- Я вообще не имею отношения к Консилиуму. Меня финансирует Министерство иррациональных явлений лондонского Халифата, но в своих действиях я самостоятелен.
Юинь смотрит на меня скептически:
- Тогда что тебе здесь нужно? Я вздыхаю:
- Именно здесь метафоры бессильны. Пусть Вселенная - это чашка воды. Возможно, аномалия подобна щепотке чайных листьев - в этом случае Лихорадка, диффузия, необратима. Никто не знает, как ликвидировать энтропию на этом уровне. И если ей не воспрепятствовать, она будет распространяться дальше. С другой стороны, возможно, аномалия подобна камешку, брошенному в чашку. Возможно, Лихорадка всего лишь рябь на поверхности воды, в которой рассеивается энергия падения. Когда энергия рассеется, рябь исчезнет.
- И в этом случае мы все равно обречены, - говорит Юинь. - Но я в это не верю.
- Скажи мне, - спрашиваю я, - спонтанное плодородие почвы на землях Эзхелер - оно усиливается или снижается?
- Об этом нет достоверных данных, - отвечает Юинь, и заметно, что она обеспокоена. - По отдельным сообщениям…
- По отдельным сообщениям, оно снижается. Верно? Она отводит взгляд.
- Возможно.
- Послушайте, - говорю я. - Я здесь не для того, чтобы уничтожить ваше общество. Я здесь для того, чтобы освободить его. Ты сказала, что не хочешь, чтобы твоя дочь выросла в тюрьме.
- Мы не хотим также, чтобы она выросла и стала женой какого-то мужчины, - возражает Юинь.
Я качаю головой:
- Дело не только в вас. Ипполита лишь отдельная планета. А там живет полтриллиона женщин. - Я делаю жест в сторону потолка, пытаясь объять весь Полихроникон. - Вы думаете, они не заслуживают шанса получить то, чем обладаете вы?
По лицу Ливэн я вижу, что она начинает понимать.
- Ты не пытаешься искоренить Лихорадку Амазонок, - говорит она, - ты хочешь контролировать ее.
- Я все еще не понимаю, - произносит Юинь.
- Я же сказал вам, что здесь метафоры бессильны, - повторяю я. - Я не могу описать это при помощи чайных чашек.
- Тогда без чашек, - говорит Ливэн.
- Без чашек? - Я делаю глубокий вдох. - Я надеюсь использовать математические техники Халифата, чтобы установить метастабильное равновесие, которое позволит выпуклым областям с реальными и виртуальными предысториями сосуществовать в четырехмерном пространстве-времени, оставаясь топологически различными и смежными в пятимерном пространстве.
Юинь делает большие глаза.
- Не важно, что ты делаешь, - выговаривает она. - Что это будет означать? Для нас?
- Если у меня получится, то это будет означать, что ваша дочь сможет выбирать, как ей жить. Ваша дочь, - я снова делаю жест в пространство, - и дети остальных людей.
- А почему мы должны тебе верить?
- Какая разница, поверите вы мне или нет? - пожимаю я плечами. - В любом случае завтра я вас покину. Я направляюсь на север, в Эретею. - Я отхлебываю чай. - Если вы хотите меня остановить, уверен, это будет нетрудно.
Ливэн что-то говорит Юинь на тиешанском наречии. Разговоры на китайском всегда кажутся мне похожими на спор, но в ответе Юинь я различаю не просто несогласие, но презрение - и в то же время что-то вроде уступки.
Затем она поднимается и идет наверх.
- Сегодня можешь поспать на диване, - обращается ко мне Ливэн. - Я принесу тебе простыни. Баня снаружи, позади дома, если хочешь помыться.
- Спасибо.
- Я хочу извиниться за Юинь, - говорит она, убирая со стола. - Ты должен понять, что для нее Ипполита не просто место, где мы, женщины, можем жить без мужчин. Для нее важно также, что мужчины не могут прийти на Ипполиту. - Она бросает взгляд на кучку ткани рядом со мной и улыбается. - Для Юинь Лихорадка - это самый лучший хиджаб.
- А для тебя? - спрашиваю я. Она пожимает плечами:
- Юинь пришла сюда по своей воле. А что до меня, я здесь счастлива, но ведь я здесь родилась. Если бы я родилась в другом месте, я, наверное, была бы счастлива там.
Она замолкает на минуту, словно размышляя, говорить ли дальше.
- Мне кажется, ты не понимаешь, во что ввязываешься, - начинает она.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты прав, Лихорадка всего лишь побочный эффект какого-то отклонения от обычного хода вещей. Каково бы ни было ее происхождение, центр ее там, в Эретее.
- Именно поэтому я и направляюсь туда, - объясняю я. Ливэн вздыхает, опускает взгляд и принимается рисовать на скатерти невидимые узоры.
- Я была там три раза, - говорит она. - Не в самом центре. - Она смотрит на меня. - Как объяснить это? Помнишь могилы, которые ты видел по пути в город, в южной части острова, Кладбище Мужчин?
Я киваю.
- Ты найдешь такие Кладбища Мужчин, такие могилы по всему югу. Но не в Эретее. В Мирине - это первый большой город, если ехать вверх по реке, - в Мирине есть только кенотаф. Никто не знает, что произошло с телами. В Фемискире даже этого нет; они говорят о мужчинах как о чем-то отвлеченном или как о мифических существах.
- Может быть, так лучше для здоровья, - улыбаюсь я. С губ Ливэн слетает смешок, и она качает головой.
- Может, и так, - соглашается она. - Скажи мне, неужели мы стоим того, чтобы умереть ради нас?
- Я не собираюсь умирать.
- Но ты знаешь, что это может случиться.
Я отвожу взгляд. Именно этот вопрос не давал всем покоя: моим учителям, моим ученикам, Гильдии физиков, Министерству иррациональных явлений, военному атташе Республики в Лондоне. Я отделывался от них вежливыми фразами и математическими выкладками, предоставляя им возможность самим подыскать объяснение - от альтруизма до нервной болезни.
- На раннем этапе развития западной психологии, - говорит Ливэн, - влечение женщины к существу того же пола считалось признаком неспособности различать "себя" и "другого". Подобно ребенку, который еще не отличает игрушки от частей своего тела - и тянет в рот то и другое. В этом случае альтруизм очень близок к нарциссизму.
Я надеялся больше поговорить с Мей Юинь о географии и демографической ситуации на Ипполите, чтобы получить более четкое представление о макроскопических эффектах причинно-следственной аномалии, но, когда я проснулся наутро, она уже ушла. Возможно, это и к лучшему.
Я кладу загорелую руку на запотевшие перила, выкрашенные белой краской, и ощущаю вибрацию двигателей, смотрю поверх канала Хаймингдао на мешанину огней, дымовых труб, резервуаров и зданий, на высокие платформы, с которых поднимутся в небо ракеты Ливэн.
Поднимутся и устремятся на верную смерть в лапах "Упорного" и его спутников, вооруженных лучевыми пушками. Интересно, как ко всему этому отнесутся лейтенант Эддисон и его здравомыслящие собратья офицеры.
Думаю, они будут восхищены безумной храбростью пилотов. Безумием, отражение которого Ливэн увидела во мне. А потом нажмут на кнопку и уничтожат их.
Север. "Джинг Ши" упрямо движется вперед против сильного течения, словно старуха крестьянка, согнувшаяся под тяжестью вязанки хвороста. Если верить медицинским показателям, я болен: температура повысилась на градус, подскочил уровень белых кровяных телец.
Это может означать начало Лихорадки. А возможно, я подцепил что-то, обедая у Мей Юинь.
Анализаторы возбуждены, они что-то бормочут, разговаривая сами с собой, но считают, что мой крошечный пузырек реальности, поборов вторжение Ипполиты, остался нетронутым. Я говорю с корабельной медсестрой и получаю флакон жаропонижающего - толстых белых пилюль, кислых на вкус, этот привкус остается во рту еще долго после того, как пилюли проглочены.
Я смотрю на свою собеседницу.
- Юинь была права, когда не поверила мне, - говорю я ей. - Я здесь не потому, что хочу помочь вам. Я здесь потому, что я из тех людей, которые, увидев узел, хотят обязательно распутать его.
- В "Дао дэ цзин" есть такая строка, - замечает Ливэн. - Разумеется, ее можно толковать двояко, особенно на арабском, но один из вариантов перевода таков: "У совершенного узла нет конца, который позволил бы распутать его…"
- Меня не было бы здесь, если бы этот узел не был совершенным, - отвечаю я. - Если происшедшее на Ипполите могло случиться один раз, то, возможно, такие случаи происходят постоянно - только большинство аномалий не приводит к видимому эффекту. А когда такое случается, то Феноменологическая служба - или кто-то вроде них - прикрывает все, прячет информацию под замок. Если я хочу распутать тот узел, то Ипполита, возможно, мой единственный шанс.
- И ради этого ты готов умереть.
- Если без этого нельзя, то да, - пожимаю я плечами. - Мы живем во Вселенной, лишенной причинно-следственных связей. Разве это не достаточное оправдание для всего?
- Еще одна цитата гласит: "Тот, кто отделяет себя от всего мира, может получить его в дар, - продолжает Ливэн, - а кто считает себя всем миром, может принять его".
Она допивает чай и встает.
- Ты сумасшедший, - говорит женщина, глядя на меня сверху вниз. - Я уважаю эту черту в ученых. Доброй ночи.
- Спасибо, - отвечаю я. - Доброй ночи.
На пароме "Джинг Ши" пахнет чем-то сладким и холодным - словно ядом. Выхлопные газы от двух больших двигателей отдают паленой пластмассой.
Я возвращаюсь на "Джинг Ши" вечером и поднимаюсь на борт вместе с толпой новых пассажиров. Большинство из них - тиешанки, иммигранты или беженцы, несколько человек из Эретеи, у которых не хватило денег на поезд или быстроходное судно на подводных крыльях и которые ничего не имеют против небольшого приключения.
Я делю каюту с одной из этих путешественниц, молодой женщиной, студенткой из Антиопы - это город неподалеку от Фемискиры, в Восточной Эретее, - она возвращается домой на каникулы. Она стройная, мускулистая и смуглая. На ночь она снимает свой кхимар, открывая очень коротко подстриженные черные курчавые волосы, как у Мусы. Она чем-то похожа на мальчика.
У коек есть занавески, но я не задергиваю свою - два крошечных иллюминатора едва пропускают достаточно воздуха. Студентка тоже не закрывается. Она не знает, что думать обо мне с моей буркой, акцентом эзхелер и седельным мешком из грубой ткани, от которого пахнет мулами и специями. Для нее я - нечто экзотическое и опасное и, как мне кажется, немного возбуждающее.
Как европеец, я продукт культуры - то есть истории, устной и письменной, - которая определенным образом сформировала мою сексуальность. В древние времена любовь женщин многими признавалась "второсортной", но все же иногда приемлемой заменой любви мужчин.
Возможно, для кого-то это и сейчас так, но не для меня. И даже если бы это было так, возможно, на Ипполите есть несколько женщин, которые не спят по ночам, мечтая о мужчинах, которых они никогда не видели. Но каким глупцом надо быть, чтобы ожидать, что эта студентка, похожая на мальчишку, окажется одной из них?
Ночью, при тусклом свете аварийных лампочек, я смотрю на противоположную сторону каюты, на затылок своей спящей соседки, и пытаюсь вспомнить ощущение, которое я испытывал, перебирая волосы Мусы. Чего бы ни хотела молодая женщина на соседней койке, наши желания расходятся.
Я рад, что на мне бурка. Наверное, у меня странное лицо - я не знаю, смеяться мне или плакать.
У Мирины реки сливаются - Ортигия, текущая с запада, впадает в Отреру. "Джинг Ши" продолжит путь на северо-восток, вверх по Отрере до Фемискиры, но на ночь он остановится здесь, чтобы заправиться горючим и обменять один груз на другой.
Я провожу день на берегу, громыхающий электрический трамвай довозит меня из порта до старой части города.
Сидя в уличном кафе, я наблюдаю, как воробьи прыгают с земли на стол и на стулья, поджидая крошки. Разумеется, все они - самки, с однотонным коричневым оперением.
В Мирине чище, чем в Хайминге, и тише, хотя здесь тоже кипит жизнь. Улицы в этом районе узкие, созданные для пешеходов, застроены они старомодными домами еще до Лихорадки; на этих пестрых, веселых улочках полно небольших симпатичных магазинчиков, забитых покупателями - молодыми женщинами и девочками с каштановыми или светлыми волосами, они болтают на турецко-немецком наречии, почти понятном мне.
Тенистая площадь, на которую выходит кафе, - островок в этом море, островок тусклых красок и тишины. В центре площади располагается Кенотаф Мужчин. Не знаю, что я ожидал увидеть, - вероятно, какой-то фаллический обелиск или столб, увенчанный статуей мускулистого, щедро одаренного природой мужчины в классическом европейском стиле.
Вместо этого передо мной - кольцо из темных каменных глыб и остатков голой стены, от которого веет печалью. Издалека мне показалось, что на камнях высечены имена. Но, подойдя ближе, я увидел, что это лишь сетка трещин.
Тревога!
Я вскакиваю и больно ударяюсь головой о потолок. Анализаторы воплями пытаются привлечь мое внимание… Нет.
Вокруг тишина.
Я прошу у устройств подробный отчет, даю им время для его подготовки. Все идет гладко и спокойно, спокойнее, чем когда-либо с момента моего приземления, если верить анализаторам. Пузырек реальности, окружающий меня, кажется, растянулся до самого горизонта. Впечатление такое, словно я вообще не на Ипполите.
Неужели тревожное сообщение мне почудилось? В записях анализаторов нет ничего подобного.
До Фемискиры остался еще один день пути. Я снова устраиваюсь на койке, и мне не нужны медицинские мониторы, чтобы ощутить биение сердца. Голова болит - не только ушибленная макушка, но и все остальное. Под буркой на локтях, тыльной стороне рук, щиколотках и верхней части стопы появилась сыпь, превратившаяся в зудящие красные шишки. Я чувствую, что студентка на меня смотрит, и отворачиваюсь к переборке.
Утро. Анализаторы хранят раздражающее молчание - самодовольные, спокойные, они не желают признать существование противоречий между отличной от всей Вселенной природой Ипполиты и моей природой.
Вдобавок к этому медицинские мониторы отключились.
Совпадение? Или ночью паром пересек некую границу, линию, проведенную во времени, пространстве или вероятности, за которой не работают синхронные каналы?
Голова болит. У меня должна быть какая-то теория, но ее нет. Я одалживаю у служащей карандаш и некоторое время черчу графики и формулы, но Ипполита не такая штука, в которой можно разобраться с помощью частных дифференциальных уравнений, и скоро я теряю интерес к этому занятию. Весь день я сижу на скамье на палубе, в тени, наблюдая, как восточный берег медленно ползет мимо: шесть, восемь, десять оттенков зелёного, там и сям виднеются белые, желтые или голубые пятна домов. Я пью тепловатый ячменный настой и каждые три-четыре часа принимаю таблетку жаропонижающего, которое выпросил у сестры.
Что я могу сделать - повернуть назад? Прилетев сюда, я знал, что обратного пути не будет. Если анализаторы на самом деле неисправны, если они споткнулись о какой-то столбик уравнений, то тогда даже возвращение в Тиешан, даже бегство на земли Эзхелер не спасет меня. А если спасет, я все равно в один прекрасный день умру, но так и не узнаю правды.
Я чувствую, что почти начинаю понимать что-то. Скоро это понимание найдет путь ко мне, словно дикий зверь в поле, если только я буду сидеть тихо и не спугну его.
Фемискира. Город надвигается на нас в сумерках, деревья отступают от берегов, сменяясь полями, пастбищами, садами, дорогами, зданиями. На реке появляются другие суда, они поднимают волны, которые бьются в борта парома. Доносящийся издалека шум машин, усиливаясь, заглушает стук наших двигателей.
Когда я начинаю засыпать, загораются огни, ими покрыт весь берег.
Медсестра трясет меня за плечо.
- Все, кто хотел сойти на берег, уже на берегу, - улыбается она.
Я, дрожа, пытаюсь улыбнуться ей в ответ, на мгновение забыв, что она не видит моего лица. Когда я вспоминаю об этом - после того как встаю, опираясь на перила, и с некоторым усилием закидываю на плечи мешок - и оборачиваюсь, чтобы поблагодарить ее вслух, она уже уходит.
Теперь нас окружает город. Паром причалил в тени моста, широкого, прочного; возможно выкрашенный, сейчас, в темноте, он черной массой нависает над темной водой, скрывая ночное небо. Я одним из последних спускаюсь, волоча ноги, по мосткам и схожу на набережную и лишь после этого оборачиваюсь, чтобы взглянуть на реку. Оба берега сверкают огнями - лентами, арками и башнями сотни архитектурных стилей, они мерцают в ночи, словно драгоценные камни, отражаясь в темной воде, и мне кажется, что я в Петербурге, Багдаде или Хо-Ши-Мин-вилле, - только башня здесь - это просто башня, а арка - просто арка. Город больше и красивее, чем я ожидал. Вдоль набережной тянется широкий тротуар, заполненный женщинами всех возрастов, рас и национальностей.
Предположим, что миллиарды лет назад история изменила свой ход таким образом, что эволюция многоклеточной жизни пошла совершенно иным путем и привела к этому настоящему - настоящему, в котором эти женщины, бесспорно принадлежащие к роду человеческому, идут по улицам этого города, подобного любому знакомому мне населенному людьми городу, говорят на языках, которым я научился от мужчин. Я согласен с тем, что это предположение в приближении до многих, многих цифр после запятой просто невозможно.
Но в невозможном часто есть такая цельность, что просто отсутствия вероятности мало.
Я дошел уже до этого; произошло уже слишком много необратимых вещей.
Я останавливаю худощавую темнокожую женщину с широкоскулым лицом индианки, одетую в профессиональные черно-белые одежды, и спрашиваю ее по-арабски, в какой стороне находится север.
- Вон там, - указывает она. - Вверх по ступеням. Впереди, рядом с мостом, берег круто берет вверх, туда ведет
широкая каменная лестница.
Я понимаю, что надеялся увидеть направление течения реки. Должно быть, моя поза выдает это, потому что женщина улыбается, словно извиняясь, и беспомощно пожимает плечами.
- Куда вы направляетесь? - спрашивает она.
Я обвожу взглядом реку, оглядываюсь на паром, затем смотрю на женщину.
- Я не уверена, - говорю я ей. - Я первый раз в Эретее.
- На Хаулан-роуд находится центр для приезжих, - предлагает она. - Вверх по лестнице, потом налево - это будет улица Святой Жанны, - затем повернете направо у первой круговой развязки. Там есть указатели на пяти языках, вы его не пропустите. Служащие смогут найти вам отель.
Это не худший вариант.
- Спасибо, - говорю я ей.
- Мир вам.