– Да, – сказал Чеширская Кошка, – почерк женский, но нетвердый, невыработанный. Сразу видно, что писала двоечница.
– Она писала, а он диктовал.
– С чего это?
– А ты прочитай.
– "Жизнь – короткая мелодия, исполняемая единственный раз. Исполняемая деревянными пальцами дилетанта", – прочел Чеширская Кошка. – Ну и что?
– Он же был скрипачом.
– Да, как я не подумал. А что такое дилетант?
– Аматор.
– Кто?
– Тот человек, который берется за дело впервые и ничего не умеет.
– Все равно я не понял, – сказал Чеширская Кошка. – А что же родители?
– У нее была только мать. Наверное, распутная, потому что не знала отца ребенка. Так и написано: "Отца указать отказалась". А его мать с отцом уехали за границу.
– Гады! – расстроился Чеширская Кошка. – Убивать таких надо!
Он вдруг задумался.
– Так они оба погибли?
– Нет, его спасли. Но он навсегда остался идиотом. Как тут написано: "Обширное поражение корковой области". Все понятно.
– Понятно, – согласился Чеширская Кошка.
– После того, как родители уехали, его никто не навещал. Десять лет его держали в лечебнице, а потом выпустили. Еще пять лет он шатался по городу без документов. Потом его подобрала лечебница номер двести тринадцать. Пытались его лечить.
– Зачем?
– Как зачем, если такой закон есть? Законы нужно не обсуждать, а выполнять. Мы тоже хороши, подумали, что он связан с мафией. Поставили двоих своих людей, а он выбрался из палаты и их прикончил. Даже пистолет отобрал.
– Не такой уж идиот.
– Нет, он пистолет выбросил в лужу.
– Тогда точно, идиот.
– Конечно, идиот – он ходил по городу кругами. Но мы все же его вычислили. Он пришел к дому той женщины, которая за ним ухаживала.
– А что же женщина?
– А ее брать пока нельзя. Она уж точно из мафии. Мы за ней следим и днем и ночью. Так.
Он посмотрел в ночное окно. За окном шел дождь.
Чеширская Кошка поежился.
– Что, прямо сейчас и поедем? Воскресенье же, и ветер, и дождь?
– Ага, и "звезд ночной полет", – сострил начальник. – Надо – значит надо.
В морг они ехали в большом крытом грузовике без задней стенки. По брезенту постукивал дождь. Начальник сидел в кабине, Чеширская Кошка подпрыгивал на жесткой скамейке в кузове. Плакали убегающие городские огни, мигали дальние желтые светофорчики, лучились фары догоняющих легковушек. Было очень холодно и очень мокро.
На полпути они свернули. Требовалось подвезти в морг еще одного клиента. Как передали по рации, у кинотеатра умер нищий. Они не очень расстроились, потому что крюк был небольшим.
Нищего положили между скамейками. На каждой выбоине он подпрыгивал, как живой, и стучал своей деревянной ногой. Чеширская Кошка уважал нищих и всегда давал им сколько мог. "От сумы да от тюрьмы не зарекайся", – наставляла его в детстве мать. Хотя сам он и служил закону, но знал хорошо, что настоящего закона нет (не говоря уже о такой роскоши, как конституция), а есть инструкции и распоряжения – письменные и устные. Поэтому он помнил материнское наставление. Этого нищего Чеширская Кошка знал хорошо: за зиму нищего дважды приносили в отделение и отогревали после морозов. Каждый раз он казался мертвым, но каждый раз оживал. Потом нищего прогоняли и он опять хромал к ступеням кинотеатра. Был живуч. А вот – не выдержал.
Машина резко повернула, и нищий подкатился прямо под него. Чеширская Кошка попробовал отодвинуть его ногой. Нищий пошевелился.
– Ух, да он живой! – он забарабанил по металлу кабины.
Нищий пошевелился еще раз и сел на полу.
Здорово, подумал Чеширская Кошка, я уже в третий раз воскрешаю этого человека. Это вам не Лазаря воскрешать, это поблагороднее.
Он был доволен собой.
– Отдай шапку, гад! – сказал нищий. – У меня там деньги были.
– Сколько? – спросил Чеширская Кошка.
– Да тысяч десять, – приврал нищий из профессиональной гордости.
– Хочешь, пятнадцать дам?
– Благослови тебя Бог, добрый человек.
– А хочешь, двадцать.
– А двадцать не дашь.
– Точно, не дам.
Машина развернулась и снова поехала к кинотеатру.
– Ты смотри, не помирай больше, – сказал Чеширская Кошка.
– Пока морозов не будет – не помру, – ответил нищий, – а по морозу сильно кровь стынет. По морозам мне не протянуть.
Когда нищего высадили и даже нашли его шапку, Чеширская Кошка дал ему пятнадцать тысяч.
– Что-то ты больно добр, – сказал начальник.
– Не могу видеть нищих, жаль мне их, – ответил Чеширская Кошка, – ох, как жаль!
К моргу они доехали без дальнейших происшествий.
Их долго не пускали в ворота, требовали документы. На неделе пришла новая инструкция, требующая справку, новую, под никому не ясным номером. Экзотической справки в наличии не имелось. Потом вопрос разрешился сам собой, как обычно и решаются все нерешаемые вопросы; даже не пришлось давать сторожу. Потом они долго сидели в каморке сторожа, который обиделся и, от обиды, ушел искать ключи. Сторож был пьян по случаю воскресенья и быстро возвращаться не хотел. Они вспоминали устройство иностранных моргов, часто показываемых по телевизору: там каждого хранят в отдельном черном мешке и в замороженном состоянии, там чистота и белая плитка, как в лучшем бассейне. Можно даже руки не мыть, выходя. Здесь тоже можно не мыть, не отмоешь.
– А я вот люблю нищих, – снова начал вспоминать Чеширская Кошка, – я в деревне вырос. У нас нищих уважали. У нас было два нищих. Один воровал, а другой старый был и не мог уже воровать. Старому мы больше давали. Нищему подавать Бог велит.
Он говорил и улыбался.
– Если воровали, то надо было их привлечь, – сказал начальник.
– Да кто же нищего обидит? Ему Бог судья. А что ж, Бог не рассудил? Тот молодой, который воровал, полез воровать в чужой погреб, скатился со ступенек и сломал ноги. Там его крысы и заели – так его Бог наказал. А старому мы еще долго подавали. Я, когда уехал в город, все его вспоминал.
Он говорил и улыбался.
– С тех пор я и люблю нищих. Вот вы говорите, что я слишком добрый. А я их просто люблю.
Вернулся старик с ключами.
Чеширская Кошка спустился в подвал и долго искал нужное тело. Может быть, пьяный сторож перепутал бирки, может быть, он просто плохо искал, но тело не находилось.
Он вышел наружу и глотнул воздуха.
– Не пойму, вроде нет его там.
Второй раз они спустились вместе. Похоже, что впереди были неприятности.
Найдя нужную бирку номер восемнадцать, начальник отвернул простыню и замер с выпученными губами.
– Да… – сказал он спустя полминуты, чтобы не выдать своего волнения перед подчиненным. Его лицо опять ожило.
– Так в чем дело, это он?
– В том-то и дело, что не он.
– А кто же?
– Невинный человек, – невинно пошутил начальник.
– Что же теперь делать? Такой позор для всего коллектива. А для меня лично это просто трагедия, – улыбнулся Чеширская Кошка.
Начальник осмотрел содержимое карманов.
– Ага, вот записка для тебя, – сказал он.
"Трагедия есть способ жизни личности. Способ жизни члена коллектива есть фарс. Поэтому можешь не опасаться трагедий", – прочел Чеширская Кошка. – А почему эта записка для меня?
– Но ты же сейчас говорил о трагедии члена коллектива.
– А откуда он об этом знал, когда писал записку? Я с ним не сговаривался.
Действительно, откуда, – подумал начальник, но как хороший детектив поспешно сделал непроницаемое лицо и не стал высказывать свою мысль, а отложил ее на одну из близких полочек памяти.
– Я пошутил, – сказал начальник, – это не невинный человек. Это член мафии, боевик по кличке Мучитель. Замешан в нескольких убийствах. Видимо, мы имеем дело с переодеванием. Кто-то заставил его переодеться в одежду идиота, а идиота спасли.
– А зачем?
– А вот зачем – это мучительная проблема, – красиво выразился начальник.
Вернувшись домой, начальник снял рубашку, включил прибор для загара и откинулся в кресле. Воздух постепенно наполнялся теплом и запахом озона. Фиолетовое свечение пробивалось сквозь прикрытые веки. Начальник думал. Прибор для загара помогал ему сосредоточиться и разрешить самые трудные проблемы. Этот прибор был нужен ему, как трубка – Шерлоку Холмсу. Но в этот раз проблема не решалась. Просидев несколько минут, он выключил прибор. Больше нельзя, иначе может быть ожог, а после загар будет выглядеть неравномерно. Нет на свете ничего хуже, чем неравномерный загар.
Он еще раз прочел записку.
"Трагедия есть способ жизни личности… Не опасайся трагедий", – медленно проговорил он. – "Но это же шифровка!"
Шифровка, думал он, и кому! Одному из лучших моих людей. Человеку, которому я так доверял! Вот теперь ты у меня поулыбаешься!
В это время Чеширская Кошка возвращался домой под дождем, который начинал превращаться в снег. Автобусы не ходили. На центральной улице люди перевернули автобус, который было проехал пустым мимо остановки, избили водителя и перегородили проезжую часть. Остальные автобусы на линию не вышли – из принципа.
Проходя мимо сонного нищего (что ли снова умер?) он бросил в шапку несколько мелких бумажек. "От сумы и от тюрьмы не зарекайся", – вспомнил он мудрые слова матери.
12
Протерозой, 23 марта.
Человеческое стадо древнее человеческой личности. И потому стадо – даже самое маленькое – сразу же проявляет наши худшие черты. В толпе ты молодеешь на сто тысяч лет – ты становишься пошлым, голодным и наглым, хитрым, но глупым, в общем – похожим на обезьяну. Но в одиночестве ты стареешь на сто тысяч лет. Когда-нибудь человек будет красивым, мудрым, влюбленным в жизнь и тонко страдающим от ее вечного, вечного, вечного несовершенства.
Где-то над городом всходило солнце, утреннее небо было ослепительно пустым и холодным, но обещающим тепло – в общем, обычная погода (погода вообще мало что значит в жизни, разве только тема для разговора), но Одноклеточная несла эту погоду в сердце, как нетающий кусочек льда, и это окрашивало ее грусть в совсем особенные тона. Вагон метро был полупустым, сегодня он двигался неровно, толчками, качая и возмущая людей. Но Одноклеточная была спокойна – собственный кусочек льда хранил ее, не давая смешаться, срастись с маленьким и малоумным человеческим стадом. Есть одиночество срезанной ветки, есть одиночество горных вершин, есть одиночество песчинки среди песчаной пустыни. Именно это последнее она и знала, и любила; именно это она и чувствовала сейчас. Она отстраненно наблюдала, как синхронно меняется выражение лиц у двух десятков пассажиров при каждом неожиданном толчке вагона; все чувства, выражаемые лицами, были предельно примитивны. Интересно, подумала она, возможно ли одновременное выражение более высоких чувств? Возможно, например, любви к вождю, толстокожей любви к вождю; возможно – например, тупого экстаза. А возможно ли одновременное выражение всеми более тонких чувств? Например, на концерте хорошей музыки? Нет, на концерте настоящей музыки каждый ощущает что-то свое, только свое. Настоящая музыка открывает те подвалы нашей души, в которых водятся привидения, и выпускает эти привидения наружу, но у каждого – свои привидения. В этом отличие хорошей музыки от плохой – плохая навешивает амбарные замки на каждую хрустальную комнатку во дворце вашей собственной царственной души и навязывает вам свой собственный потный дух.
Мелодия, звучащая снаружи, прекрасна лишь тогда, когда освобождает мелодию, томящуюся внутри.
Это объясняет всеобщую любовь к популярной музыке – у большинства людей внутри не звучит их собственная мелодия.
Она обратила внимание на женщину, сидящую напротив. Ее лицо тоже не выражало коллективизированных эмоций. Еще одна одинокая песчинка? – Нет, ее лицо слишком печально; мелодия в ее душе сейчас звучит слишком громко, чтобы услышать что-либо еще. Одноклеточная запомнила это лицо. Вагон двигался толчками, будто подземное городское сердце билось неровно и из последних сил проталкивало человеческие сгустки сквозь пустое пространство каротид.
Утром, в начале рабочего дня, воздушное настроение одиночества не покидало ее, но не давило и не пригибало ее к земле, как обычно, а напротив, возвышало над окружающими.
Лист вызвал ее к себе.
– Сейчас меня ждет посетительница, – сказал он, – но я не буду к ней спускаться. К ней спуститесь вы. Вопрос связан с деньгами, но дело обычное. Вы возьмете у нее четыре миллиона и принесете сюда.
– Зачем? – удивилась Одноклеточная.
– Где вы все время плаваете? – спросил Лист. – Вы что, первый день на работе?
Одноклеточная промолчала.
– Это плата за операцию, за резекцию желудка, – сказал Лист.
– Но ведь мы лечим бесплатно?
– Конечно, мы лечим бесплатно, но когда нужно вылечить, то без денег не обойтись. В данном случае есть возможность вылечить этого человека. Вы получите деньги за услугу.
– А если мне не дадут деньги?
– Тогда я не буду делать операцию.
– Как, вы ее еще не сделали, да?
– Нет, я ее сделаю, если получу четыре миллиона. По правде говоря, операцию нужно было сделать еще неделю назад, но у той женщины не было денег.
– Но это же против закона.
– А вы хотите, чтобы я оперировал бесплатно?
– А разве вам мало платят?
– Мне платят за присутствие на рабочем месте, – сказал Лист, – за все остальное – доплачивают. К сожалению, закон это запрещает. Но если бы я согласился оперировать бесплатно, то меня бы посадили в тюрьму за взятки.
– Почему?
– Потому что, если бы я оперировал бесплатно, все остальные оказались бы взяточниками. А просто взяточником быть никому не хочется. Ко мне бы прислали комиссию, которая бы поймала меня на взятке, даже если взятки не было. Или поймали бы на выполнении какой-нибудь невыполнимой инструкции. Такие инструкции пишут специально для того, чтобы поймать любого, когда будет нужно. А пока я беру деньги, я не взяточник.
– А как это называется?
– Никак. А цена устанавливается в зависимости от качества услуги.
– Но ведь это же почти мафия?
– Господи, – взмолился Лист, – почему вам нужно все объяснять, как ребенку? Если бы я был знахарем на необитаемом острове и ко мне приплывали пироги с ранеными и увечными, я бы еще мог выбирать, брать мне плату или нет. Но я не один. Я член огромной организации, которая живет по своим законам. Это вы у нас – одноклеточная, поэтому можете позволить себе все. Я же – клеточка в могучем организме, и этот организм должен питаться и питать каждую свою клетку. А питание можно получить только извне. В этом организме есть все системы – и нервная, и кровеносная, и другие, хотя организован он пока примитивно. Но это живой организм, и если каждая клетка решит проявлять собственную волю, то…
– То организм погибнет?
– То клетка будет отторгнута и уничтожена.
– Я никогда не смотрела на вещи с этой стороны, – призналась Одноклеточная.
– Ваша фамилия вам вполне подходит, – сказал Лист, – а теперь пойдите и получите деньги.
Одноклеточная вспомнила о невыполненном до сих пор поручении и ей стало очень стыдно.
– У вас что, корь? – спросил Лист. – Нет? Тогда не краснейте пятнами.
– У меня к вам одно деликатное поручение, – сказала Одноклеточная, – они велели передать, что заплатят зелененькими.
С минуту Лист молчал.
– Вот уж не думал, что вы с ними связаны, – сказал он, – кто угодно, но только не вы. Правда, у меня был следователь, он очень подробно расспрашивал о вас, именно о вас, но я сказал, что такого не может быть.
– Спасибо.
– Так вот, передайте им, что я не соглашусь ни за что.
– На что вы не согласитесь?
– Вы не в курсе?
– Нет.
– А, – расслабился Лист, – ничего особенного, просто одна необычная операция. Я бы мог это сделать, но у меня есть свои моральные принципы. Я не собираюсь помогать бандитам ни за какие деньги. Это несовместимо со званием врача.
Он хотел добавить еще что-нибудь, но почувствовал, что заврался.
– Знаете, они опасные люди, – сказала Одноклеточная, – однажды они при мне убили человека, который им не угодил.
– Вы мне угрожаете?
– Нет, я на вашей стороне.
– А как они его убили?
– Ногами.
– Тогда можете им передать, что я подумаю, – сказал Лист. – А теперь идите.
В названной ей комнате третьего этажа Одноклеточная нашла уже знакомую ей женщину – ту, которая ехала в метро, не слыша ничего, кроме собственной печальной мелодии. Лицо женщины было очень спокойным, но заплаканным – к ее губам скатилась слезинка; она спокойно промокнула слезинку платком, но не попала, промокнула еще раз. Ее лицо было бледно и неподвижно, как лицо античной статуи. Одноклеточная подумала о смерти; она сразу представила картину: женщина в черном платке стоит с охапкой цветов и роняет цветы на асфальт; проходит похоронная процессия и давит, топчет цветы ногами; за процессией бежит собачонка и принюхивается к растоптанным цветам; женщина прогоняет собачонку и поднимает один из цветков; смотрит на него и ничего не хочет понять…
– У меня нет этих денег, – сказала женщина.
Одноклеточная молчала. Она ощутила, что ее глаза тоже наполняются слезами. Но сочувствие было только внешним, она огорчилась, что не может посочувствовать по-настоящему.
– У меня нет этих денег, – повторила женщина. – Даже если я продам все, что у меня есть, не хватит денег на лекарства. Я бы смогла отдать все, но мне нечего отдавать. Скажите, что мне делать?
Она так резко подняла глаза, что Одноклеточная вздрогнула.
– Вам так обязательно нужна эта операция? – Одноклеточная задала предельно глупый вопрос.
– Это мой сын, – сказала женщина, – но я ничего не могу сделать. Еще несколько дней и будет поздно.
– Сколько денег вам не хватает? – спросила Одноклеточная.
– Я не могу достать еще два миллиона. Я все потратила на лекарства.
– Но у меня тоже нет таких денег, – сказала Одноклеточная, – это моя плата за полгода.
– А разве вы могли бы мне помочь?
– Все, что в моих силах. Нет ничего дороже человеческой жизни.
Женщина снова резко взглянула на нее.
– Почему-то ваше лицо мне знакомо, – сказала женщина, – мы не встречались раньше?
– Мы вместе ехали в метро.
Женщина смотрела внимательно.
– Расстегните пуговицу халата, – сказала она.
Одноклеточная расстегнула.
– У вас на шее цепочка, – сказала женщина, – она стоит не меньше четырех миллионов. Вы мне лжете, как и все остальные, – у вас полно денег.
– Четыре миллиона? – искренне удивилась Одноклеточная. – А я всегда думала, что цепочка фальшивая. Но у меня ничего нет, кроме этой цепочки.