Пете хотелось прямо сейчас наказать эту настырную личность. Но он не видел, за что. Она была в своем мире и поступала так, как в этом мире поступать свойственно. Это он, Галкин, пришел в чужой монастырь со своим уставом. Надо признать, затея с теплоходом была плохо продумана. Стало быть, он сам виноват. Он, конечно, имеет право на самозащиту. Но, находясь в диком лесу, умные люди, чтобы не нарушать природный баланс, предпочитают избегать хищников, а не наказывать их. Животные не виноваты, что какой-то чужак проник в лес. А он, в самом деле сейчас ощущал себя чужаком.
Белобрысый только услышал, как хлопнула дверь.
Пете, действительно, было пора. Время шло к ужину, а до этого он наметил себе осмотреть теплоход – весь, от капитанского мостика до машинного отделения. "Вибрируя", он проникал повсюду, даже туда, куда посторонним вход запрещен. Кроме кают, палуб, трюмов и мостиков судно имело ресторан, кинозал и салон для отдыха с весьма скромненькой библиотечкой. Наконец, пригласили на ужин. В ресторане было уютно. Играла тихая музыка. Прилично одетые уже немолодые люди знакомились, улыбаясь друг другу. Ужин был вкусным. Но спиртного не было даже в буфете. Галкин снова появился на палубе, когда шли через шлюз. Быстро смеркалось. Справа блеснули купола Дмитрова. Город как будто лежал ниже уровня верхней палубы теплохода.
А потом началась сказка.
Галкин облюбовал переднюю палубу. Теплоход был таким длинным, что шум двигателей сюда почти не достигал. Слева и справа, метрах в пятнадцати, темнели кусты и кроны деревьев. Оттуда, постепенно усиливаясь, доносилось соловьиное пение. Зажигались первые звезды, и, казалось, что это они струили дивные переливы. На чистом небе только в самом зените висело одинокое перистое облачко. Петя как будто летел в коридоре над призрачной гладью сквозь чарующую ночную симфонию туда, где расплавилось солнце, и алое небо сливалось с алыми водами.
И тогда он понял: если природное явление или пейзаж, так же как лицо человека, описать еще можно, то впечатление от того, другого и третьего, то есть саму красоту, нет никакой возможности выразить. Красота – это оторопь в храме природы среди звезд и соловьиного пения, где душа оказывается алтарем, вместившем вселенную. Попробовав сформулировать красоту, Галкин почувствовал, что слова делают мысль вязкой, неуклюжей, и зачастую искажают ее. Ему было стыдно от бессилия слов. Но разве это его вина?
Послышался шорох. Галкин по запаху догадался, кто – за спиной, и, "пропеллером" отлетев на несколько метров, освещенный закатом замер, на месте. Белобрысый повернулся к нему, держа в руке нож, но неожиданно задрожал и, бухнувшись на колени, заплакал, запричитал: "Ой, прости ты меня неразумного! Не губи мою душу! Подскажи, что мне делать!"
"Встань!" – сказал Петя.
– Не встану! Убей меня лучше! Не хочу больше жить! Все обрыдло! Сил моих нет!
"Вижу, – молвил Петя сурово. – И все-таки встань!"
Белобрысый поднялся.
– Брось нож в канал!
Белобрысый, выполнил приказание. Послышался всплеск.
– Возвращайся в каюту, ложись и усни!
Подобно сомнамбуле, парень поплелся в каюту. Галкин оставался на палубе пока впереди не погасла последняя светлая полоса.
Что-то в нем изменилось. Чего-то в нем стало больше. Не физической силы, не увертливости тела. Словно красота, пронизав его, добавила веры в себя, и увертливости воли. Он будто стал старше. Это не значило, что в один миг и навсегда Галкин стал внушительным, прозорливым и мудрым. Так не бывает. Но бывает иначе, когда человек вдруг становится князем, даже, если угодно, Господом одного, отдельно взятого, ломтика времени.
Когда Петя вернулся в каюту, там горел свет. Белобрысый храпел, разбросавшись поверх одеяла, только сбросив кроссовки. Галкин включил вентилятор, убирая запах носков и спиртного, а, заодно, приглушая храп. Выключив свет и раздевшись, он свернулся под одеялом и мгновенно уснул.
Проснулся, когда совсем рассвело. Белобрысый продолжал храпеть. Галкин сделал пробежку, пофыркал под душем, оделся. Было как раз время завтрака. Петя зашел в ресторан, но есть не хотелось. Вышел на палубу. Судно давно уже плыло меж низких, пустынных берегов неширокой речки. То была великая русская река, не далеко от истоков. Неожиданно, берега раздвинулись: начиналось водохранилище Угличской ГЭС, расположенной в пятидесяти километрах северовосточнее того места, где они проплывали. Пассажиры собрались на палубе посмотреть на торчащую из воды достопримечательность: колокольню утопленной церкви. Галкин отвернулся: смотреть на это было жутко, как на торчащую из воды голову утопленника. Впереди была пристань города Калязина.
Петя решил ускорить ход событий, тем более, что главное впечатление плавания было уже позади. Что-то подсказывало, что оно уже не повторится, и надо спешить к главной цели поездки.
У входа в ресторан Петя остановил старшего по круизу, соврал ему, что получил из Москвы звонок и теперь должен сойти в Калязине, чтобы срочно вернуться. Старшему было все равно. Он только попросил написать заявление, указав номер каюты.
Галкин вернулся к себе и взял чемодан. Сосед продолжал храпеть.
7.
Сойдя на берег, Петя не стал возвращаться в Москву, а добирался с пересадками по железной дороге до конечного пункта маршрута. Как бы там ни было, но к вечеру этого дня Галкин был уже в Санкт-Петербурге. Сразу на "Московском вокзале" купил в предварительной кассе билет в столицу и снял койку в комнате отдыха. Сдал в камеру хранения чемоданчик. Зашел в буфет закусить. Купил путеводитель по городу. Прогулялся по "Невскому" до Адмиралтейства. Прошелся по набережной до Зимней Канавки. Завернул на Дворцовую площадь, через арку Главного штаба вернулся на "Невский", а по нему – на вокзал.
В комнате отдыха было шесть коек. Горел синий свет. Кто-то спал. Кого-то еще не было. Люди приходили, стараясь не шуметь, раздевались, ложились. Галкин чувствовал себя здесь спокойно, почти, как в казарме. Он не хотел строить планы на завтра: все осложнялось делом, из-за которого он и выбрал первоначально столь долгий водный маршрут в Санкт-Петербург. Дело было такого сорта, что от одной мысли о нем Галкина прошибал пот. Поэтому, засыпая, он решил, что завтра им заниматься не будет, иначе ему не заснуть.
Утром, позавтракав, он сел на экскурсионный автобус, отправлявшийся в Петергоф. Было начало весны, и фонтаны еще не включали. Позолоченные фигуры без водяных струй выглядели не то, чтобы сиротливо, а как-то не при деле. Петя осмотрел парк, домик Петра и вернулся в город. Хотелось чуда, и он пошел в Эрмитаж. "Чудо" заняло весь оставшийся день и все силы без остатка так, что и на третий день с утра он решил никуда не ходить, а сел на вокзале в автобус с обзорной экскурсией. Однако, на обратном пути попросил, чтобы высадили поближе к Русскому Музею. Если Эрмитаж он воспринял, как безбрежное море, в котором легко утонуть, Русский музей был воспринят, как солидное приложение к "Третьяковке", или как некий лиман, который, при желании, можно перейти в брод. Впрочем, он не считал себя ценителем живописи, полагая, что многое здесь зависит от моды. Но, чтобы иметь право судить, нужна не только возможность сравнивать, необходимо хотя бы наличие тех для кого-то суждения ваши, не лишены смысла.
В этот день он даже успел побывать в Кунсткамере. Парад шуток природы не произвел на него особого впечатление, возможно, потому, что, в известной степени, он и себя мог причислить к подобному ряду. Вечером Галкин пошел в Мариинский театр. Купил дорогой билет в партер на проходной спектакль. Шла истинно петербургская опера Чайковского Пиковая дама. Кроме музыки все: и декорации, и костюмы, и сама постановка, и голоса казались поблекшими.
Настало утро, когда уже невозможно было откладывать дело. Галкин разузнал на вокзале, где находилась "контора", и как до нее добираться. Сначала на метро он проехал до станции Чернышевская, потом больше километра шел пешком: сначала по "Чернышевской", затем по "Чайковской", а не доходя до "Литейного", свернул во двор. В "конторе" он заполнил бланк, сдал его, получил счет для оплаты в сбербанке. По указанному адресу нашел банк, оплатил пошлину, вернулся в контору и стал ждать вызова.
Галкин вздрогнул, услышав фамилию "Бульба". На ватных ногах – приплелся к окошку, дрожащими пальцами протянул квитанцию об оплате. Он вышел, имея в кармане справку адресного бюро о месте проживания гражданина Бульбы Тараса Никифоровича 1967 года рождения.
Самой встречи он не планировал, полагая, что время для этого не пришло. Достаточно было подготовительной церемонии, каждый шаг которой ввергал его в полуобморочное состояние. Он не ждал от себя такой трусости и склонности к панике, оправдываясь тем, что не успел внутренне подготовиться. Но, сказав А, надо было говорить Б: он должен был найти этот дом. Только найти – не встречаться (этого, просто, не выдержит сердце). Пока ехал, чтобы упокоиться, перебирал в памяти, что понравилось в городе больше всего. Он даже не колебался. В Санкт-Петербурге его поразили две вещи: Эрмитаж и широкая Нева от Литейного моста до Стрелки Васильевского острова с набережными и мостами. В Москве ничего подобного нет. Москва имеет другое: Кремль и столичный лоск, тогда как Питер представлялся ему обшарпанным бедным интеллигентом. Зато Санкт-Петербург, как нормальный город, имел, по его мнению, нулевой "градус истеричности". Так Петр назвал про себя особую московскую взвинченность, от которой у прибывших в столицу, моментально расширялись зрачки.
Масштабы, однако, здесь были почти такие же, что и в столице. Добираться пришлось больше часа, хотя до окраины было еще далеко. Дом он нашел сравнительно быстро. Но долго не мог разобраться с подъездами: такое охватило волнение. Прежде чем зайти в дом, присел во дворе на скамеечку, перевести дух. Однако, надо было спешить: времени до отхода поезда оставалось мало. Парадная дверь была с кодом. Пришлось ждать, чтобы открыли. Углядев на подходе старушку с авоськой, он направился к двери, но старая прошаркала мимо. Галкин вернулся на место. Находясь в заторможенном состоянии, он не успел среагировать, когда парадная открылась изнутри, выпуская десятилетнего мальчика. Подъехала темная иномарка. Вышли два человека и стали, как суслики, озираться. Мгновенно вспомнив, что Питер слывет криминальной столицей, Галкин включил "пропеллер". Со стороны он мог видеть, что оба "суслика" буравили взглядом скамейку, на которой он только что был. Петя приблизился к автомашине. Первый "суслик" вошел в парадную, осмотрелся и крикнул: "Игорь Николаевич – можно входить!" Водитель открыл дверцу. Из машины вылез незаметный кругленький человечек – лет под шестьдесят – и направился к двери. За ним шел темно-русый человек лет сорока пяти с правильными, даже красивыми, но плохо запоминающимися чертами лица. Второй "суслик" пристроился сзади, прикрывая тыл.
По вызову пришел большой лифт и они уместились там впятером: Игорь Николаевич Барков (по прозвищу Барклай) с телохранителями, темно-русый человек (по прозвищу Шериф) и вибрирующий Галкин. Пока поднимались, Игорь Николаевич щурился, хмурил брови и ворчал. Ему что-то мерещилось. Ты сейчас ничего не видел? – спросил он моложавого "Шерифа". Тот отрицательно покачал головой. Кругленький человечек словно чувствовал, что с видением, которое померещилось ему в лифте ему еще не раз предстоит встретиться. А сам Петр даже не подозревал, что с этого дня открыт "сезон охоты" на "золотце" (так Барков окрестит про себя Галкина).
На четвертом этаже лифт остановился и все вышли. По расчетам Галкина, Бульба жил на шестом этаже, и он "пропеллером" несся по лестнице вверх, но на пятом, вибрируя, задержался. У перил стоял человек в черной куртке с пистолетом в руке и заглядывал вниз. Кого он поджидал – Игоря Николаевича? А, может быть, Тараса? Этот тип явно, готовился стрелять. Петя ударил человека сзади по шее и толкнул вниз. А сам "пропеллером" устремился дальше наверх. Внизу слышались крики и шум возни: киллер с оружием свалился, можно сказать, прямо в руки телохранителей. В этот момент на шестом этаже открылась дверь малого лифта и выпустила трех человек. Галкин замер и онемел, но только на долю секунды, а в следующую "долю" – успел заскочить в закрывавшуюся кабину и пустить ее вниз.
Надо было забрать из камеры хранения чемодан и не опоздать на московский поезд. Для этого пришлось поймать "тачку". Когда поезд тронулся, проводница удивилась, обнаружив молодого человека в тамбуре, казавшемся ей пустым. Вагон был плацкартный. Выдавали белье и постели. Запрыгнув на верхнюю полку, Петя вновь чувствовал себя, как в казарме. Казарма была для него после дома вторым эталоном уюта. Он лег на спину и только теперь оказался один на один с последним и главным событием, случившемся за мгновение до того, как закрылась дверь лифта. Это напомнило фотовспышку. И в самом деле, мысленно, он будто сфотографировал застывших перед ним трех человек. И теперь память проявила и выдала большое цветное фото. На снимке он видел Тараса, уже без усов и женщину, имя которой когда-то постеснялся спросить, – ту самую, которую выбрал себе на всю жизнь, чтобы в тайне молиться. Сейчас, пожалуй, она была даже лучше, чем раньше. Несравненная! Потерянная им! Единственная! Недосягаемая! Третьим на фото был мальчик лет трех. Милое святое создание. Петя готов был его полюбить. Теперь это "фото" останется с ним навсегда. Раньше подобное чувство казалось ему тайным пороком – безумием. Но теперь все было иначе. Он больше не казался себе ничтожеством, влюбленным в бесплотную тень. Рядом с ним были души великих людей: поэт, автор изумительных поэтических признаний (канцоньере) Франческо Петрарка безнадежно влюбленный в донну Лауру и автор "Божественной комедии" Данте Алигьери со своей Беатриче. В обоих случаях чувство было сильное, безответное, безнадежное… И вот теперь еще один случай – его собственный.
Что касается его опыта общения с женщиной в гостинице, то провидение, как будто заботилось, чтобы произошло отторжение, и ничего кроме тошнотворного чувства брезгливости в памяти не сохранилось. Событие не запачкало образа "Чуда", но вознесло его еще выше над зловонной клоакой.
Впрочем, о многом из того, чему события этого дня дали импульс, Петр еще не догадывался.
8.
Как-то он встретил на улице двух своих школьных приятелей Энгельсона и Петрова. Они были успешными и в армию не попали. Зато окончили МИСИ (инженерно-строительный институт) по специальности конструирование. Оба выглядели озабоченными, а Петров – так даже – пришибленным. Правда, Энгельсон стал шустрее, смелее. Он теперь гордился своей фамилией. Как будто что-то произошло: то ли люди переменились, то ли иным стал воздух. Рядом с ними Петя смотрелся пижоном. Они удивились метаморфозе "мышонка" и предположили, что работает он где-нибудь в фирме. Галкин лишь посмеялся и спросил в свою очередь, а как – их дела.
– Нужны деньги, – признались ребята.
– На пропитание? Могу одолжить.
– Да нет, нам надо много.
– А сколько и для чего? У меня есть немного. Наследство от тетки.
– Хорошо иметь богатую тетушку!
– Неплохо.
– Сколько ты мог бы дать?
– А сколько надо? Вы же не говорите, для чего!
– Ты что – миллиардер?
– Вам нужен миллиард!?
– Да нет, понимаешь, не хотели бы, чтобы ты об этом трепался.
– Так в чем дело?
– Думаем открыть малое предприятие.
– Однако, хорошая мысль.
К нему самому эта мысль давно приходила в голову. В ту пору она повсюду носилась в воздухе. Только он не знал, чем может заняться. Не открывать же "библиотечное предприятие".
– Тут не простое дело.
– Расскажите, может быть, я помогу.
– Петя, да ты стал крутым! Как будто ничего не боишься.
– Ничего страшного не вижу. Давайте зайдем в кафе поговорим. Да вы не стесняйтесь. Я угощаю!
"Как-то неудобно". – сказал Энгельсон.
– Удобно. Коньяку вам не предлагаю. По чашечке кофе.
"Давайте, ребятки, колитесь!" – сказал Галкин, когда они сели за столик в почти пустом зале.
– Дело такое, – начал Петров. – Мы работаем в архитектурном институте – рассчитываем на прочность детали (балки, арки, колонны и прочее), а так же конструкции в целом. В последнее время стали конструкторов сокращать, срезать им ставки, чтобы скорей уходили. Архитекторы сами берутся за расчеты прочности. Но у них это не очень-то получается. Конструкции все чаще не выдерживают нагрузок. Обнаруживаются грубые ошибки. Тогда нас обязывают перепроверять. Дело идет к тому, что отношение к конструкторам скоро должно измениться. Вот мы и хотим организовать предприятие, которое могло бы брать заказы на выполнение расчетов прочности. А деньги нужны на уставной капитал и пошлины за открытие предприятия.
– "Уставной капитал" – говорите? Значит вы знаете, что вам надо для регистрации?
– В общих чертах. А тебе это что – знакомо?
– Тоже в общих чертах. Интересовался. У меня – Интернет.
– Так это здорово!
– В каком смысле?
– Может быть, ты все и устроишь?
– Ага, я соберу документы, заплачу уставной капитал, отстою в очередях на регистрацию. Потом открою банковский счет, получу лицензию. Короче подарю вам предприятие, а вы будете деньги загребать. Так?
"Мы, действительно хотим зарабатывать, – объяснил Энгельсон, – но мы и тебя не обидим".
– Спасибо, благодетели!
– Ну а что бы ты хотел?
– А что вы предложите?
– Ты можешь стать нашим директором.
– "Зиц-председателем Фуксом?" Ведь я не конструктор.
– Администратору не обязательно быть специалистом.
– Но я и не экономист, не бухгалтер.
– Этих людей мы найдем. И лицензию достанем. И заказы получим. А за тобой будут: подпись, печать, юридический адрес, отношения с банком, с налоговой инспекцией и прочими фондами и учреждениями, на которые нам не резон тратить время.
– Территориально вы останетесь в институте?
– Да, как работали, так и будем работать. А заказы со стороны будем выполнять параллельно и в сверхурочное время. Но это наши проблемы. У архитекторов здесь полно таких предприятий, а вот у конструкторов пока еще не было.
– Вы будете только вдвоем?
– Нет, привлечем и других, и из других институтов. А некоторые будут работать дома.
– А мне придется уволиться.
– Резонно. У тебя будет много дел.
– А как контактировать с вами?
– Принеси фотографию. Закажем пропуск. А пока по телефону. Если что-то срочное, господин директор, – вызывайте нас к выходу.
– Ну что ж, я согласен.
– Вот и прекрасно! Можно считать, сам Господь Бог нам тебя послал!
Тут же в кафе, как говорится, не сходя с места, подобрали и название фирме: "Общество с ограниченной ответственностью СКОН", где аббревиатура расшифровывалась элементарно, как строительное конструирование.
Наступил момент, когда очередное сокращение штатов в библиотеке коснулось и самого Галкина.
Нет, не впрямую: сократить должны были одну единицу и, конечно же, не его. Пока не решили, кого именно, он подал заявление об уходе по собственному желанию.
"Что вы делаете!? – ужаснулась заведующая. – Ведь это же ваше призвание!"
– Не могу больше занимать не свое место.