Амина-мать и Мариам, доктор, кивают.
- Для горожанки она довольно честна, - говорит Мариам.
- Она говорит на эзхелер, - вступает Амина-дочь. - Но слушать ее неприятно.
- Ты не должна отзываться о ней плохо, ведь ты еще жуешь сладости, которыми она тебя угостила, - мягко упрекает ее мать.
Почему-то я бросаю взгляд на Мариам и замечаю, что она смотрит на меня. Мне хочется увидеть ее лицо.
Мей Юинь работает, или работала, на Этнологическую службу Консилиума. Она живет на Ипполите семнадцать лет, пять из них - среди Эзхелер. Ее последнее сообщение, в котором она упоминала, что работает посредником в Хайминге, было получено девять лет назад. Я рад слышать, что с ней все в порядке и она еще живет там; хотя ее связи с Консилиумом оборваны, она мой единственный контакт.
Младшая Амина предлагает мне немного сладостей Мей Юинь. Это рисовое пирожное, из тех, что заворачивают в съедобную бумагу. Отправляясь проведать животных, я задумчиво жую его.
Я даю животным - лошади Мариам, моим мулам и мулам Амин - немного воды и сушеных абрикосов. Они осторожно берут абрикосы у меня из рук своими подвижными губами и с хрупаньем разгрызают их большими зубами, и я с радостью вижу, что мои пальцы не дрожат.
Согласно медицинским мониторам, температура у меня слегка выше тридцати семи, и пока иммунная система не обнаруживает признаков начала самоуничтожения. Я нахожусь не намного ближе к центру Лихорадки, белому пятну на картах Эддисона, чем в том месте, где я приземлился, но граница между общепринятой реальностью и аномалией Ипполиты (которую лейтенант Эддисон неверно назвал "границей вероятности") - вещь зыбкая, фрагментарная и изменяется во времени. До сих пор тем не менее анализаторы молчат. Пока мои предсказания подтверждаются.
На таком расстоянии от аномалии можно ожидать, что механизмы будут поддерживать мою жизнь в течение неопределенного времени - в любом случае достаточно долго для того, чтобы я смог умереть от чего-нибудь, кроме Лихорадки Амазонок. Я похлопываю по плечу кобылу Мариам и несколько мгновений обдумываю возможность остаться здесь.
Но я знаю, что не останусь.
Тиешанка, охранявшая товары, та, которую я причудливо окрестил своей первой Амазонкой, исчезла. Ее сменили две пожилые женщины; они сидят на корточках в пыли и играют в кости в свете флуоресцентной лампы. Одна из них улыбается мне, но это похоже на бесстрастную улыбку статуи. Они выглядят так, словно могут сидеть там вечно.
На следующее утро доктор Мариам намекает мне, что, поскольку мы оба направляемся в Хайминг, она была бы рада поехать вместе со мной. Не знаю, почему это встревожило меня, но я растерялся и, не успев обдумать, что делаю, согласился.
После утренней молитвы мы завтракаем вместе - жаренными на сковороде лепешками и рисовой кашей, закусываем еду сушеными фруктами и настоем коки из моих мешков - и делимся едой с Аминами, затем провожаем их в путь на юг. Мы уезжаем, и солнце поднимается из-за холмов, а путешественницы-тиешанки просыпаются. У двух женщин маленькие дочки - им не больше четырех-пяти лет, и я вижу, что Мариам смотрит на них - задумчиво, как мне кажется, хотя из-за вуали об этом трудно судить.
- Я была еще ребенком, когда у меня появилась дочь, - говорит мне Мариам. Мы покинули караван-сарай три дня назад и едем бок о бок по дороге с растущими вдоль нее искривленными соснами, до Хайминга осталось всего два дня пути, и на северо-востоке уже показалось пятно смога. - Четырнадцать. Ребенком. - Она смотрит на меня. - Видишь ли, я жила в миссии. Когда мы закончили учебу, двадцать человек из нас увезли вверх по реке, в Фемискиру, в Эретею. - Она смотрит вдаль сквозь смог Хаймин-га, словно пытаясь заглянуть в прошлое. - У меня нет слов, чтобы описать север, Язмина. - Она в раздражении качает головой. - Слова остались там… когда я спустилась вниз по реке.
- Но там было очень красиво. Это я помню. Мариам снова смотрит на меня.
- Даже так далеко на севере шансы самопроизвольного зарождения жизни очень низки - возможно, один на сотню, если не меньше. - Она коротко смеется. - Думаю, мне повезло, а может, не повезло. - Она поворачивается в седле, чтобы взглянуть мне прямо в лицо. - Сколько тебе лет, Язмина?
- Двадцать один. - Это неправда, я сбрасываю семь лет, но двадцативосьмилетняя женщина Эзхелер не может быть такой невежественной, как я.
Мариам снова смотрит на дорогу.
- В этом году моей Рабий исполнилось бы двадцать два. Откуда следует, что Мариам тридцать шесть. Я смотрю на
нее, на ее тело, обрисованное складками бурки, прямую спину и узкие плечи; маленькие увядшие руки с длинными пальцами хирурга свободно лежат на поводьях. Внезапно моя ложь насчет возраста кажется мне не такой уж и серьезной. Между моей жизнью и жизнью, которую прожила эта женщина, лежит широкая пропасть, и восьми лет мало, чтобы измерить ее.
- Что произошло? - спрашиваю я. Она качает головой:
- Это не важно.
Мы некоторое время едем молча, тишину нарушают лишь отдаленный шум прибоя и шорох медленно переставляемых копыт. Тихо, не оборачиваясь - словно она одна, - Мариам говорит:
- Надеюсь, ты будешь счастлива здесь.
Она говорит это не на эзхелер, а на арабском. На классическом арабском, очень правильно, с произношением судьи или исследователя хадисов.
Затем она пришпоривает лошадь, удаляется от меня на десять, двадцать метров. Только через несколько километров она позволяет мне догнать себя.
Старая дорога обрывается только один раз, там, где крутой берег внезапно перерезает узкий овраг шириной около километpa. Расщелина тянется на восток до самого горизонта - неправдоподобно, искусственно прямая.
На моих картах, полученных до Лихорадки, нет ничего подобного. Однако, когда я подъезжаю ближе, на мелководье, причина становится ясна. Холм угольно-черного вещества тянется прямо посредине долины, вздымаясь над песком и водой, подобно спине затонувшей змеи.
- Лестница в небо, - говорит Мариам, заглядывая в долину. - Когда-то была. - Ее голос выражает какие-то эмоции, какие именно - я не могу определить.
Она оборачивается ко мне, явно различает сквозь мою вуаль, что я озадачен.
- Космический лифт, - сухо объясняет она, пользуясь современным выражением базарного арабского языка.
Теперь я понимаю. Я киваю и снова смотрю на черно-серую ленту. Это часть подвесного кабеля - много лет назад сорок тысяч километров такого кабеля соединяли Ипполиту со звездами, он был оборван, когда экваториальную станцию на орбите планеты разрушили, устроив карантин.
Если у меня здесь все получится, людям придется принять жестокую правду о том, что многие миллионы жителей Ипполиты можно было бы спасти - если бы внешние силы, такие как Консилиум и Республика Эревон, вместо карантина занялись бы эвакуацией. Но с этим уже ничего не поделаешь.
Нам приходится проехать много километров вглубь материка, прежде чем вода становится настолько мелкой, чтобы мы смогли перейти залив вброд.
Старый Хайминг - это длинный зеленый остров, увенчанный бело-голубой шапкой, расположенный посредине широкой коричневой реки. Отрера течет в направлении с севера на юг две тысячи километров, затем поворачивает налево - чуть-чуть южнее города - и впадает в восточный океан Ипполиты. Вдоль восточного берега реки, на территории Тиешана, тянутся металлические и бетонные конструкции, горизонт затянут дымом.
Здесь, на западном берегу, расположен торговый город из низеньких бедных бурых домишек - все они, по-видимому, сооружены из глины или досок, очень ветхи и непрочны. Городишко производил бы удручающее впечатление, но верхушки крыш украшены развевающимися разноцветными флагами, в воздухе носятся запахи земли, речной воды и специй, улицы полны людей, все они кричат, смеются и торгуются на эзхелер, арабском и китайском языках.
Я оставляю Мариам на речном вокзале, где лодки, следующие на север, останавливаются, прежде чем продолжить путь вверх по реке.
Она задерживается на сходнях.
- Возможно, это мой последний шанс, знаешь ли, - говорит она.
- Что ты имеешь в виду?
- Мне тридцать шесть, - отвечает Мариам. - У меня нет ни дочерей, ни внучек. Вот почему я еду на север.
В Эретею. Вглубь белого пятна на карте, в центр причинно-следственной аномалии. Туда, где находится моя цель. Я не знаю, что сказать, и говорю лишь:
- Надеюсь, тебе повезет, если на то будет воля Господня.
- Если на то будет воля Господня, - эхом отзывается она.
- Возможно, когда-нибудь я тоже отправлюсь на север, - добавляю я.
Она смеется, затем неожиданно обнимает меня, прижимается щекой, скрытой за вуалью, к моему лицу.
- Ты еще слишком молода, доченька, - говорит она мне. - Сначала поживи для себя.
На корабле раздается звук свистка, и Мариам отстраняется. Достает из мешка ручку и листок бумаги и царапает на нем имя и адрес. Она протягивает бумажку мне, и я читаю: "Доктор Айсан Орбэй, 23 Марпесия4, Фемискира".
- Моя подруга, - объясняет она. - На тот случай, если ты окажешься недостаточно умной, чтобы послушать меня.
Затем корабельный свисток звучит снова, и Мариам уходит, ведя свою лошадь по сходням.
Торговка мулами из Тиешана по имени Жу Силинг покупает моих животных так дешево, что я страшно расстроился бы, если б заплатил за них из своего кармана. Мулы, лишившись своих "гибридных" генов, размножаются на Ипполите лучше, чем где-либо еще, иначе Аминам никогда не удалось бы обзавестись своими двумя животными; но на южных нагорьях Аэллы, вдали от центра аномалии, они плодятся не лучше людей. Поэтому женщины вроде Жу, которые могут доставлять скот издалека, с севера, обладают большой властью.
Я взваливаю тюки с кокой на плечи. Я невысокого роста - Мариам, например, выше меня, - но я выше большинства женщин на улицах Восточного Хайминга. Когда я несу тюки на рынок коки, толпа расступается, образуя широкий проход.
Мей Юинь едва произнесла двадцать слов с того момента, как я представился ей на рынке коки. Она шествует на некотором расстоянии впереди меня - идет быстро, словно хочет, чтобы я отстал от нее, или, по меньшей мере, чтобы нежелательное знакомство со мной было менее очевидным.
Но это бесполезно: я единственный представитель народности Эзхелер на мосту Хаймингдао, и я невольно привлекаю к себе внимание.
Широкий мост усажен древними деревьями гинкго; тротуар у нас под ногами покрыт слоем опавших листьев, зеленовато-золотистых и мягких, словно цветочные лепестки. Проезжающие автомобили создают вихри во влажном воздухе, и кружащиеся листья словно танцуют какой-то экзотический danse de сагасtere.
- Что это? - спрашиваю я, указывая вперед, на южную оконечность острова, где вместо бело-голубого города тянется широкий зеленый холм, усеянный серыми сооружениями. На гребне его в свете низкого закатного солнца что-то отливает золотом.
Юинь смотрит в указанном направлении.
- Там похоронены все мужчины, - отвечает она. Она недовольна моим появлением.
Я не знаю, что выдало меня. Что-то в моем голосе, походке, что-то в очертаниях моего тела, едва заметных под складками бурки. А возможно, то, что из всех женщин Ипполиты Мей Юинь единственная видела мужчину собственными глазами.
Я резко останавливаюсь.
Юинь делает еще несколько шагов, затем тоже останавливается и оборачивается.
- Послушай, - говорю я по-арабски, - я здесь не для того, чтобы доставлять тебе неприятности. Я здесь не для того, чтобы угрожать тебе. И, уж конечно, не затем, чтобы тащить тебя обратно, если тебя это волнует. Мне просто нужна кое-какая информация. И если ты мне ее не дашь, я обойдусь.
Она окидывает меня долгим, жестким взглядом. На мгновение лицо ее смягчается - затем снова каменеет.
- Ты здесь, и это несет угрозу всем жителям этой планеты, - отвечает Мей Юинь. - Твое присутствие опасно.
Затем она отворачивается и идет дальше.
После этого я не жду, что Юинь станет скрывать мою личность от своей партнерши. И верно, когда мы приходим к ней домой - это старый, но чистенький двухэтажный блочный дом, спрятавшийся за увитой виноградом стеной, в одной из узких аллей на восточной стороне Хаймингдао, - первые слова, с которыми она обращается к сожительнице, следующие:
- Ливэн, у нас гость. Он с Земли.
Она говорит это на арабском. В разговорном китайском мужской и женский род не различаются.
- Язмина Танзыкбаева, - представляюсь я.
- Это не настоящее имя, - говорит Юинь.
- Сейчас - настоящее, - возражаю я.
Партнерша Юинь - высокая женщина, ростом выше меня, худая, скуластая, заплетенные в косу волосы спускаются до талии. На коленях у нее девочка шести-семи лет, она смотрит на меня робко - чья она дочь, я не могу определить; в этом возрасте дети - сплошные глаза, локти и колени. Они играют в какую-то игру с разноцветными плитками, похожими на домино.
- Мир тебе, - приветствует меня женщина. - Добро пожаловать на Ипполиту. - Она говорит по-арабски с сильным акцентом, хуже, чем Юинь.
- Моя партнерша, - говорит Юинь. - Фу Ливэн. Она инженер-ракетчик, работает на правительство Тиешана.
Инженер-ракетчик.
Я не слышу имени девочки и остальных объяснений. Я отвечаю рассеянно, пока Юинь привычно заваривает чай, а Ливэн отсылает девочку наверх.
Инженер-ракетчик.
- Ты знаешь, что они не забыли о вас там, наверху, - обращаюсь я к Ливэн, когда Юинь садится. - На Эл-два находится боевой корабль, готовый уничтожить любого, кто попытается покинуть планету. - Назвать "Упорный" боевым кораблем - значит солгать. Но для ракет Ливэн, застрявших в индустриальной эпохе, маленький республиканский патрульный корабль с устаревшим набором лазеров и нейтронных пушек не менее опасен, чем стабилизатор Консилиума.
Ливэн пожимает плечами.
- Я их понимаю, - соглашается она. - Если мы покинем Ипполиту, погибнут сотни миллионов людей. Если бы дело обстояло наоборот, если бы мы были там, а мужчины оказались здесь, в ловушке, мы бы поступили точно так же.
- Но тем не менее вы сооружаете ракеты, - говорю я.
- Потому что я не хочу, чтобы моя дочь выросла в тюрьме, - отвечает Ливэн, делая глоток чаю. Она с решительным видом ставит чашку на стол. - Рано или поздно они забудут. И когда это произойдет, мы будем готовы.
"Готовы убить сотни миллионов", - думаю я. Но не говорю этого вслух. На самом деле я не считаю возможным, - хотя Консилиум и Республика страшатся этого, - что Амазонки принесут с собой то, что сделало Ипполиту такой, какая она есть, и это распространится дальше. Мне кажется, скорее Вселенная рано или поздно превратит Ипполиту в свое подобие, чем наоборот. Если бы я думал иначе, меня здесь не было бы.
Но я могу ошибаться.
Я рад, что не мне это решать.
- Сними вуаль, - внезапно приказывает Юинь.
- Что?
- Ты не Эзхелер, - говорит она. - Ты даже не женщина. Я хочу видеть, с кем я говорю.
Конечно, это не так просто. Мне нужно снять бурку, вытащить руки из рукавов и размотать ткань, укрывающую голову. И хотя блуза, штаны и сапоги по-прежнему на мне, полностью сняв бурку, превратившуюся в кучку тускло-лиловой материи рядом со мной, я почувствовал себя раздетым. Я вдруг понимаю, почему женщины Ипполиты продолжают носить хиджаб, почему вызывали такое возмущение попытки светских правительств XIII и XIV веков насильно запретить ношение вуали.
Я чувствую себя голым.
И, что еще более неприятно, я снова чувствую себя Сашей Рузалевым.
Я вижу, что Ливэн изучает меня, взгляд ее задерживается на моих руках, лице, горле. В этом взгляде нет ничего интимного или эротического, только сосредоточенное внимание, и внезапно я понимаю, что это: это сосредоточенное, холодное внимание натуралиста, пытающегося зафиксировать в памяти внешность представителя новой породы, которого он больше никогда не увидит.
Юинь тоже рассматривает меня.
- Моложе, чем я думала, - говорит она. - И хорошенький. - Это звучит скорее как обвинение, чем как комплимент. - Сначала я решила, что ты прилетел сюда, чтобы наяву пережить какую-то колониальную гаремную фантазию, но теперь я так не думаю. - После паузы она спрашивает: - Гей?
- Да. И прежде чем ты сформулируешь следующую гипотезу, скажу, что я здесь не потому, что думаю, будто Лихорадка Амазонок превратит меня в женщину.
Юинь пожимает плечами:
- Но некоторые прилетают сюда именно за этим. Один раз с тех пор, как я появилась здесь, и в архивах Этнологической службы имеются данные о двух-трех подобных случаях. Мистики, которые не верили в генную терапию и реконструктивную хирургию. Лихорадка убила их так же, как и всех остальных мужчин. Но ты ведь не мистик, так?
Теперь моя очередь пожимать плечами.
- Я естествоиспытатель, получил образование в Халифате. Иногда трудно провести границу.
- По-моему, я догадываюсь, - говорит Ливэн на своем плохом арабском. - Ты думаешь, что нашел лекарство от Лихорадки Амазонок.
- Более или менее, - соглашаюсь я.
- Такое тоже случается, - замечает Юинь. - Примерно каждые десять лет Республика сбрасывает автоматическую лабораторию с полной клеткой песчанок-самцов, чтобы испытать новейшее медицинское чудо.
- Лихорадка уничтожает и их, - говорит Ливэн.
- Это происходит потому, что Лихорадка не медицинская проблема, - отвечаю я. - Это просто симптом отклонения от причинно-следственной цепочки.
- Ты говоришь так, словно это имеет смысл, - произносит Ливэн.
- Для меня имеет. - Я отпиваю глоток чаю, а затем, когда ставлю чашку на стол, мне на ум приходит сравнение. - Смотрите, - говорю я, указывая на чашку. - Консилиум - я хочу сказать, Феноменологическая служба, - они считают, что Вселенная подобна воде в этой чашке. Листья - причинно-следственная аномалия Ипполиты. А Лихорадка - то, что образуется, когда вы кладете листья в воду; Лихорадка - это чай.
- И они установили блокаду, чтобы чай не диффундировал дальше. - Ливэн поднимает свою чашку и рассматривает ее со всех сторон. - Ты прилетел сюда, чтобы вытащить листья.
Я собираюсь ответить, но Юинь перебивает меня. Она смотрит мне прямо в глаза.
- Если бы ты могизлечить Лихорадку, - говорит она, - ты бы разрушил основы общественного устройства Ипполиты. Не просто общество, но всю экологию. На этой планете есть лишь один организм мужского пола, и он сидит на моем диване.
- Я сказал, что так считает Феноменологическая служба. Я не сказал, что я так считаю.
- Так ты не из ФС?