешли по мосту через речку, вступили в зону расположения пионерских лагерей. Ещё немного и перед ними встали запертые железные ворота с дугообразной надписью поверху: ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ "ИСКРА". Польских заглянул в щель между створами: "Зуб, вон наш отряд, всё закрыто на хер, линейка вон… Последнее было лето, Зуб, больше всё, вышли мы из пионерского возраста". И громко пропел-проорал: "Прощай! пионерское! лето!" "Ай-ай! Ой-ой! Это-это!" - размытым эхом отозвалось в обезлюдевшем редколесье. Зубко сник, засуетился: "Поль, пойдём быстрей уже, а?" "Пойдём, пойдём, - Польских внимательно вгляделся туда, откуда они пришли, - что-то Трёхи не видать…" "Да догонит, куда он денется? - Зубко потянул приятеля за рукав. - Раньше начнём, раньше кончим".
Они обошли лагерь, углубились в загустевший лесок и вскоре оказались на небольшой поляне со старым кострищем посреди. "Красиво тут", - сказал Польских, крутя головой во все стороны. "Красиво, - задумчиво согласился Зубко, глядя на зелёно-жёлто-красный лес, - а тебе не страшно, а Поль?" Какая-то птица громко щёлкнула в тишине, в ответ всполошилась, загорланила другая. "Где лопата?" - грубо спросил Польских. "Там же и прикопана, где ей ещё быть?" - Зубко указал рукой на противоположный край поляны. "Ну и что этот придурок?! - во весь голос шумел Польских, идя через поляну. - Куда этот козёл делся, а Зуб?!"
Они отыскали лопату, закурили. "Где то место?" - озабоченно спросил Польских. "Да вот оно, считай под ногами, - Зубко ткнул лопатой в еле видный холмик между двумя берёзами, присыпанный палой листвой. - Забыл что ли?" "Темно было, - ответил Польских. - Да и нажрался я тогда в сиську. Ты давай, Зуб, начинай, я после".
Зубко разгрёб сухие листья, поплевал на ладони и принялся копать. (Терёхина всё не было). Польских устроился рядом под деревом, вытянул ноги. Достал из рюкзака большую бутыль с водой, крупный огурец, кусок сырокопчёной колбасы, хлеб, соль. Раскрыл "зэковский" хитрый выкидной нож с пластмассовой наборной ручкой, ловко соорудил трёхэтажные бутерброды, посолил. "Жрать хочешь, Зуб?" - спросил он. "Не, потом, - Зубко, как заведённый, махал лопатой. - Оставь лучше на закусь". Польских примерился к еде, хрустко откусил, медленно прожевал, запил водой. Усмехнулся, вытер губы ладонью: "На закусь? Думаешь, придёт?" Зубко промолчал. Он заметно устал, вспотел, замедлился, но продолжал ожесточённо метать штыковой лопатой землю. Тем временем, Польских со вкусом доел бутерброд, выкурил сигарету, поднялся. "Давай теперь я", - подойдя, он забрал у Зубко лопату, заглянул в образовавшуюся неглубокую яму. "Не помню, сильно закопали?" - спросил он. "Не очень. Чуть-чуть ещё…" - Зубко, отдуваясь, уселся под дерево, откуда только что поднялся Польских, жадно напился из бутылки.
"Как ты думаешь, Зуб, кто во всём этом виноват?", - спросил вдруг Польских, сильными, расчетливыми движениями углубляя яму. "В этом? - Зубко кивнул на яму, пожал плечами. - Все виноваты". "Ну а кто больше всех? - настаивал Польских. - Без кого ничего этого вообще бы не было?" Зубко оживился: "Знаешь, Поль, я сам об этом до хера думал… Вот если бы Трёха тогда свою продавщицу не притащил с собой… Если бы они потом свалили, как собирались, последним автобусом… Он же, блин, сам нас подбил после отбоя продолжить на этом же месте! Ну а там уж…" "Вот я и говорю, - Польских зло скривился. - Теперь мы с тобой здесь ковыряемся, а он? Он уже давно должен был подвалить. И где он, эта падла?! Не знаешь? А я тебе скажу, где. Обтрухался и в Москву укатил! Не, Зуб. Ты как хочешь, а мне он за это ответит. Так ответит, что мало не покажется".
Неожиданно Польских перестал копать и замер над ямой. "Зуб, вот она, - сказал он почему-то шёпотом, - иди, глянь". Но Зубко весь подобрался под деревом, как-то по зверушечьи мелко задрожал головой, быстро без выражения забормотал: "Поль Поль я не хочу я не могу Поль давай я не буду подходить а ты уж там как-нибудь сам а Поль…" Польских, не отрывая глаз от ямы, махнул на него рукой: "Сиди, ладно". Он ещё поковырял в яме лопатой и закашлялся: "Воняет как! Фу-у-у!" Снял рубашку, обмотал низ лица, плотно закрыв рот и нос. Снова склонился над ямой. "Слышь, Зуб, - болезненно-возбуждённо забубнил он через плотную ткань, - а волосы-то у ней совсем целые… Зуб, а я и забыл, что она рыжая была… Рыжая-бесстыжая… Эх, не догадался, надо было перчатки захватить, как тут теперь…"
Примерившись, Польских принялся рубить что-то на дне ямы, яма отозвалась зловещим, неживым чавканьем. Поработав так с полминуты, он отбросил лопату. "Придется вон что", - злобно сказал он. Потом лёг на край ямы и, опустив руку вниз, принялся сосредоточенно там копаться. Лицо его страшно исказилось, из глаз потекли слёзы, он глухо застонал, заматерился, конвульсивно задергался, сдерживая рвоту. Зубко, не дыша, следил за происходящим стеклянными глазами. "Ага!" - Польских, наконец, оторвался от ямы, не вставая, перекатился подальше от края, размотал с лица рубашку. Он лежал навзничь, откинув правую руку в сторону, и жадно ловил ртом воздух. На его полураскрытую ладонь Зубко не решался смотреть.
Отдышавшись, Польских привстал на колени и принялся оттирать находку землёй и листьями. "Не понял, - прохрипел он немного погодя. - Зуб, подай сюда воду". Зубко катнул в его сторону бутыль. Польских, согнувшись, что-то долго полоскал, разглядывал, снова полоскал и опять разглядывал. Потом выпрямился, выругался безнадёжно-тоскливо и вдруг, не вставая с колен, горько навзрыд заплакал!
Плачущий Польских - это было так непонятно, так дико, что Зубко поначалу не поверил глазам. Когда же он убедился, что их вожак действительно ревёт, как девчонка, ему до звона в ушах сделалось жалко товарища и стыдно, что он, Зубко, оставил Польских наедине с его неизвестным горем. Приблизившись, он присел на корточки и участливо спросил: "Ты что, Поль? Чего не так?" "Вот", - Польских, рыдая, разжал ладонь и показал Зубко маленький, продолговатый, хитро скрученный предмет. "Это и есть… спираль? - спросил Зубко, не решаясь даже потрогать. - Хм. Но, Поль, по-моему, золото оно другое…" "Золото!!! - неожиданно завопил Польских прямо в ухо Зубко. - Какое там на хрен золото! Это пластмасса! Обыкновенная блядская пластмасса! Усёк?!" Он с остервенением зашвырнул находку в глубь леса и начал в истерике кататься по земле, по-прежнему плача, безостановочно крича одно и то же: "Золото! тварь! убью! золото! тварь! убью!"
Это продолжалось долго; Зубко успел закидать яму землёй, уничтожить следы их пребывания на этом месте. Он курил, отдыхал под деревом, когда, наконец, Польских затих, поворочался на земле, потом поднялся. Его лицо было черно не то от земли, не то от переживаний, руки тряслись. Он поднял свой рюкзак, закинул его за спину и дрожащим, слабым голосом сказал: "Айда, Зуб. Нехрен тут рассиживаться".
Обратно шли молча, говорить не хотелось, да и не о чем было. Только в дачном посёлке, завидев винный киоск, Польских обронил, будто про себя: "Ну-ну". Когда они проходили мимо очереди, кто-то окликнул: "Эй, пацаны!" Подошедший крепко подвыпивший мужик спросил: "Случайно не ваш корефан там притырился?" "Где?!" - вздёрнулся Польских. "А вон, за киоском…"
Под зелёной дощатой стенкой в кустах шиповника и впрямь лежал пьяный в хлам Терёхин. Рядом валялась пустая полуторалитровая банка, из которой резко несло дешёвым креплёным вином. Сам Терёхин, конечно, столько бы не одолел, наверняка подсобили здешние завсегдатаи, но и того, что он выпил, явно было ему выше крыши. Потому что, когда Польских, подойдя вплотную, сильно пнул его под рёбра, Терёхин даже не пошевелился. Тогда Польских плюнул на него и ещё несколько раз подряд ударил ногой, приговаривая: "На тебе! На, тварь! Получай!" - с тем же результатом. "Подымай!" - скомандовал тогда Польских, и приятели продолжили свой путь, с усилием таща подмышки совершенно никакого Терёхина.
Они прошли так километра два, а до автобусной остановки осталось ещё ох сколько. Был уже час дня, солнце пригревало не по-осеннему жарко, и вымотавшийся Зубко взмолился: "Поль! Давай передохнём!" Польских, сам порядком уставший, сразу согласился: "Может, в себя придёт, козёл, своими ногами чтоб…"
Они затащили Терёхина в придорожное редколесье и обосновались там среди кустов, прислонив пьяного спиной к большому трухлявому пню. Съели по бутерброду. Покурили. Зубко принялся оживлять Терёхина. Набрав в рот воды, он прыснул, как из пульверизатора, ему в лицо. Хлестнул несколько раз ладонью по щекам. Повторил весь цикл с самого начала. Потом ещё. И ещё. Польских с мрачным любопытством следил за его манипуляциями.