Васильев устыдился:
– Хм… Товарищ…
– И не товарищ. – тут же ответила образованная продавщица. Потом подняла глаза, долго рассматривала из – за журнального барьера Васильева и наконец смилостивилась:
– Я работник общепита. Чё надо?
– Да я… Как – то… Вот… – начал было мяться Васильев, но работник общепита тут же эти интеллигентские мямли обрубила:
– Короче.
– Да я поесть хотел, а у вас… – и Васильев обречённо показал рукой на сиротские бутерброды.
– Что ж жена не кормит? – заинтересовалась продавщица и даже отложила "Огонёк" в сторону.
– Я неженатый. – сказал Васильев и не соврал ни на грамм, потому что жена осталась в далёком и недосягаемом уже Нью-Йорке.
– Это ж надо! – продавщица подошла, наконец-то, к прилавку. – В первый раз за тридцать лет неженатого мужчину вижу. Что? Больной, или после отсидки, или ваще тю-тю. – она выразительно покрутила указательным пальцем возле виска.
Васильев даже обиделся:
– Я Вас не понимаю. Почему же это раз неженатый, так непременно тю, тю? Я вполне нормальный… во всех местах. Просто времени как – то не было. Всё учёба, знаете… работа…
Вот тут Васильев определённо и нагло врал. Но его можно было и понять и простить.
– А кем же Вы, такой учёный, работаете? – спросила работник общепита и начала возиться со своим, загадочным для Васильева, инвентарём, – Вам кофе с молоком?
– Мне чёрный. – тут же ответил Васильев. И добавил, торопясь, – И с сахаром!
И только потом негромко, но гордо, забыв, как клял ещё позавчера свою профессию, добавил:
– Артистом я работаю.
– Скажите пожалуйста! – деланно удивилась продавщица, – Вам яишенку, или блинчики соорудить?
– Блинчики тоже. – с достоинством ответил Васильев, взял свой кофе и понёс к столику.
И не успел он толком устроиться и полюбоваться на пыльный букетик искусственных ромашек в пластмассовой вазочке как премудрая работница общепита стояла рядом, а глазунья из двух яиц на столе.
– Ну, раз так, давайте знакомиться, – весело сказала общепитовская дама, вытерла руку о передник и протянула Васильеву:
– Валя.
Васильева несколько смутил такой поворот событий, но всё же он пожал плотную дощечку Валиной руки и представился:
– Олег.
– А по батюшке? – закокетничала Валя. – А то неудобно как – то. Артист всё – таки. Не хухры – мухры.
Васильев закокетничал:
– Отчество у меня простое. Петрович. А профессия самая никчемная. Артиста каждый обидеть может.
– Это Вы напрасно. – огорчилась Валя. – Всё – таки несёте, так сказать, искусство в массы. И деньги за это платят, я думаю. И не вагоны грузите, как-никак.
– Это да. – согласился Васильев. – Вагоны не гружу.
Тут Васильев загордился тем, что вагоны не грузит, и достал бумажник:
– Что там с меня будет, Валечка?
Официантка уточкой, переваливаясь с ноги на ногу, прошла за прилавок, пощёлкала кассовым аппаратом и грустно сказала:
– Один рубль тридцать восемь копеечек с Вас.
Васильев тоже подошёл к прилавку, и, отсчитывая деньги, спросил:
– А не подскажете ли Вы мне где тут продуктов купить можно. А то сегодня заглянул в холодильник – пустота.
– Вопрос, конечно, интересный. – улыбнулась Валентина и посмотрела на Васильева особенным взглядом. Так изучающе – сочуственно психиатр смотрит на пациента.
Насмотревшись вдоволь, она подвела итог:
– Что с Вами сделаешь? Придётся помочь. Но имейте ввиду – от себя отрываю.
И тут же набрала номер на телефоне:
– Алло! Муся?.. Это Валюха. Слушай внимательно, блин! Тут к тебе человек подойдёт от меня… Отоварь… Да… Да… Неееет!… А пошла ты!
После такого загадочного монолога Валентина наклонилась к Васильеву через прилавок и прошептала:
– Зайдёте в райпрофсожевский магазин. Это рядом тут. Найдёте, я думаю. Спросите Мусю. Скажете, что от меня. Понятно?
– Понятно. – сказал Васильев. И начал испуганно пятиться к двери, – Спасибо Вам, Валя, за всё.
– А Вы заглядывайте почаще. – пригласила Валентина и загадочно улыбнулась.
Васильев вышел на улицу, прислонился к стене слева от крылечка кулинарии и закурил. Он затягивался горьковатым дымом и с грустным интересом всматривался в окружавший его мир. И мир этот был сегодня до неприличия обнажённым. И в обнажённости этой была жестокая правда, которой Васильев ранее не замечал. Как будто пелена с глаз спала.
– Ну что ж? – думал Васильев. – Будем жить. Раз уж так карта легла. И не надо обманывать себя тем, что удастся отсюда вырваться. Не надо. Вот, научусь крутиться – вертеться. Продукты доставать или что – нибудь ещё. Вот, Валентину эту охмурять начну. Да мало ли ещё что? А все эти заморочки?.. Нужно ещё понять были они или не были. Мало ли что я мог нафантазировать? В конце концов, каждый из нас видит то, что хочет видеть. Значит где – то в подсознании у меня сложился именно такой облик Города, а не какой – нибудь другой. Город, как город. И нечего… Возьми да прослушай пульс у жителей Токио или… да любого города. Тоже удивлялок будут полные штаны.
Васильев бросил окурок, сплюнул и двинулся в сторону нужного магазина.
А магазин оказался совсем рядом. Стоило только улицу перейти и, свернув налево, протопать полквартала. И было в этом магазинчике чисто и прохладно. На стеллажах из нержавеющей стали покоились банки с маринованными помидорами, окостеневшие пачки соли и пакеты с перловой крупой. У кассы грузная дама в белом лениво переругивалась со старухой, которая утверждала, что её нагло обсчитали на девять копеек. Васильев не успел толком рассмотреть ассортимент магазинчика, как кассирша прекратила дискуссию. Она выдала бабке спорные девять копеек, посоветовав ей отложить эти деньги на похороны, и уставилась на Васильева.
– Простите, мадам! – заегозил Васильев. – Могу ли я поговорить с Мусей?
– Муся! – закричала кассирша в загадочную глубину подсобных помещений. – Тут тебя мужчина хочет.
– Пусть пройдёт. – донёсся голос. – Это Валькин новый кадр. Пусть пройдёт, а мы оценим.
– Проходите, мужчина. – сказала кассирша.
Ухмыльнулась и, откинув вверх крышку прилавка, крикнула:
– Вроде ничего себе.
Васильев унизительно засуетился и прошёл, вернее козликом проскакал, вглубь магазина. Там, протиснувшись в коридорчике между мешков с сахаром, он очутился в чистенькой комнатке со столом и двумя мрачными сейфами. За столом и сидела Муся, оказавшаяся вопреки ожиданиям сухощавой, как спортсмен – марафонец.
– Ну, ну, – сказала Муся и подпёрла ладонью правую щёку. – Покажитесь, покажитесь. Интересно, кого в этот раз Валюха подцепила?
Васильев молчал.
Васильев молчал, а поджарая Муся любовалась. А налюбовавшись, подвела итог предварительного осмотра:
– Ладно. Годится. Надо Вальке помочь, а то всё в девках мается.
Это было определённо одобрение Васильева, как перспективного жениха. Васильев открыл было рот чтобы вякнуть, но вспомнил пустой холодильник и вякать не стал.
– Ну, так что же хочет наш артист? – спросила Муся, всё ещё не сводя с Васильева буравящего взгляда.
– Да я… собственно… – начал мяться Васильев. – Мне бы… как бы… еды. Вот.
– Ладно. – Муся раскрыла, лежащую на столе амбарную книгу. – Короче. Как записать?
– Васильев я. Олег Петрович.
Васильев вдруг ощутил унизительность происходящего и, чтобы вернуть испарившееся неведомо куда собственное достоинство, уселся на стул и закурил.
– Миша, зайди! – закричала Муся и тоже закурила. А закурив, достала бутылку коньяка и две рюмки.
– Я не пью! – замахал руками Васильев. – Вернее, пью, конечно. Но сейчас не могу – у меня репетиция.
– У Вас репетиция, а у нас спектакль. – проворчала Муся, наполняя рюмки. А пока она наливала да нарезала невесть откуда появившийся лимон, в дверях появился странный человечек. Маленького роста, подозрительно похожий на домового Константина, только без бороды. Но с такими же колючими глазками и в точно такой же зимней шапке.
– Вызывали? – спросил человечек и почесался.
– Это наш Миша. – представила человечка Муся и тут же спросила:
– Васильев Олег Петрович. Знаешь такого?
– Как не знать? – ответил Миша и снова почесался. – Улица Ленина, дом семьдесят четыре, квартира девять. К ним раньше Константин был приставлен, но начальство решило, что не нужно. Чтоб голая реальность потому что.
– Это у них пусть будет голая, а у нас в штанах. – засмеялась Муся и подняла рюмку. – Ну, Петрович, за людей, которые умеют эту самую реальность создавать.
Васильев тоже поднял свою рюмашку, выпил и зажевал лимончиком. Коньяк был хороший.
А Муся тут же налила по второй и поставила почёсывающемуся Мише задачу:
– Короче, Миша. Обслужишь клиента по высшему.
– Есть! – По военному рявкнул Миша и исчез.
– Вот так вот, Олег. – снова подняла рюмку Муся. – Будешь человеком и с тобой будут по – человечески. А говном будешь – так не обижайся. С тебя полтишок. Будет сдача верну.
Васильев суетливо выпил, отсчитал пятьдесят рублей и вышел на волю.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
– Вот оно оказывается как просто! – думал Васильев, идя по раздолбанному тротуару, – Нужно всего навсего человеком быть. И всё. И вся житейская премудрость. Как это мне раньше в голову не приходило? Впрочем, как всё это придти могло, когда я бытом – то никогда не занимался. Всё жена. А я, как человек творческий, так сказать, самоустранился.
Васильев вспомнил о жене, оставленной в Нью – Йорке, и устыдился. И так вот, угрызаясь, дошёл потихоньку до музучилища, в зале которого была назначена репетиция.
Когда Васильев приоткрыл осторожно дверь в зал и в образовавшуюся щель просунул голову, он увидел, что опоздал безнадёжно. Приглашённые на первую репетицию уже сидели с отпечатками пристального внимания на лицах, а по помещению раскатывался командирский голос Иосифа Адамовича Морока. Иосиф Адамович до того как был назначен Зав. Отделом агитации и пропаганды Горкома командовал политотделом авиаполка и очень этим гордился.
– Значит так, товарищи! – вещал Иосиф Адамович. – Партия доверяет вам организацию и проведение ответственнейшего мероприятия. Юбилей со дня смерти Великого Поэта – это вам не танцульки какие – нибудь. Тут надо со всей ответственностью и засучив рукава. Чтобы не было потом мучительно, так сказать, больно. Мы, доверив вам, товарищи, это мероприятие, уверены, что вы мобилизуете не только все ваши силы, но и, я не побоюсь сказать, резервы.
Васильев приоткрыл дверь ещё немного и протиснулся, вернее протёк в зал. И в этом перетекании он напоминал слизняка. А оказавшись в зале Васильев пригнулся, вжал голову в плечи и на цыпочках поскакал к стульям. Всем своим существом демонстрировал Васильев, что не хочет нарушать священную и, безусловно, рабочую атмосферу репетиции. Только старался он зря. Острый глаз Иосифа Адамовича уже узрел нарушителя дисциплины.
– Вот, товарищи, как происходит. – резюмировал Иосиф Адамович. – Мы тут с вами не жалея сил, так сказать, а артист Васильев позволяет себе приходить когда захочет. Вы что же это такое себе позволяете, товарищ Васильев?
– Да я вот… Как – то… Сами понимаете… – мямлил Васильев, а сам думал, – Что за фигня происходит? Если времени у них нет, то как я мог опоздать?
А Иосиф Адамович не унимался:
– Елена Михайловна! – Обратился он к Кудрик, которая отвечала за художественную часть. – Что у нас поручено Олегу Петровичу?
Елена Михайловна деловито порылась в папочке, лежавшей у неё на коленях:
– Олег Петрович читает у нас "Пророка".
– Ага! – Обрадовался Иосиф Адамович. – Он у нас "Пророка" читает, а сам себе позволяет опаздывать. Вы уж, Елена Михайловна поработайте с ним как следует, чтобы осознал подтексты, так сказать, и великий смысл. А я, при случае, тоже поработаю.
– Попал, блин! – сказал сам себе Васильев и уселся наконец – то на спасительное кресло.
Оказавшийся по – соседству Владлен Гаврилович Щепотько, вместо того чтобы поздороваться начал так сосредоточенно внимать Иосифу Адамовичу, что даже человеку случайному стало бы понятно – вот как осознаёт серьёзность происходящего Владлен Гаврилович. А пока Владлен Гаврилович старался, Иосиф Адамович захлопнул красную папку, в которой лежали загадочные для непосвящённого бумаги, и с достоинством удалился.
Он удалился, но место на трибуне тут же оказалось занято. Там уже стояла вдохновенная и серьёзная Елена Михайловна и сосредоточенно перебирала бумаги. Правда, бумаги у неё были не в красной папке, а зелёненькой, и не в кожаной, а в дермантиновой. Но это вовсе не умаляло важность и ответственность момента.
– Товарищи! – произнесла Елена Михайловна и окинула зал пристально. – Кратенько прочитаю вам сценарный план.
Елена Михайлована снова уставилась в бумажку из зелёненькой папки и замерла. Так замирает петух, найдя зерно. То одним, то другим глазом рассматривает он драгоценную находку, сам себе не веря, что счастье всё – таки привалило. Вот так и Елена Михайловна одухотворённо и наполненно рассматривала свой же сценарный план, утверждённый уже во всех положеных инстанциях.
Она так долго держала паузу, что Васильев не выдержал:
– Она что там? Букву знакомую ищет? – прошептал Васильев, немного наклонившись к Щепотько.
Но Владлен Гаврилович Васильева не только не поддержал, но наоборот прошептал свистяще на весь зал:
– Прекратите ёрничать! И не делайте вид, что не понимаете ответственности этого мероприятия!
После этой тирады Владлен Гаврилович демонстративно отвернулся от Васильева, всем своим видом показывая что ничего общего у него с этим отщепенцем от искусства не было, нет и быть не может.
Васильев покрутил головой, оглядывая зал в поисках моральной опоры. Но сочувствия в коллегах не нашёл. Все сидели с каменными лицами. Один Добежанский понимающе улыбался.
Тем временем Елена Михайловна разобралась в своих таинственных записях и, обведя взглядом зал, сообщила:
– Значит так, товарищи. За постановочную часть ответственнен товарищ Добежанский. Костюмы и реквизит, если таковой понадобится, возложены на товарища Таранькину. Портрет Великого Поэта нам обещал нарисовать товарищ Дукст. Сценарная работа и режиссура возложена на меня. Может, я и не нравлюсь кое – кому, – и Елена Михайловна выразительно посмотрела на Васильева, – но прошу любить и жаловать.
Значит так. Если руководители коллективов ансамбля скрипачей, духового оркестра и оркестра аккордеонистов считают, что им нужна репетиция на сцене, то сразу же после небольшого перерыва они могут начинать.
После этого я лично поработаю с товарищем Васильевым. Ему доверено очень ответственное стихотворение и, сами понимаете, это должно быть прочитано на соответствующем уровне.
Помогать мне в моей работе будет талантливейший мастер поэтического слова. Я не побоюсь сказать – наша гордость. Соломон Сергеевич Канарейкин.
Соломон Сергеевич приподнялся, обозначая своё присутствие, и театрально, но с чувством собственного достоинства, поклонился.
Человек способен признаться в чём угодно: в собственной беспомощности, в непомерном аппетите, в склонности к выпивке, в совершении преступления, и в любви. Но, вряд ли, вы отыщете человека, который признается, что ни фига не понимает в искусстве.
В доисторические времена ниандертальский вождь, войдя в пещеру, разрисованную местными талантами, окидывал строгим взором все эти наскальные шедевры и, одобрительно урча, поднимал вверх большой палец руки.
– Шедевр! – тут же подхватывало стадо. И художников начинали усиленно кормить и называть классиками.
Правда, иногда вождь недовольно покачивал головой. И тогда незадачливых мазилок от искусства попросту съедали.
Это ж надо! Сколько лет прошло, а традиции сохранились.
Хотя, после Никиты Сергеича вожди уже оценками не занимаются. Не опускаются, так сказать. Для этого есть публика попроще. Критики все мастей и разные другие специалисты.
Вот такими специалистами из категории "разных других" и были в Городе Елена Михайловна и Соломон Сергеевич. И к мнению их прислушивались не только простые смертные, но и там наверху. А это, сами понимаете, накладывает… так сказать… ответственность за судьбы русского искусства.
Так вот. Как только Соломон Сергеевич кивнул лысеющей головой участникам репетиции, так сразу же Елена Михайловна объявила перерыв.
Васильев вышел на улицу. Там кучковались, временно выпущенные на волю, участники репетиции. Причём, отдельными группками стояли духовики и аккордеонисты. Между ними прогуливался Добежалов. Увидев Васильева он обрадовался, но, похоже, больше Добежалова обрадовался неутомимый Яша Коган. Он схватил Васильева за рукав и забормотал:
– Господи! Вот, наконец – то, нормальный человек попался. Образованный. Не то что эти лабухи и поцы. Вот скажите, Олег Петрович?.. Тут вопрос возник, так я могу его задать?
– Задавай. – неосторожно сказал Васильев и тут же спохватился, увидев, что Добежалов жестикулирует за Яшиной спиной. Но было поздно.
– Вот, скажите мне, Олег, как культурный человек, – начал Яша и вцепился в Васильевский пиджак мёртвой хваткой. – Вот, скажите мне, куда они в туалет ходили?
– Кто? – недоуменно спросил Васильев.
– Как кто? – обрадовался Яша. – Дворяне эти. Пушкинские. Балы – шмалы, ля, ля – тру, ля, ля – это понятно. Непонятно, где у них туалет был. Вот, Вы в Михайловском были? И я был. Вы там туалет видели? И я не видел. А дамские платья ихние на картинках видели? А, если видели, Олег, скажите мне мыслимое ли дело задрать подол такого платья и не описать потом его в процессе, так сказать? Правильно. В одиночку задрать подол невозможно. Так же, как и не описать невозможно. Ну, ладно. В деревне – это я понимаю. В кусты можно сходить, или в домик типа сортир. А в городе? Нет, Олег! Вы скажите мне куда в городе сходить, если на балу пара сотен людей и все хочут?
Васильев затосковал было, но Добежалов пришёл на выручку:
– А пошёл бы ты, Яша, посрать. Там заодно и найдёшь ответы на поставленные вопросы.
– Вы жлоб, Добежалов! – обиделся Яша. – Мыслящий человек Вам не пара, потому что Вы жлоб и шмаэзл.
И Яша отошёл с гордо вздёрнутой головой.
– Спасибо, Игорь! – улыбнулся Васильев. – Ты настоящий друг.
Покурили, помолчали. И Васильев неожиданно спросил:
– А действительно, как же они с этими делами управлялись?
– Ты, блин, думай лучше, как из нежных лап Елены Михайловны живым вывернуться. – посоветовал Добежалов. – А то перекур уже заканчивается. Ну, ладно. Соображу что – нибудь. Что только не сделаешь для спасения товарища, а по выходным друга и собутыльника?
Добежалов пошёл к аккордеонистам, а Васильев в зал.