Это сродни наваждению. Выявление цели начинается не зрительно. Предчувствие сопровождается зудом в том месте, где должна появиться отметка и приливом адреналина в крови. Ты мысленно массируешь этот "студень", как больное колено и заклинаешь. Редкий оператор не произносит при этом слова, обращенные к еще не выявившемуся "фантому". Возможно, это напоминает ощущения рыбака, заметившего, что поплавок слегка начинает вести.
Азарт предчувствия – одно из ярчайших впечатлений локаторщика. Когда же отметка отчетливо видна на экране, в права вступает рутина. И я засыпаю.
5.
Но то, что сошло на меня в этот раз, не было обычным сном. Это не напоминало "дежурную связь". Я не бродил в причудливом мире на "ослабленном поводке" и не было ощущения, что дышу воздухом прошлого. То был обычный жаркий и влажный воздух средиземноморья в первых числах июля.
"Святая Тереза" была тихоходным парусным судном, сошедшим со стапелей еще во времена адмирала Нельсона. Позже ее снабдили паровым двигателем, который худо-бедно помогал парусам. Перевозя пассажиров и мелкие партии грузов, посудина курсировала между Дувром и Александрией, заходя по дороге почти в каждый порт. В 1882 году в Бискайском заливе, у берегов Испании и Португалии сильно штормило. Волнение не унималось несколько дней, и нас хорошо потрепало. Я страдал от морской болезни, и только в Марселе стал приходить в себя и понемногу "выползать" из каюты.
Ночью мы стояли на рейде маленького порта неподалеку от границы Франции и Италии. Было душно. Мне не спалось, и я вышел на палубу. Берег тонул во тьме. Кроме луча маяка и ущербной луны, было видно только несколько слабых огней куда менее ярких, чем звезды на небе. Я заметил помощника капитана. Стоя на мостике, он подавал кому-то сигнал фонарем. Скоро я различил шум весел, доносившийся со стороны берега, и догадался, что к судну приближается лодка. На палубу вышел сам капитан и пара матросов. Лодка была уже хорошо видна. На носу ее стоял человек с фонарем. "Кто эти люди: – думал я, – полиция, таможня с досмотром, а, может быть, – контрабандисты?" Лодка причалила к борту нашего судна. На палубу подняли несколько саквояжей и человека, одетого в подозрительные лохмотья красного цвета. Стоя неподалеку, я слышал, как капитан и гость негромко приветствовали друг друга. Человек в лохмотьях интересовался, как посудина выдержала шторм, и называл капитана по имени. Капитан называл гостя графом. Судя по внешнему виду, это скорее могло быть кличкой, чем аристократическим титулом. Из короткого разговора я понял, что речь шла о чьей-то смерти (может быть даже, убийстве), и насторожился. Мне показалось, манера речи прибывшего не вполне соответствовала его, прямо скажем, бандитскому облику. Когда почти все покинули палубу, я подошел к помощнику капитана и поинтересовался: "Сэр, могу я спросить, кто этот человек, высадившийся на "Святую Терезию" под покровом ночи?". "Вот что, Сэр, – ответил моряк, окинув меня подозрительным взглядом, – во-первых, не "под покровом", а по контракту. А во-вторых, пусть это вас не тревожит. Клянусь честью, вам сейчас лучше убраться в каюту: не ровён час, свалитесь за борт – никто не заметит".
Утром болела голова. От Стюарта, принесшего завтрак, узнал, что новому пассажиру отведена самая дорогая каюта, которую никому до этого не предлагали. Похоже, что, так называемый граф, вез с собой кучу награбленных денег. И капитан это знал. А, может быть даже, был в доле.
Когда не было качки, на корму выставляли легкие кресла и столики для пассажиров. Я сел, заказал кружку эля и, ожидая, заказа, погрузился в прострацию, вызванную упадком сил и тоской. Очнулся, когда сквозь уханье паровичка до меня донеслись голоса. Говорили двое. Первый высокий голос я узнал сразу. Он принадлежал занудливому раввину, который во время шторма ходил по каютам, предлагая свои пилюли. Заявлялся он и ко мне. Я не взял, сказав, что сам врач и ни в чем не нуждаюсь. На самом деле, я, просто, брезговал услугой еврея.
Второй, низкий, голос был мне тоже знаком. Сейчас речь его совсем не вязалась с подозрительной внешностью типа, выбравшего для прибытия на "Святую Терезию" ночь.
Вас, неверующих, – говорил раввин, – нигде не любят.
А вас, иудеев, любят!? – спросил низкий голос насмешливо.
Это другое дело…
Да нет, то же самое "дело" – невежество.
Люди боятся, вы отнимете у них Веру, как отняли ее у себя.
Напрасно боятся. Мы терпимы ко всякой Вере, пока она не замахивается на – чужие.
Вы слишком много хотите от человека!
Ах так! Значит, и вы признаете, что Вера – это скандал?
Простой человек не мыслит жизни без Бога. Религия через бессмертные заповеди учит нас, дает надежду, и урезонивает зверя, сидящего в каждом из смертных.
Урезонивает?! Или, наоборот… выпускает? Вспомните инквизицию, крестоносцев, "священные войны"!
Несправедливо до старости поминать детские прегрешения!
Аарон, вы склонны забыть погромы, которым с завидной постоянством подвергается ваше племя?
Вы уводите в сторону! – протестовал раввин. – Вера означает для верующего возможность "прибиться" хоть к какому-то берегу и в трудный час быть с теми, кто ему близок. А что предлагаете вы человеку, трепещущему перед ужасом небытия?
Дело в том, что у верующего и неверующего разные цели, – ответил граф. – Если неверующий стремится сделать жизнь лучше и максимально ее продлить, верующий видит весь смысл в смерти и старается при жизни ценой аскетизма, лести Богу, посягательств на жизни приверженцев иных верований, заработать больше очков ради комфорта в "потустороннем царстве". При этом он превращает свою жизнь, жизнь ближних и дальних, в истинный ад.
– Живя в светлой готовности встретить последний час, люди счастливы в Вере. Ибо, как бы вы не устраивали эту жизнь и не продлевали ее, все равно она – ужасающе коротка. И, чем больше мы знаем о ней, тем страшнее становится жить.
Так что же, – "Назад к невежеству"?
Для людей, не обремененных большими талантами, существует нормальный уровень знаний, ниже которого – первобытная дикость, выше – отчаяние безверия.
– А для "обремененных"?
Это мученики, удел которых: "искать и страдать". Нельзя, чтобы так жили все. Это было бы несправедливо по отношению к простым людям… – раввин сделал паузу и вздохнул: – Я знаю, граф, нам с вами никогда не договориться.
И не надо… – задумчиво произнес граф, чувствовалось, что он улыбается. – Аарон, я всегда ценил в вас редкое качество: вы, иудей, готовы взвалить на себя ответственность за все религии мира.
Отцовский удел, – обречено вздохнул Аарон. – Ислам и Христианство со всеми своими потрохами, по сути, вышли из наших корней.
Граф рассмеялся: "Аарон, я всегда знал две вещи. Первое, что вы – умница. И второе, что вы не умрете от скромности".
6.
Я открыл глаза и повернул отяжелевшую голову в сторону говоривших. Раввин напоминал мне скрюченного орангутанга с маленьким личиком. Шапочка (кипа) у него на макушке почти тонула в седых кудряшках. Рядом сидел человек, мало напоминавший ночного оборванца. Теперь это был надушенный франт, одетый по последней парижской моде. Но я содрогнулся при виде его изуродованного лица. Нос был так вдавлен в череп, что даже, как врач, я затруднялся сказать, является это следствием сифилиса, или кто-то однажды нанес ему "славный" удар в переносицу. Но он не гнусавил, как в этих случаях часто бывает. Похоже, лечил его опытный врач. Лицо Александра смутно напоминало кого-то.
Младший стюард принес на соседний столик эль. Новый пассажир был старше меня лет на тридцать, но имел раздражающе молодецкий вид. "Ага! – сказал он, заметив, что я смотрю на него. – Лейтенант Эвлин Баренг! Направляемся в свою часть? Слышал, вы интересовались моею персоной". Казалось, он знал обо мне все, и это смущало. Не найдя, что ответить, я напал на младшего стюарда, разносившего эль: "Приятель, по-моему, я заказывал раньше!" Но меня не услышали. Похоже, что слова мои пропустили мимо ушей.
Тем временем к столику этих "философов" подошел старший стюард. Он о чем-то шептался с раввином и графом и, наконец, обратился ко мне со словами: "Извините, Сэр, я боюсь, наш эль для вас слишком крепок". Это был уже вызов. Сделав над собою усилие, я приподнялся, прорычав угрожающе: "Что такое"!?
Стюард взглянул на графа. Тот кивнул. "Мой долг был предупредить, но если ваша милость настаивает…" "Настаиваю!" – рявкнул я в бешенстве и плюхнулся обратно в кресло.
Стюарда поспешили в камбуз. Франт улыбался: "Как поживаете, Баренг? Оправились после шторма? Надеюсь, вам уже лучше!" Он даже сделал насмешливое движение, словно раскрыл мне объятия. Пришлось его осадить: "Извините, не имел чести быть представленным". Человек рассмеялся: "Друг мой, не стройте из себя аристократа! На "Святой Терезии" не осталось и крысы, которой еще нужно меня представлять!"
Однако представился, хотя и не очень серьезно: "Граф Александр Мей". Точно так же он мог назвать себя Императором Юлием Цезарем. В этот момент стюард поставил передо мной бокал эля.
– Вы, случайно, не родственник наполеоновскому генералу Мею? – спросил я, делая первый глоток холодного светлого эля, который, действительно, показался мне крепче обычного.
– Ого, мы знакомы с историей! – язвил франт с продавленным носом. – Вот что значит служака – первым в голову пришел генерал!?
Я оправдывался:
– Извините, других "мейев" не знаю, по крайней мере, среди известных фамилий.
– Кстати, – с улыбкой заметил граф, – у Наполеона был не Мей, а Ней и не генерал, а маршал. Хотя есть и Мей – известный русский поэт и драматург Лев Мей?
– Русский!? – удивился я. – Вы хотите сказать, что у них пишут драмы!? Но для кого? Они сплошь безграмотные! Там только что отменили рабство. Профессор, дававший психиатрию, утверждал, что освободившийся раб впадает в бешенство: ему кажется, все на свете ему что-то должны. Он делается опасен. По крайней мере, так происходит в Америке. Хорошо еще, что мы защищены океаном.
– Вот как!? – граф, сделал вид, что потрясен моей эрудицией. – Любопытно узнать сколь обширны ваши познания о стране, где вы намерены служить своей Королеве? – я чувствовал, он надо мной издевается. – Что вы знаете о Египте? – уточнил он вопрос.
– Прослушал курс лекций о фараоновых царствах.
– Разумеется, это очень вам пригодится!
– Не смейтесь. Я должен был иметь представление!
– Кто спорит.
– А еще прошел языковый курс, – отвечал я, потягивая эль.
– Вы разбираетесь в иероглифах!?
– При чем здесь иероглифы!? Я говорю об арабском!
– Прекрасно! Значит, читаете "вязь"! Скажите что-нибудь по-арабски.
Я сказал пару фраз.
– Это литературный язык. – констатировал он.
– Но на нем написан Коран.
– Очень рад, что и это вы знаете! А как на счет языка, которым пользуются в Египте?
– Имеете в виду диалект?
– Это ложь! Диалекты арабских стран отличаются так же, как – французский отличается от испанского. А феллахи понимают литературный арабский не больше, чем испанцы с французами понимают латынь.
– Вы хотите сказать, диалекты – самостоятельные языки?
– Именно. Но, в отличии от литературного, у них нет ни грамматики ни письменности, ни учителей. Для чужака это почти что неодолимый барьер.
– Можно подумать, вы сами владеете диалектами…
– Владею! А как же – без этого?
И можете общаться… и с простыми людьми… и со знатью?
Вот именно, даже со знатью.
И они не считают вас чужаком?
Тут граф обронил одну странную фразу: "Сами они чужаки". Я не придал ей значения. Мне было не до тонкостей филологии. Я замолчал, ощутив чудовищную тоску. Разлука не заглушала. Она выстраивала мои чувства к Бесс. Вспоминался каждый жест, каждый звук. Все обретало ореол исключительности, вызывая граничащую с отчаянием неутолимую страсть и род обожания, которое созревает на расстоянии.
То, что произошло между нами в последнюю встречу, было похоже на взрыв. Случись это раньше, может быть, все повернулось иначе. Но я уехал, унося Бесс в себе всю, как есть, – ее руки, живот, грудь, глаза с поволокой (не томности, а скорее задумчивости), аромат волос, гибкость стана… И еще – сумасшедшая мысль: "Не только во мне сейчас Бесс, – она тоже несет в себе что-то мое… и не только в душе".
Мне открылось вдруг, что со мною – все кончено, и я никогда ее не увижу. Чем больше я пил, тем сильнее мучила жажда. Лишь теперь до меня дошел смысл заговорщицких перешептываний… Я был просто-напросто устранен: мне подсыпали яд. "Негодяй!" – крикнул я, адресуясь к "безносому" и почему-то добавил беспомощно: "Моя бедная Бесс!" Чувствуя, что умираю, хотел подняться, но перед глазами уже все поплыло. Я просыпался.
7.
Во второй половине дня меньше светлого времени, и, "очнувшись" в гостинице "Александра", я решил действовать по вечернему (усеченному) плану. Ни в какой Тауэр я уже не поеду. Это – на завтра. Сегодня – Портретная Галерея.
Приближаясь к подземке, вспомнил, что в кармане почти не осталось фунтов. В ближайшем обменном пункте, протянул в окошко сто долларов. За стеклом сидел "белый" турок.
Когда турки сбривают усы и придают волосам рыжеватый оттенок, они становятся похожими на англичан… больше, чем сами англичане. Это и выдает их.
Проверив купюру "детектором", меняла повертел ее перед глазами, подозрительно взглянул на меня и спросил: "Вы откуда?" "Из Москвы". – ответ поверг его в замешательство. Если "Сайберия" – как бы название логова, то "Москва" уже нечто невообразимое с копытами и рогами. Он выронил деньги, и, лихорадочно соображая, что делать, выпалил: "Ваш паспорт!" Так командуют "Руки в вверх!" Я стал объяснять, что паспорт – в гостинице, в сейфе, и предъявил визитку отеля. Нам говорили, что в городе, кроме визитки, ничего не потребуется. Я так ему и сказал. Заметив, что начинаю оправдываться, он ощутил себя крупным боссом. "Ваш паспорт!" Его рука потянулась звонить в полицию. Я возразил, что другие менялы в Лондоне паспорт не требовали.
Лицо "янычара" выражало тоску: он чувствовал себя одиноким рыцарем – на страже западной цивилизации. "Ваш паспорт!" – не унимался герой. Я спросил: Вы думаете, все русские – шпионы? Странно, но эти слова подействовали. Меняла поколебался, взял себя в руки и произвел обмен.
Когда я потянулся за фунтами, что-то, подобно облаку, мелькнуло перед глазами. Я отшатнулся: какая-то зверская рожа уставилась на меня с другой стороны. Только по высунутому языку догадался, что это – мой шалунишка. "Ты что там делаешь!?" – удивился я. Пушистик ничего не ответил, а вылетел из окошка и скрылся из виду. За стеклом каменело бледное лицо турка.
Потом, наконец, он заморгал, затрясся губами и ручками. А я продолжал тянуться за фунтами. Наконец, он спросил: "Извините, что это было?" Я отвечал: "Извините, что вы имели в виду?" Он рылся у себя на столе – что-то искал, а потом, с отчаянным видом, бросил мне в окно деньги. Пересчитав фунты стерлингов, я направился к станции и за углом наткнулся на хухра. Он поджидал меня в облике собачонки с пачкой купюр в зубах. Необъяснимым образом ему удалось проникнуть в конторку и самостоятельно "произвести обмен". "Верни сейчас же!" – приказал я. Он замотал головой: "И не потумаю!". "Дай сюда!"
Я возвратился, постучал по стеклу и вернул фунты бедняге, только что осознавшему, что его "обокрали". "Вы дали мне лишнее". От счастья он даже всплеснул руками.
– Знай наших!
Портретная Галерея находится в том же квартале, что и Национальная Картинная Галерея, но выходит не на Трафальгарскую площадь, а на пересекавшую ее улицу Чарин Крос Роуд (Charing Cross Road), спускающуюся к вокзалу Чарин Кросс. Ядро центра Лондона, по московским меркам, не велико. И мы то и дело проходим знакомыми улицами, мимо знакомых сооружений.
У гардероба моя стыдливая "евразийская" сущность была несколько уязвлена большим, добродушным шаржем на двух смеющихся деятелей при галстуках-бабочкой. Возможно, это – спонсоры или управляющие совета попечителей "Галереи", а полотно – лишь дань признательности и уважения. Нас этим не удивишь. Мы привыкли и к шаржам на президентов. Смущение вызывало отсутствие на пожилых шалунишках чего-либо еще, кроме галстуков-бабочек. Художник не обошел вниманием и трогательные детские "достоинства" этих славных мужей. "Английский юмор, – подумал я. – Должно быть, аристократы любят погоготать над собой". Откуда мне было знать, как аукнется "этот юмор" через какой-нибудь час.
После такого вступления, может быть, кто-то подумает, что Портретная Галерея – вертеп порнографии. Но это не так. Здесь все – чинно, как в церкви. А в качестве "проповедника" выступает электронный "гид", который выдается за плату при входе. Чтобы услышать голос, надевают наушники, а на панели прибора, с помощью кнопочек набирают выведенные на рамах портретов трехзначные цифры.
Галерея представляет собой хронологически выстроенную коллекцию изображений знатных британцев, попавших в историю. А точнее сказать, угодивших в ее "мясорубку".
Слушая электронного лектора, я уяснил себе, что в прежние времена не многие из мужчин доживали до сорокалетия. Женский век длился несколько дольше, прежде, чем его обрывал топор палача. Рождение было ничтожным событием, в то время как эшафот являлся Вершиной, на которую люди восходили в течении жизни.
Складывалось впечатление, что на высшую знать тут смотрели, как на породистую домашнюю птицу, которую сначала откармливают, а затем подают на блюде. Британцы не смакуют подробности, но и не любят их упускать. Например, в сообщении о смерти короля Эдуарда, изменявшего супруге с мужчинами, указывалось, как далеко и долго были слышны вопли несчастного, насажанного на раскаленный вертел. Если упоминалась одна из излюбленных на острове казней – четвертованием, не забывали сказать, что сначала бросали голодным собакам гениталии жертвы, а уж потом, по возможности заживо, отделяли все остальное. Нет, этим здесь не гордились. Просто, считали, "из песни слова не выкинешь", ибо суровое прошлое – "знак исторического величия нации".
Портреты скорее давали представление о времени, чем о людях. К примеру, в одиннадцатом веке все монархи выглядели подобно двум королям Вильямам (Первому и Второму). В двенадцатом веке – подобно Генри Второму и Ричарду Первому. В тринадцатом – подобно Генри Третьему. В четырнадцатом – подобно Эдвардам (Первому и Второму), с Ричардом Вторым в придачу. В пятнадцатом – подобно Генри Шестому и Ричарду Третьему – и так далее. Я воспринимал имена и судьбы, а характеры тонули во мраке. Лишь последний, из названных здесь, – Ричард Третий – не укладывался в рамки, отведенные портретистом, и великим Шекспиром. Я еще не подозревал, что днем позже (то есть, сном позже) мне предстоит убедиться в том лично.