Болдуин побледнел. Если существовало хоть малейшее доказательство того, что я чего-нибудь стою, - так это его ненависть. Я ощущал ее всегда и везде, когда бодрствовал и когда спал. Впрочем, Мефистофель знал об этом больше меня. Недаром он так настаивал на моей охране. Интересно, как эти упитанные похоронники среагировали бы на мою выходку? Скорее всего, не успели бы. Мефистофель обладал удивительной способностью разрядить любую грозу умело вставленным анекдотом. На этот раз ему не удалось проявить свою виртуозную гибкость.
Не знаю, как и когда, но перед нами вдруг возникла старуха. Она попала как раз под струю мощного вентилятора, пепельные волосы встали дыбом, под грязно-седым ореолом дергалось лицо, принадлежащее скорее тому свету, чем этому. Меня отнюдь не удивило, что ей удалось проникнуть сквозь дверь, на пути к которой стояли бесчисленные швейцары, лифтеры и охранники. Как известно, доступ в Лос-Анжелесский отель "Амбассадор" в тот достопамятный вечер был разрешен только избранным лицам, и то по специальным пропускам, что, однако, не помешало никому неизвестному доселе Терхану Хану Терхану очутиться в такой дистанции от Роберта Кеннеди, когда малокалиберный, почти игрушечный пистолетик делает свое дело не хуже дальнобойной снайперской винтовки.
Удивляло то, что я, кажется, уже где-то видел старуху.
Ну, конечно же! У Гойи, в его испанских зарисовках.
Жительница взятого штурмом Толедо, познавшая на собственной шкуре великий полководческий талант Наполеона: дочь изнасилована солдатней, муж поднят на штыки, дом превращен в горящую головешку, любимая церковь - в конюшню.
Пока мои полупарализованные этим видением Джеймсы и прочие персоны, в чью обязанность вменяется ограждать деловых людей от докучливых посетителей, раздумывали, что предпринять, старуха заговорила:
- Он! - она показала дрожащим пальцем на урну с прахом моего отца. - Вы! - ее цепкие колючие глаза выхватили меня из полсотни сидящих за столом людей. - Будьте вы прокляты, Мортоны… Полжизни копила!.. - она вытащила из потрепанной, видавшей лучшие виды сумки отпечатанный на роскошной веленевой бумаге сертификат с видными издали золотыми литерами "Универсальный Пантеон". - Могилу, и ту вы у меня отняли. На, подавись моими непогребенными костями! - Она скомкала бумагу и швырнула мне в лицо.
Один из Джеймсов, в суматохе я даже не разобрал - который, подскочил и заломил ей руку. Остальные навалились на нее, оттесняя к дверям. Но она, вырвавшись со свойственной безумию нечеловеческой силой и пробормотав тоненьким плачущим голосочком: "Не надо, я сама… сама…" - двинулась к выходу. Так мы по крайней мере думали, пока не увидели ее у раскрытого окна.
Потом была тишина. С высоты сорокового этажа мы не услышали удара тела о тротуар. Лишь чудом зацепившаяся за оконный шпингалет сумка жалобно звякнула замком и только после этого нырнула вслед за своей хозяйкой в бетонный океан.
В эту ночь я напился как никогда. Бары и рестораны мельтешили тошнотворным калейдоскопом, и в каждом из них на месте швейцара стояла старуха со своим сертификатом. Проснулся я под утро где-то в районе портовых доков. Я лежал прямо на мостовой, и моя головапокоилась на пиджаке Джеймса I, а сам он без пиджака стоял, прислонившись к стене пакгауза, и невозмутимо курил. Через секунду, когда полузатуманенное сознание пробилось сквозь мутную волну похмелья и страшной головной боли, я увидел второго. Он сидел рядом с шофером в моем роллс-ройсе с журналом и карандашом в руке. Джеймс II любил кроссворды - говорят, у них в ЦРУ это входит в профессиональное обучение.
И в эту минуту я вспомнил Джека. Джек был моим товарищем по Гарвардской школе бизнеса. Но с бизнесом ничего не вышло - его сравнительно богатый отец, не без участия какого-то финансового гения вроде Мефистофеля, оказался в богадельне. Совсем недавно я узнал, что Джек открыл частное детективное агентство и даже прославился в каком-то запутанном деле.
На следующий день, потратив немало усилий на то, чтобы протрезвиться и избавиться от моих телохранителей, я сидел в его маленькой квартире в Бронксе.
- Не знаю, - он покачал головой. Может быть, он действительно был талантливее других детективов, но, судя по рано постаревшему лицу, слава не всегда превращается в чистоган. - Не знаю, - повторил он. - Докапываться до правды, которой ты от меня требуешь, небезопасно. Если я пойду на это дело, то только ради тебя. Представляешь ли ты себе, какого времени и каких денег это будет стоить? А может быть, тебе лучше и не знать, сколько людских страданий вобрали в себя твои миллиарды? Трид, пойми меня - я ведь желаю тебе только добра… Брось-ка все эти выдумки и выпьем, как полагается старым приятелям. У меня в холодильнике, кажется, еще кое-что найдется…
Вместо ответа я выложил из кармана все мои деньги.
Никаких чеков, только банкноты - я не хотел, чтобы Мефистофель что-нибудь пронюхал. Джек начал считать. Когда он сосчитал, у него, как в лцхорадке, стучали зубы.
- Ты с ума сошел! - вздохнул он. - За такие деньги я узнаю что угодно, даже, с каким архангелом бог вступил в противоестественную связь…
Через месяц он мне позвонил - все идет успешно.
Потом был еще один звонок - Джек считал, что нити у него в руках. А потом он исчез. Некоторое время я просматривал уголовную хронику, боясь наткнуться на его имя. Выстрел, автомобильная катастрофа - мало ли что могут придумать в таких случаях. А затем, собравшись с духом, я отправился на его квартиру. Бывшую. Соседи смутно слышали, будто он уехал не то в Канаду, не то в Европу. А я еще считал его честным человеком!
4.
Оленя я застрелил только после заката. Я был плохим охотником, любому зверю ничего не стоило перехитрить меня. Но этот шел на свидание, и такова сила любви - даже запах человека не заставил его свернуть с дороги.
Олень ограничился тем, что в течение нескольких часов пытался сбить меня со следа. Но я изучил заранее место свидания, и в тот миг, когда невидимая самка услышала его призывной трубный глас, я пустил ему весь заряд прямо в подернутые любовной истомой глаза.
За год, проведенный в почти неприступном, уединенном месте, среди отрогов Каскадных гор, я сам превратился в примитивного зверя. Для меня это был единственный способ не растоптать вконец то человеческое, что во мне еще оставалось.
Я вырезал из еще трепещущего тела кусок мяса килограммов в двадцать, взвалил его на плечи и пошел.
Кровь с туши капала на кожаную рубаху, пальцы были в липкой крови. Но я не остановился ни у одного ручья, чтобы помыть их. Важнее было дотемна добраться до дома - самодельной хижины, на постройку которой я затратил несколько недель.
Я сидел у костра. Временами, когда сок жарившегося на костре мяса попадал в огонь и угли шипели, в почти непролазной чаще вспыхивали желтые огоньки - это запах оленины приманивал любителей бесплатного угощения. Послав в темноту несколько пуль, я снова принялся за чтение. Отсвет костра суетно бежал по глубокомысленным философским концепциям Канта. Пока я читал, огонь, обнаглев, лизнул красным языком аппетитную белую бумагу. Не знаю, какой черт залез ко мне в душу, но вместо того чтобы спасать Канта, я швырнул книгу в прожорливую красную пасть пламени: "На, жри!" И тщетная потуга найти у философов объяснение тому, что происходит с нами, и жалкая попытка искупить свою вину перед человечеством одинокой жизнью охотника показались мне такой же бессмыслицей, как все, что я делал все эти годы. Монах Ордена францисканцев, инвентарь игорных домов Лас-Вегаса, корреспондент на вьетнамском театре военных действий, участник антарктической экспедиции, автогонщик "Дженерал Моторс" - какие лазейки я только ни перепробовал, чтобы выбраться из собственной шкуры.
И когда в желтоватом пламени костра возникла черная фигура дьявола-искусителя, я уже вполне созрел.
Существовали лишь два способа позабыть эту проклятую шкуру - или прорешетить ее свинцом (для этого я нуждался в публике), или же, надев поверх нее пиджак цивилизации, затеряться среди бесчисленных желтых огоньков наших небоскребных джунглей.
- Как вы сюда попали? - был мой первый недоуменный вопрос. Вертолет я бы услышал, к тому же свою хижину-замок я построил в таком месте, где приземлиться мог только ангел. Обычно пилот сбрасывал мне почту наугад, и я, смотря по настроению, или кидал ее непрочитанной в огонь, или предоставлял истлевать на том дереве, в ветках которого застревал пакет.
- Пешком. Проголодался как волк. - Лайонелл Марр, не спросив разрешения, выхватил висевший на моем поясе нож и одним взмахом отрезал длинный ломоть еще полусырой оленины.
Я, не видевший его уже несколько лет, не знал, чему более удивляться. Мясо местных оленей жестковато, мне лично несмотря на годичную практику никогда еще не удавалось отсечь кусок с первого удара. Не научился я также есть его почти сырым, а Лайонелл делал это с видимым удовольствием. Поражало и то, что у него хватило стойкости пройти десять миль пешком, да еще в темноте, и при этом не порвать и не запачкать свой дакроновый костюм. Новым было и выражение благодушной жестокости, в глазах некоторых женщин оно могло сойти за подлинную мужскую красоту. Но сильнее всего меня удивляло: рядом со мной сидит человек - первый за эту осень.
- Так на чем же Мефистофель надеется купить меня в сей раз? - спросил я. Почему он не явился сам, не требовало особых комментариев. После ожесточенной десятилетней войны, когда мы схватывались не на жизнь, а на смерть, за мое право пройти мимо уготованного мне великого будущего, он побаивался меня. К тому же в его годы преодолеть пешком зону непроходимости, которой я отгородился от цивилизации, было мученическим подвигом.
- Вы его плохо знаете, Трид, - краешком губ улыбнулся Лайонелл. На его манерах лежал отпечаток постоянного общения с Мефистофелем - та же чуть снисходительная улыбка, то же благодушие, которое человек, не знакомый с повадками вулканов, легко принял бы за равнодушие. Но мое отточенное на острых гранях одиночества внутреннее око разглядело другое. Мефистофель был ясновидцем текущего времени. Лайонелл - устремленным в грядущее пророком.
- Эрквуд добрался бы сюда ползком, знай он, что это необходимо для конечной цели. Ахиллесова пята есть почти у всех людей большого полета. У него это особое честолюбие. Будь я Эрквудом, вас уже давно не было бы в живых. Вы ведь знаете, согласно завещанию, он в случае вашей смерти становится опекуном разделенного между остальными родственниками наследства. Для вашего двоюродного брата это означало бы только теоретическое богатство, для господина Эрквуда - ничем не ограниченное пожизненное могущество. Но ему нужна душа - ваша душа, это стало его манией, и до самой - кончины ничто не заставит его признать себя побежденным.
- Это проклятие всей моей жизни, - сказал я, пробуя ножом мясо, затем подбросил в костер сухих веток.
- Но оно спасло вам не раз жизнь, - сухо заметил Лайонелл. - Вы не задумывались, почему во Вьетнаме вьетконговцы ни разу не нападали на базы, где вы находились?
Да. Мефистофель был и на такое способен. Пока шла большая война за престиж Запада, мортоновская империя всей силой своих денег и влияния вела маленькую сепаратную войну. Любой район, где я появлялся в качестве военного корреспондента, за неделю до этого круглосуточно подвергался бомбардировкам нашей авиации. Сколько, должно быть, погибло безвинных вьетнамцев ради того, чтобы у Тридента Мортона не упал с головы ни один волосок! Честно говоря, я поехал не только, чтобы испить до дна омерзительный коктейль, что-то вроде "Кровавой Мери", который наше время так искусно смешивает из политики и крови. Возможно, я подсознательно искал себе смерти. Постоянная опека Мефистофеля лишила меня даже этого удовольствия.
- Так как же называется приманка? - переспросил я.
- Телемортон. Телевидение нового рода. Вы будете руководить им. Мир в действии - никаких бесед для домашних хозяек, скучной сводки происшествий, никакой болтовни. Пожар, землетрясение, ограбление банка, стычка демонстрантов с полицией, налет авиации, рухнувший мост, автомобильная катастрофа - все это в собственном доме и почти синхронно с событием, даже если оно происходит за тысячи миль. Неплохая идея… а?
- Ваша?
- Я рассчитал, что телевидение еще до конца века вытеснит любой другой вид общественной информации. А сила - это в первую очередь информация. Вы можете ввести в город танковые или парашютные части, расстрелять верхушку, арестовать остальных. Но если вам не удастся довести до всеобщего сведения, что прежнее правительство свергнуто, чтобы восстановить попранную свободу и повести страну к всеобщему процветанию, удержать власть будет трудно… Мистер Эрквуд прохлопал в свое время возможности телевидения. Арена уже переполнена гладиаторами, убить их можно только абсолютным новшеством.
- В таком случае лучше всего потчевать публику убийствами, - сказал я.
- Вот именно! Благодаря моему природному прилежанию, я был одним из немногих счастливчиков, увидевших события в "Амбассадоре". Назавтра был коллоквиум по зоологии: "Почему обезьяна стала человеком?" Чтобы не заснуть над лекциями, я включил телевизор. Считайте, что Телемортон обязан своим рождением смерти Роберта Кеннеди. Вы его близко знали?
- Достаточно, чтобы жалеть о его гибели.
- Полстраны ходило в трауре. Мне его тоже жаль.
Но по другой причине, - Лайонелл тряхнул головой. - Есть люди, в которых стреляют, и люди, предпочитающие стрелять в других. Я принадлежу к последним. Если добьюсь своего, над моим гробом воздвигнут пирамиду из проклятий. Долговечней и выше Хеопсовой.
- Это не вы случайно стреляли в меня в Сайгоне? - засмеялся я.
Название кафе, в котором мы тогда сидели, давным-давно стерлось из памяти, но сержанта Томпсона из "Зеленых беретов" я частенько вижу во сне. Он был прикомандирован к моей особе, официально - Армейским центром по связи с прессой, неофициально - Мефистофелем в качестве моего телохранителя. Я подозревал это, но прощал его за недюжинный талант рассказчика. Сержант Томпсон становился красноречивее.
Цицерона, когда описывал всяческие пытки и способы истребления, в которых принимал участие. Он был великолепным учителем, благодаря ему мне удалось по-настоящему осознать, какого совершенства человек добился со времен примитивного каннибализма. В тот день очередной рассказ не был доведен до конца - помешали влетевшие сквозь стекло пули. За секунду перед этим меня мутило (красноречие сержанта время от времени вызывало приступ морской болезни), я сидел, согнувшись в три погибели, пули, пройдя над моей головой, попали в горло ему. Последнее его слово было "дерьмо".
И я так и не понял, относилось ли оно к смешавшейся с моей блевотиной крови или к жизни вообще.
- А что заявил убийца, когда его поймали? - без особого интереса осведомился Лайонелл.
- Что он действовал по поручению вьетконговцев.
- Могу вам по секрету сообщить результаты расследования, проведенного по просьбе Эрквуда мною. Человек, стрелявший в вас, всю жизнь прожил в Америке и прилетел в Сайгон за день до вашей знаменательной встречи. Перед посадкой на самолет в Сан-Франциско он беседовал с доверенным лицом вашего двоюродного брата… Поужинайте, и мы, пожалуй, двинемся.
Я отрезал себе кусок мяса и, старательно прожевывая его, запил водой.
- Да, пирамиды вам не миновать, - процедил я сквозь зубы. - Вы необыкновенный человек. Прийти как раз в ту минуту, когда созревший плод падает вам прямо в руки.
- Какой же вы все же простак, Трид! - улыбнулся Лайонелл. - Ведь это вы сами информировали меня о смене настроения. У вас в последнее время, как у многих одиноких, появилась привычка разговаривать с самим собой. Ну, а кедровые шишки, если снабдить их соответствующей аппаратурой, тоже имеют уши.
Я бросил недожеванную оленину в догорающий костер. Вся эта комедия встала у меня поперек горла. Однообразное меню, основанное на благородном принципе кормиться трудом своих рук, казалось мне сейчас таким же анекдотом, как моя увешанная микрофонами отшельническая обитель.
Лайонелл выхватил из костра горящую головешку, поднес ее к хижине и, подождав, пока она загорелась, повернулся:
- Поужинаем в Сиэтле!
Мы шли, словно по узкому ходу, освещенному с обеих сторон желтоватыми фонариками - настороженными глазами хищников. Потом фонарики побежали от нас в противоположную сторону и нырнули в полуосвещенную догорающим костром темноту. Залязгали зубы, заклокотали в смертельной ненависти к сопернику набитые мясом глотки, запахло паленой шерстью. Из хижины вырвался фейерверк - это лучшие умы человечества - от Сократа до Сартра - вносили в пламя свою посильную лепту. И мы увидели хищников, прыгавших прямо в огонь, чтобы урвать кусок побольше.
Когда мы отошли примерно на милю, Лайонелл засвистел. Что-то наподобие птичьего щебета с руладой и кадансом. Никто ему не откликнулся, но я инстинктивно почувствовал, что мы не одни.
- Выходит, меня не только подслушивали, но и охраняли, - сказал я минут через десять, когда удалось наполовину преодолеть унизительное чувство ребенка, которому взрослые разрешают, сидя верхом на опрокинутом стуле, разыгрывать из себя локомотив.
- А как же, - Лайонелл шагал мерным, легким, почти бесшумным шагом. - Вы могли забыть о существовании Болдуина Мортона, но господин Эрквуд ничего не забывает.
- Но кто же? Где вы нашли таких великолепных исполнителей? Я ни разу не слышал ни малейшего треска или хруста, не заметил ни одного следа.
- Индейцы. Хотя они и загнаны в резервации, хотя и вяжут столь ценимые снобами галстуки и устраивают балаганы в обмен на подачки туристов, некоторые из них, не в пример нам, еще не разучились жить в единении с природой.
Мы вышли на освещенную мощными вертолетными прожекторами лесную прогалину. Вертолет был наполовину красным, наполовину черным, с огромными буквами на борту: "Телемортон Соединенные Штаты. 531". Я уже собирался подняться по трапу, когда увидел их. Они стояли на опушке леса, почти сливаясь с ним - двадцать одетых в маскировочные комбинезоны неподвижных фигур. У каждого за плечом висел сверхсовременный автомат, лук и колчан со стрелами. Это было так несуразно, что я даже не рассмеялся. Как в плохом фильме, где древние римляне, погоняя впряженную в боевую колесницу квадригу, освежаются жевательной резинкой.
- А лук зачем? - спросил я наконец, и в ту же секунду сам догадался. Все это время они питались таким же способом, как я, выстрелы выдали бы мне истину.
Я полез первым. Лайонелл, чуть помедлив, небрежно помахал им рукой, и тут я увидел уже нечто совершенно диковинное. Индейцы согнули туловища в каком-то чудовищном по синхронности глубоком поклоне. По фильмам (половина образования современного человека зиждется на кино) я знал, что такого приветствия удостаивался в былые времена верховный вождь племени.
Но какое отношение это имело ко мне, Триденту Мортону?
Мы взмыли вертикально вверх, и почти в то же мгновение вокруг нас засвистели пули - будто огромная стая перелетных птиц.
- Не пугайтесь, Трид, - усмехнулся Лайонелл. - Это только салют.