– Поверьте мне, – сказала женщина, – я когда-то продавала женские украшения. Четыре миллиона. Не так уж много, но за это можно купить целую человеческую жизнь. И можно потерять жизнь – не носите эту цепочку, когда-нибудь вас убьют из-за нее.
– Убьют?
– Да, на любой улице, в любом коридоре.
За окном послышались крики. Одноклеточная повернула голову и на мгновение вся погрузилась в колыхание берез. Сорока вертелась на ветке и подставляла хвост солнцу. Хвост вспыхивал ярко-зеленым блеском, как у павлина. Кто-то за окном крикнул снова.
– Мне нужно подумать, – сказала Одноклеточная и подошла к окну.
Под окном стояла небольшая толпа больных, все разной степени пьяности. Некоторые держались за руки, чтобы не упасть. Среди них были две женщины. Они заметили Одноклеточную и стали махать руками. Одноклеточная смутилась и решила отойти от окна не сразу. Один из мужчин сделал неприличный жест. Вся компания засмеялась.
Почему мы всех их называем больными? – подумала Одноклеточная. – Потому что они лечатся? Но если лечатся все и если все больны, то, значит, больно общество. Но, даже если общество перестанет лечить всех, оно не станет здоровым. Все эти люди действительно больны.
– Ну ты, дура! – сказал мужчина снизу. Его слова слышались совершенно отчетливо. – Ну ты, дура! Ну ты и дура! Я думал, что ты дура, а ты дура!
Толпа снова засмеялась, оценив качество шутки.
Зачем нужны все блага цивилизации, подумала Одноклеточная, если они не могут защитить от первого попавшегося подонка?
– Почему, когда люди собираются вместе, – спросила она, – они обязательно тупеют?
– Не обязательно, – ответила женщина, – а только тогда, когда чувствуют силу. Для этого и собираются.
– Чтобы почувствовать силу?
– Нет, чтобы отупеть. Это не хуже водки, но бесплатно.
Одноклеточная отошла от окна.
– Хорошо, – сказала она, – я согласна. Я отдам вам эту цепочку. Но она мне очень дорога, не из-за цены.
– Как память?
– Как память.
– Расскажите мне.
– Я не умею рассказывать. Когда я рассказываю, у меня получается не то, что я хотела. Мне кажется, что я издеваюсь над своими воспоминаниями.
– А вы не старайтесь рассказывать, – сказала женщина, – просто говорите слова.
– Просто слова… Это память, память о подруге. У меня не было ни друзей, ни подруг. И нет. Я сама в этом виновата. Я не могу жить как все. И я же привыкла жить так, и я уже не хочу жить иначе. Но когда-то у меня была подруга, единственный раз за всю жизнь. Она была старше меня года на два, на три. Мы жили в одном дворе, учились в одной школе. Там, в центре. Она была старшей и поэтому всему меня учила. И всем делилась. Мы рассказывали друг другу все. Однажды в ее классе появился новенький, с тех пор она говорила только о нем. Она мне рассказывала о своих чувствах; она тоже не умела рассказывать, но рассказывала так часто и так много, что я все понимала. Я ее прекрасно понимала – так, будто я сама была влюблена. Я никогда не встречала настоящей любви, но до сих пор верю, что она есть. До сих пор верю. Но он был ей не пара. Он был очень талантлив. И, наверное, красив тоже; она показывала мне его издалека. Подойти ближе я стеснялась. Он был музыкантом и уже тогда выступал на международных конкурсах. Он почти не учился в школе, но все знал. Он мог все себе позволить, он даже на машине ее катал и делал подарки, тайком от родителей. Однажды он подарил ей эту цепочку, а она отдала ее мне, на память.
– А потом он уехал?
– Нет, потом они уехали вместе. Она подарила мне цепочку в последний вечер. В последний раз, когда я видела ее. Я хорошо запомнила ее лицо, особенно глаза. Ее глаза в тот вечер были большими-большими и глубокими и ни на что не откликались. Как вода в колодце – над ней шумит ураган, а вода спокойна, как зеркало. Чтобы она ни делала, ее глаза не менялись. Потом они угнали машину и уехали. Они собирались поехать куда-то на восток, потом куда-то на запад, там пересечь границу, продать машину и остаться вместе. Я верила, что у них все получится. Но мне было тогда лет десять и я еще верила в сказки.
– А ваша подруга?
– Она не верила, не верила ни одной минуты. Перед отъездом она показала мне баллончик с ядом, который она специально купила. На тот случай, если побег не получится.
– И что же?
– Они исчезли оба. Я слышала, что они погибли, но не знала как. Об этом запрещалось говорить. Но я знаю, что они были вместе недели две. Наверное, это стоило всей оставшейся жизни. Вот с тех пор я и верю в любовь.
Она сняла цепочку и положила на стол.
– Возьмите.
– Я не могу взять, – сказала женщина.
– Возьмите, вы сможете ее продать сегодня, а завтра принесете деньги. Если не успеете продать, то принесете так. Наверное, можно заплатить не только деньгами.
Она встала и вышла.
Женщина еще несколько минут сидела неподвижно, глядя на цепочку. Потом взяла ее и положила в кошелек.
13
В свободе сущность человека – ведь человек, лишенный свободы, ведет себя как животное. А если же нет, это значит, что никакая сила не способна лишить его свободы.
Среди дня собрали экстренное совещание. Уровень травматизма в лечебнице возрастал с каждой неделей, воспитательными мерами этот рост сдержать не удавалось. Дело в том, что все больные содержались в огромных палатах, на 50-70 человек каждая. Изо дня в день одни и те же люди собирались вместе. В палатах создавалась особая иерархия. Применяя термины доктора Листа, можно было сказать, что каждая палата превращалась в многоклеточное существо. В каждой палате был свой лидер или группа лидеров – люди, наиболее жестокие из всех. Следующей ступенью были люди слабые, но разумные, способные предлагать выгодные решения и улаживать сложные дела. Первые две ступени иерархии пользовались большими преимуществами. Несколько ниже стояли тупоголовые боевики, способные исполнить любой приказ. Таких в каждой палате было полтора или два десятка. Остальные же касты были низшими, предназначенными исключительно для физических и моральных издевательств. Такие несчастные составляли большинство. Обычно они привыкали к моральным издевательствам, а издевательства физические как раз давали тот самый уровень травматизма. Немногие умные люди из высших каст посвящали свое время изобретению все новых и новых издевательств. Некоторые из них могли бы посрамить даже известного маркиза. Если же кто-то из низших каст начинал бунтовать, его делали козлом отпущения и даже самые несчастные вымещали на таком свою накопившуюся злобу. Количество травм неизменно росло.
Самыми тревожными были изменения в психологии этих людей, которые проявлялись все яснее. Большинство из тех, кто относился к низшим кастам, начинали воспринимать такой порядок как должное и безропотно сносили все унижения. Психология мучителей тоже менялась: если вначале они издевались над людьми только потому, что их собирали вместе, а ничего более интересного они придумать не могли, то теперь высшие касты с удовольствием шли в лечебницу именно для того, чтобы развлечься избиениями и унижениями беззащитных. Ни разъяснительные беседы, ни строгие наказания не давали результатов, да и не могли дать: человек, лишенный свободы, либо сохраняет свободу духа, либо перестает быть человеком. Последнее значительно чаще. Пока еще не случалось травм со смертельным исходом, но близость к этой красной черте была очевидна.
Сегодня произошло ЧП: одна из неподчинившихся террору жертв нашла спасение в зале заседаний. Здесь этот человек мог передохнуть – до поры до времени. Никто не знал, что делать с ним дальше. Когда непонятно что делать, нужно собирать собрание – любая проблема растворится в общей неразберихе.
Человек, спасающийся от преследования, был в лечебнице новеньким, но на его лице уже красовался свежий шрам – результат знакомства с местными обычаями. Человека со шрамом выставили у президиума (чтобы лучше был виден) и начали разбирательство. Однако толпа в несколько сот человек предусмотрительно собралась на площадке перед залом заседаний и нетерпеливо ожидала выдачи жертвы – решение было предопределено. Добрая старушка, почти буколической наружности, открыла собрание. Никто из руководства на собрание не явился. Хороший садовник вначале позволяет людям протоптать дорожки и уже после этого планирует разбивку сада; хороший руководитель вначале позволяет событиям выбрать русло и уже после этого идет впереди потока.
– Скажите мне, пожалуйста, молодой человек, – спросила добрая старушка, – почему вы им так нужны?
– Я отказался застилать постель, – ответил человек со шрамом.
– Не понимаю, – сказала старушка, – почему из-за такой мелочи собралась такая толпа.
– А вы помните, с каких мелочей начинались мировые войны? Для убийств не нужны причины, достаточно поводов.
– Но вы совершенно не правы, – сказала добрая старушка, – застилать постели нас обязывает распорядок дня. Я сама застилала свою постель, когда мне было всего три года.
И старушка обвела аудиторию гордым взглядом.
– Вы застилали свою постель, а меня заставляли застилать шестьдесят четыре чужих и засекали при этом время. Если я не укладывался во время, то меня били, если чья-то постель была застелена плохо, меня били тоже. Если все было хорошо, то меня били для профилактики.
– И часто вас били?
– Только один раз – я новенький. С моим предшественником обращались так же, пока он не попал в реанимацию. Я попробовал однажды и больше пробовать не собираюсь.
В этот момент открылась дверь и несколько десятков человек вошли в проходы. Их намерения были недвусмысленны.
– Но мы же не можем отдать его этим зверям, – сказала Одноклеточная своей соседке, – они его тоже отправят в реанимацию!
– Ничего, вылечим, – ответила соседка, – а потом переведем в другую палату. И вообще, это их дрязги, пусть бы сами и разбирались. А у меня вот часы стали отставать – жаль, купила недавно.
Одноклеточная подошла к задней стеклянной стенке. Она смотрела на толпу сверху вниз. Толпа действительно напоминала многоклеточное существо, лишенное кожи: в отдалении расположилась голова, которая буйно советовалась сама с собой; от головы передавались приказы и были видны линии, по которым эти приказы шли – мыслительный процесс и нервные пути. Мускулистые конечности, состоящие исключительно из тупых и сильных, были вдвинуты в зал и преграждали все выходы.
– Давайте спросим и другую сторону, – сказала буколическая старушка, – так будет справедливо.
"Справедливость" – магическое слово; оно позволяет оправдать любую несправедливость.
Конечности восприняли сигнал, нервы передали его в мозг, мозг нашел решение и передал его обратно:
– Мы хотели только поиграть. Сегодня его очередь убегать, а наша догонять. Мы ничего плохого не хотели. Это просто игра – физические упражнения. Физические упражнения полезны для здоровья. Здоровье человека – общенародное достояние.
Одноклеточная заметила, что конечности вооружены стрекательными клетками – разными видами холодного оружия.
Мозг передал новый приказ, конечности втянулись и освободили проходы.
– Вот видите, – сказала добрая старушка, когда человек со шрамом вышел из зала, – не стоило ему паниковать. Ведь это была всего лишь игра.
– Все равно пришлось бы выйти, – сказала соседка Одноклеточной, – мы бы его здесь не удержали.
Собрание еще вяло шевелилось, решая вдруг возникшие мелкие вопросы, хотя уже начинало разваливаться на глазах. Одноклеточная подождала минут десять и вышла. Произошедшее в зале смутило ее чрезвычайно. Она, конечно, и раньше догадывалась о том, что происходило в палатах, но впервые убедилась в реальности этого ужаса. Оказывается, свои законы в этом здании диктовала толпа – и никто не был защищен от ее нападения.
Высокий лифт начинался только от четвертого этажа. На самом деле лифтов было два, но в первый набивалось слишком много людей, а Одноклеточная не любила тесноты. "Я не люблю тесноты", – так она говорила сама себе, на самом же деле она просто не умела работать локтями и никогда не попадала в лифт быстрее, чем за двадцать минут. Чтобы добраться до второго лифта, она должна была пройти длинный и пустой коридор, повернуть налево, направо, пройти еще один коридор. В этом крыле располагались лаборатории, которые временно не работали из-за недостатка средств. Двери некоторых лабораторий были взломаны скучающими больными, другие двери пока держались. Вскрытые лаборатории вначале опустошались, затем превращались в комнаты свиданий, в мини-казино или просто в уборные. Здание лечебницы было построено квадратом, так, что внутренний двор был огромным колодцем, полным тысячекратного эха – особенно во время ночных дежурств, когда случайные кошки случайно переворачивали случайные консервные банки. Одноклеточная шла, глядя в окна – в окнах мелькала широкая светлая стена здания, противоположная стена, вся исчерченная стеклянными полосками. Сквозь стекло просвечивалось человеческое оживление – видимо, в том крыле заканчивалась охота на человека. Краем сознания Одноклеточная отметила звук шагов за ее спиной; там же, на краю, вспыхнула маленькая искорка мысли – почему шаги не приближаются и не отстают? – искра сразу же погасла, залитая холодным дождем нелегких размышлений.
– Осторожно, не испорти лицо, – услышала она грубый голос.
Кто-то схватил ее сзади и толкнул лицом в стену. Она как раз вошла в последний, самый безлюдный и самый короткий отрезок коридора.
Кто-то дважды очень умело ударил ее в спину; она почувствовала, что не может дышать; ударили еще раз; все вокруг завращалось и поплыло с легким прозрачным звоном; окружающий мир стал искажен и нереален, как голограмма; она упала и осталась лежать с открытыми глазами, которые ничего не видели. Какая странная слепота, подумала она совершенно спокойно, мое сознание ясно, и мои глаза различают все детали, но ничего видеть я не могу, потому что мои глаза живут отдельно от сознания. Она совершенно спокойно продолжала думать о том, что лучше лежать неподвижно, притворившись потерявший сознание (хотя на самом деле сознание потеряло ее), тогда так сильно бить не будут, и очень хорошо, что эти люди не хотели испортить лицо, значит, они не станут ее убивать. Ее ударили ногой, и она почувствовала не боль, а лишь сотрясение собственного тела. Кто-то нагнулся к ней и стал обыскивать.
– Ничего нет, – сказало огромное нависающее лицо, – …, у нее же была сегодня золотая цепочка, …
Один из голосов начал говорить; пока он говорил, Одноклеточная приходила в сознание и уже начинала различать черты говорящего – голова овальная, как яйцо, утолщается книзу из-за ширины костей, волос на голове почти нет. Говорит и жует жвачку, говорит и делает паузы после каждой короткой фразы из-за полной неспособности связать более трех слов. В паузах он смеется – беззвучно и мразно, без тени веселья, а только с удовольствием от сознания собственного превосходства. Так говорят и так смеются люди тяжелые, предельно тупые, злопамятные и мстительные, постоянно застревающие на одной идее или детали (которая не заслуживает внимания), тяжеловесно-угрюмо-злобные до дисфорий.
"Ты, наверно, глупый, да?"
"Я тебя не трогал".
"Какой тебе палец".
"Палец у меня в штанах".
Каждую фразу он начинал с красной строки.
Другие двое явно смеялись над своим товарищем, но он этого не замечал.
– Наверное, спрятала, – сказал голос четвертого, невидимого человека, – сейчас мы ее спросим.
Ее подняли и поставили лицом к стене. Ноги были как ватные, но постепенно становились тверже. Одноклеточная впервые переживала подобное; она не чувствовала ни страха, ни боли – только удивление.
– Где цепочка? – спросил голос.
– Отдала.
– Кому отдала?
– Плата за операцию.
– Врешь, врачу за операцию не платят. В следующий раз принесешь цепочку. Будем бить, пока не принесешь. Если не принесешь завтра, включаем счетчик – будешь должна больше. А тех, кто не платит долги, мы убиваем. Завтра, поняла?
– Поняла.
– И без фокусов. Будем бить, пока не принесешь. Поняла?
– Поняла.
– Тогда стой еще минуту и не оборачивайся.
Ей не нужно было оборачиваться, чтобы вспомнить лица этих людей. Их лица не похожи на крысиные морды, подумала она, значит, они не из той банды, это совсем другие.
Шаги стали удаляться. Ноги снова стали ватными и подогнулись. Одноклеточная упала и лежала, глядя в потолок. Лежать было очень приятно, не было ни желаний, ни стремлений, ни горестей, ни радостей.
Когда тело снова почувствовало боль, она встала. Слава Богу, что они не тронули мое лицо, подумала она и посмотрела в зеркальце. Начинали жутко болеть почки и ребра. Она побрела к лифту.
Она пришла к Листу, чтобы просить об увольнении. Еще несколько дней назад она была неспособна на подобную смелость, но почему-то сейчас это было единственно правильным решением. Наверное, сегодняшний день перевернул многое. Сейчас она чувствовала себя клеточной, не соответствующей общему организму, и даже гордилась этим.
Она начала издалека.
– Конечно, знаю, – сказал доктор Лист, – да вы садитесь, на вас лица нет.
Он уже открыл рот, чтобы ввернуть одну из своих медицинских шуточек, но передумал.
– Вы действительно выглядите плохо, – сказал он.
– А что случилось с тем человеком, знаете? – спросила Одноклеточная.
– С которым?
– С тем, кто не хотел застилать постели.
– А, ему пришлось плохо. Ему отбили почки и сломали ноги в коленях. Теперь он навсегда будет калекой.
– Ничего нельзя было сделать?
– Ему оказали первую помощь. И виновные будут наказаны; такое, конечно, нельзя терпеть постоянно – куда ни шло, иногда. Но в этой ситуации он сам был виноват.
– Неужели?
– Он не сумел войти в коллектив, а у коллектива свои законы. Он был новеньким, а новеньких всегда проверяют. Когда вливаешься в коллектив, нужно выполнять все его законы. Впрочем, есть три стадии; на первой ты подчиняешься коллективу полностью и изучаешь его законы; на второй ты находишь свое место в коллективе, не вмешиваясь в его жизнь; на третьей – начинаешь влиять на коллектив в меру своих сил и способностей.
– Ему следовало подчиниться?
– Конечно. Если бы он не подходил для такой роли, это бы скоро стало понятно всем. Но он не захотел вести себя по общим правилам.
– А если он тоже был одноклеточным?
– Что вы сказали? – удивился Лист. – Ах, да, наш с вами разговор. Да, существуют люди, которые вообще неспособны войти в коллектив. Действительно одноклеточные. Они не могут быть частью ткани, состоящей из таких же клеток, и не могут быть частью органа, выполняющего общую функцию. Они отторгаются и погибают.
– Вот по этой причине я и пришла к вам, – сказала Одноклеточная.
– По какой?
– Я неспособна быть частью этого организма. Я прошу об увольнении.
– Глупости, вы прекрасный работник, я никуда вас не отпущу.
– Нет, я плохой работник, потому что я позволяю себе иметь свое мнение.
– Как вы думаете, – сказал Лист, – почему мы с вами работаем вместе? Вы ведь действительно позволяете себе иметь мнение, к счастью, иногда.
– Не знаю.
– Может быть, мне нравятся ваши красивые глаза или ваш наивный стиль поведения, или ваши скромные умения в области хирургии?
– Навряд ли.
– Тогда зачем?