Когда восемнадцатый век плавно перетекал в девятнадцатый, и на Руси инкрустированными шкатулками еще проламывали императорам головы, в Англии наступила пора милосердия к монаршим особам – эпоха почти что бессмертной Королевы Виктории (так и названной "Викторианской эпохой"). А когда при Суэце развернулась великая стройка Канала, над Британией воссияла заря просвещенного гуманизма. В соседней Франции еще затевалась расправа над инородцем Дрейфусом. Правозащитник Эмиль Золя еще только готовился к отпору погромщикам, а здесь, в Объединенном Королевстве, финансовую и политическую жизнь (в качестве министра финансов, лидера правящей Консервативной партии, а затем и премьера) уже возглавлял граф Бенджамин Дизраэли – истинный "дизраэли" по всем пунктам, включая "пятый". Я учился в заведении, подобном кадетскому корпусу, где историю, наряду с вымершими, как динозавры, бальными танцами преподавали весьма основательно. Наш историк проводил параллель между скандальным делом Дрейфуса и судьбой упомянутого английского графа. Сравнение было категорически в пользу Великобритании.
Однако в тот вечер, задержавшись перед портретом, знакомым по старым учебникам, и, набрав на приборе три цифры, я был удивлен, не услышав ни звука. Сделав "сброс", повторил набор. И снова – ни звука. Набрал цифры висящего рядом портрета, – "пошла" информация. Еще раз набрал Дизраэли – вновь тишина. Огляделся. Заметил милую китаяночку (в Лондоне все китаяночки милые и деловитые). Она сверяла портреты с каталогом. Поразил ее замечательный, выпуклый лоб. Но мысль, что в него с восточным усердием уже впрессованы факты собранных в галерее исторических зверств, показалась чудовищной.
Я подошел, извинился и попросил набрать "цифры Дизраэли" на ее "аппарате". Она улыбнулась и согласилась с готовностью, но, послушав, ответила: "Мью", что по-нашему значит "нема". "У меня тоже "мью"" – сказал я, и мы рассмеялись. Я заразился восточной улыбкой: улыбаешься, а на душе скребут кошки.
Однажды я спросил у профессора – руководителя кафедры довольно известного ВУЗА: "Вы верите в разговоры о жидомасонах?"
Мэтр слыл защитником "коренных ценностей" и носил усы, а ля Абдель Насер. "Раз говорят, – заметил он веско, – стало быть, есть основания". И это понятно: ведь кто-то обязан ответить за "нескладуху" в мироустройстве.
Уже перед лестницей мелькнул еще один персонаж – не слишком обрюзгший английский сановник – лорд Кромвер. Лицо его кого-то напоминало. Я не мог вспомнить – кого. Трогать кнопки уже не хотелось. Не смел и подумать, что жизнь нас может свести. Теперь вообще сомневаюсь, а был ли "портрет": я столь решительно бросился к выходу, что Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, в почетном простенке, чуть не выронил дорогую сигару. Это он заявлял, что в Англии не существует антисемитизма, ибо англичанин никогда не считал еврея умнее себя. Так что же случилось?! Один шекспировский персонаж объяснил это так: "Something’s rotten in the State of Denmark." – "Неладно что-то в Датском Королевстве". (Кстати, английское – "Rotten" будет покруче русского слова "неладно".)
На знаменитейшем снимке, в день коронации, Ее Величество Королева Елизавета Вторая очень напоминает прелестную, знакомую мне по работе, евреичку с уютной фамилией Дедушкина. Речь – не о том, что в монарший род затесался "чужак". Все люди рождаются миленькими китайчатами. Клеймо короля, макаронника, князя, хохла, лягушатника косоглазого, шваба и прочего ставят потом. И как поставят, так оно и пойдет.
Сдавая электронного гида, я спросил, почему не включается интересующий номер. Проведя пальцем по списку, служитель (не то Сириец, не то Иорданец) развел руками:
Сэр, боюсь, Вам просто не повезло.
У меня, в самом деле, шла полоса невезения. Не знаю, где все это время болтался "пушистик", но я, вдруг, увидел, как он скользит вверх и вниз по перилам.
Наткнувшись на яростный взгляд, хухр по-своему уловил мое настроение и, "прикинувшись" мухой, прожужжал в гардеробную.
Я пошел одеваться и услышал шум голосов. Из угла, где висела картина с голыми "дядечками", кто-то выкрикнул: "О-у-у!" Донеслись брань, визг, хихиканье. Я увидел толпу, из которой навстречу мне выбежал хухр, выкрикивая: "Какой пажор! Какой ужаш!".
Протолкавшись вперед, встав на цыпочки, я все понял: мой спутник сдержал обещание, данное накануне, – заставил-таки публику ахнуть. Я был вне себя: на картине два съежившихся детских "крючочка" обратились в две "булавы", при виде которых, у зрителей волосы становились торчком.
Вынырнув из толпы, я размахнулся, чтобы дать подзатыльник. Но хухр увернулся.
Террорист! – крикнул я.
Ну, нет уф! – возразил хухр. – Профтой ифполнифтевь… Ты вазве не эфто фател?!
Откуда ты знаешь, чего я хотел?
Я фидел тфою фивиономию …
Да пошел ты…! – я "выражался по-русски" вполголоса, но посетители вздрагивали, как будто их шлепали по щекам.
8.
Я покинул портретную галерею, не очень соображая, куда направляюсь. Сердитые послемыслия в голове метались, как очумелые, дергались, прилипали друг к другу, медленно выпадали в осадок. Инцидент с Дизраэли сообщил им новое направление: я думал о еврейском народе:
Подбрюшьем Средиземного моря, гонимый погромщиками, этот народ просочился в Испанию, оттуда – во Францию, Англию, через Германские княжества к венграм, славянам и к прочим. По дороге его и били, и резали, и жгли, и роняли из окон.
У евреев – рыбий инстинкт: "идти на нерест против течения". Они вбирали в себя языки и культуры, собственной нитью "сшивая" другие народы, мимо которых вела их судьба.
За тысячи лет скитальцы окольцевали Средиземное море и подвели итоговую черту в Соединенных Штатах Америки, где любой человек – и абориген, и изгой одновременно. Если, действительно, Бог подарил человеку Землю, то всю целиком, а не только, "малую Родину". Тогда люди изобрели клеймо: "Безродный космополит".
Не берусь судить об изначальной природе ненависти к иудаизму. В России, в двадцатом веке, в связи с упадком религиозности, уже мало кто верит в мацу, замешанную на крови "христовых младенцев".
Для объяснения антисемитизма не приемлемо и отвращение к внешнему облику, чуждому русской породе. Отличие жителей Закавказья, Африки, всего юга Европы – разительнее. Но нет к ним такого же неприятия, как к авраамовым детям. Когда-то действовал для евреев запрет на профессии и владение землями. Ростовщичество – проклятое гетто, в которое их загоняли. Говорят: "Одолжил – врага заслужил", "лучше конокрад-цыган, чем процентщик-Абрам".
В словаре Владимира Даля для еврея и вовсе не нашлось места. А словцо "жид" трактуется у него как "скряга". Но и это сегодня мало что объясняет.
Копать, так копать! Я завелся до тошноты. Уже, чувствовал зуд юдофобской "вериги", уже видел в еврее не человека, а члена "Еврейства" во всемирном масштабе. Получалось, что, будучи гражданином России, он – иностранец. Даже не в очень богатых семьях его с детства кормят, учат и одевают иначе, чем русских. Всю жизнь ему помогают сородичи, чтобы пробился, пробрался, втерся, пролез, оттеснил. Еврей не умный, а хитрый. Его не заманишь туда, где надо "горбатиться". Еврейство – не сионисты, зовущие к библейским корням, а всемирная партия – общество заговорщиков-жидомасонов, мечтающих погубить коренные народы.
Но, вывалившись в дерьме паранойи, я снова увидел: разгадка не здесь…
А вот где:
Возьмите русского парня с русской фамилией и "абсолютно" русским лицом, скажите ему при народе: "Знаешь, голубчик, стало известно, что ты у нас, вроде, – еврей!" И в туже секунду каждый учует чесночно-селедочный дух. Парень вздрогнет, как будто за ворот бросили мышь. Ему уже не отмыться!
И обратный пример: о персоне с еврейским лицом и странной фамилией отзовитесь прилюдно: "Да он же хохол! У него красивое прозвище: "Гоголь"! – и с глаз падет пелена."
Еврей – не обычное сочетание звуков, а мистический символ, заряженный жутью расстрельного списка. Наш народ закодирован на него, как кодируют на алкоголь алкоголиков, а павловских жучек (условный рефлекс) – на сигнальную лампочку.
Явился седоволосый старик и перстом указал: "Ты, ты и ты – евреи. Их ненавидеть! Остальных возлюбить!" Человечество, видно, так нагрешило и так еще нагрешит, что, для искупления одного Иисуса Христа недостаточно. Нужно распять потихонечку целое племя.
А когда всех распнут, вновь придет старичок и укажет перстом: "Ты, ты и ты – русские. Их ненавидеть! Остальных возлюбить!"
Я вздрогнул: поразила догадка:
"А что если это время пришло? Живут россияне, не ведают. Им просто не сообщили, что старичок приходил. Их уж и с глобусов стерли, из музеев вытурили, из памяти вытряхнули. Даже чиновный лондонский турок не переносит "пархатых" русских на дух. Вот ведь как обернулось!"
9.
Ноги привели меня к Королевской Опере "Ковент Гарден", а потом потащили на запад.
Солнце уже почти скрылось за невысокими крышами Сохо с его магазинчиками и улочками, где овощами и фруктами торговали с прилавков жители "неанглийской национальности".
Согласитесь, Лондон что-то теряет без англичан. Не то, что бы это меня раздражало. Но я ведь летел не в Бомбей, не в Дубай.
Не скажу, что в Лондоне вообще англичан не бывает. Они есть. Их наверно немало. Просто они не торопятся "выползать" наружу, а прячутся в стирильные норы своего аристакратического подполья. Им нет дела до того, что без них мегаполис утратил лицо, впитав в себя дух случайных конфессий, этносов и идеологий.
Дочка просила привезти ей мини-бутылочки виски. Нормальных бутылок было в продаже сколько угодно, но маленькие почему-то не попадались, хотя искать мне советовали именно в Сохо.
Я нырял из одной "торговой точки" в другую, как иголка, делающая стежки. Наконец, когда в очередном магазинчике я объяснил, что мне нужно, хозяйка вышла из-за прилавка и, накинув платок, сказала по-русски: "Идемте, я вам помогу".
Она знала, у кого и как спрашивать. Бутылочек было в продаже ровно столько, сколько требовал рынок. Но русские спутали все рассчеты. Им требовалось как раз то, о чем другие успели забыть. Из-за них одних не было смысла перестраивать бизнес.
Я купил, что искал. Женщина разговаривала с приятным акцентом. Она сирота. В России у нее никого не осталось. Ей здесь – славно. Но стоит услышать русскую речь, – сжимается сердце: "язык – что-то большее, чем филейная мякоть" Я спросил:
– Как вы здесь оказались?
– Я беженка.
– По политическим соображениям?
– Какая политика!? Какие соображения!? Просто хотела выжить!
– Вы из деревни? Был голод?
– Да нет. Какая никакая, пища была. Я из-под Ленинграда, который сейчас Петербург. Десятилетку кончала. Даже в институт хотела. Приехала в город. А потом все бросила и дала деру.
– Захотелось западной жизни?
– Западной, восточной – какая разница? Просто выжить хотелось. Я испугалась.
– Вас преследовали?
– Да что вы! Каму я нужна!?
– Тогда чего вы боялись?
Знаете, я когда-то слышала, что киты в океане иногда сами выбрасываются на берег. Всей стаей. Как по команде. Вот так и в нашей деревне. Сперва мужики, а за ними и бабы. Да и в городе – тоже.
– Как выбрасываются?! Пьют что ли? – догадался я.
– Ну да, изничтожают себя. У них прямо в глазах написано: "Не надо мне ничего, кроме этой гадости!" И сгорают, сгорают один за другим и целыми деревнями.
У меня родных не осталось. Все "выбросились". Я и в городе в глазах мужиков то же самое видела. Вот вырастет человек, в армии отслужит, женится, а потом, деваться некуда, начинает "выбрасываться". Человеку что нужно? Радость и будущность. Но для этого надо трудиться, учиться, да и то шансов – мало. А тут прямо под боком такая радость без всяких забот: "выбрасывайся" – не хочу. Это – в крови (говорят теперь в генах). Всем сразу поступает команда.
Я поначалу считала, дело в – распущенности. Потом вижу, нет. Из людей просто вырвали смысл, как зуб – бейся не бейся, ничего не добьешься. Человек ведь должен придумывать, изобретать, развивать предприимчивость, обустраиваться, чтобы делалось лучше и лучше. А у нас за всех думает дядя – где-то там наверху. Но лучше от того не становится: нужно защищать границы, а у нас их такая прорва, – ни с кем не сравнить! А народа – все меньше и меньше. Так сложилось и уложилось. "Ни пяди не отдадим"! При таком раскладе не может быть никакого уклада, кроме военного лагеря. И никакого просвета! Мы обреченные. А чтобы не заскучали дергают: то дадут вольную, то землю отымут, то ты общинник, то батрак, то мироед, то колхозник, то фермер, то зек. Собственность то разрешат, то отымут, то дадут, то сожгут. Страна огромная. Простой люд не знает, что там – за кордоном. Ему говорят, там – хуже, чем здесь. А куда уже хуже! Может, и в нашей стране где-то люди живут по-людски. Да кто же их видел? Я, например, не встречала. А предприимчивость – только в одном: как бы что унести, продать, да "выброситься".
Вот посмотрела я и решила сбегу. На работу устроилась. Подкопила на поездку в Финляндию. Поехала и отстала от группы. А года через три тут оказалась. Все время где-нибудь работала. Даже не тянуло обратно.
– А как с языком?
– Еще в деревне учила английский. А его всюду знают.
– Да, но в Европе есть наркоманы.
– А у нас их что ль нету? Наркотиками не обществом, а каждый в отдельности балуется. В основном сосунки, которые спешат все попробовать, все испытать, пока жизнь не приперла. Знают, что можно втянуться, а пробуют: не хватает им, видишь ли, остроты. Кому на роду написано, тот втягивается. Но такого, чтобы всей стаей "выбрасываться", здесь не встречала.
Главное, есть осуществимая цель. Можно работать, устраиваться в этой жизни по возможности лучше. И, чтобы люди друг у друга учились, как надо устраиваться, а не завидовали.
Теперь, когда слышу русскую речь, подхожу и спрашиваю: "А остались в России еще мужики?". Успокаивают: "Остались, остались… Только пьют по-черному."
В молодости сам я пил хорошо. Но, по мере того, как уходили силы, иссякала и тяга к хмельному. Метафора с китами, бросающимися, как по команде на берег, меня порядком задела. Я не думал, что может найтись человек, который так это себе представляет. Но, как говорится, каждый имеет право на личное мнение.
10.
Небольшими улочками я скоро "вырулил" к Риджент Стрит. Пару дней назад, проезжая в автобусе, присмотрел тут "Детский Универмаг" и теперь направлялся прямо к нему.
Когда вышел из "Детского Мира" с подарком для внука, ноги сами повели меня в сторону центра. Риджент Стрит в этом месте делает плавный изгиб, за которым в наступающих сумерках угадывалось скрытое поворотом многоцветное облако Пикадилли Сэркэс.
Площадь тянется с запада на восток метров на сто. А в ширину вдвое меньше. На углу с Риджинт Стрит, громоздится похожее на корабль шестиэтажное здание, округлая "корма" которого во всю ширину и высоту являет собою сплошной экран электронной рекламы. Рекламируется почти то же, что и в Москве: "Самсунг", "Макдональдс", "Нескафе", "Кока-кола" и прочее. На "экране" – много чистого цвета (зеленого, красного, белого, синего).
Через переулочек – длинное изысканно подсвеченное желтое здание в классическом стиле с портиком и колоннами – "Трокадеро Центр" – молодежный развлекательный комплекс. Во чреве этой громады, занимающей целый квартал, – масса аттракционов, где молодые люди за деньги могут испытать свое счастье и мужество. А еще там – выставка рекордов Гинесса.
Здание напротив занимает всю южную часть площади. В восточном углу его ниша, а в ней, под светящимся козырьком – компактный фонтан со скульптурной группой "Кони, вставшие на дыбы". Осатаневшие скакуны "взвились" в крошечном закутке над струями вод.
В нижних этажах здания размещается "Критерион" (Criterion) – театр, где играют Шекспира. Маленькую площадь украшают углы. В сумерках при искусной подсветке девять углов создают впечатление вычурной гравировки по серебру. По мере движения, они выявляются один за другим, поражая фантастическим (в лучшем смысле этого слова) смешением стилей.
В центре "сэркэс", (она была вовсе не круглой, а ломаной, в этом тоже проявлялся ее скандальный характер) напротив "Критериона", над роскошным резным пьедесталом парит фигурка, похожая на мотылька, с телом длинноногого юноши. По замыслу она была воплощением ангела христианской любви, однако, об этом давно уже мало, кто помнит. Влюбленные здесь назначают свидания, ища высокого покровительства у обнаженного юноши.
Пикадилли Сэркэс – не "пуп" Лондона, скорее – его "лобок". Окружающий площадь развеселый Вест-Энд (район купцов, живописцев, поэтов и проституток) давно переименовал "ангела" в бога любви Эроса. На бронзовой ноге, "выброшенной" назад, проделывал обезьяньи фокусы хухр. Он крутил "солнышко", сидел, болтая ногами или, свесившись, строил публике рожи. Последняя, аплодируя и гогоча, во всю веселилась. Рукоплескания раздавались при каждом трюке пушистика. Для меня в этом было что-то чужое. Мы (в общей массе) не привыкли так выражать одобрение, во всяком случае, спонтанно. Когда у нас аплодируют, все время, кажется, кто-то подсказывает: "Встречаем аплодисментами! А теперь похлопаем, товарищи!" Театр в России – мода, привнесенная и лакомство до сих пор – не для всех. Как писал поэт, когда на Руси одобряли: "Кричали женщины "Ура!" и в воздух чепчики бросали". Впрочем, и "чепчики" – понятие привнесенное. Но "Ура!", это, верно, – кричали.
Ваятель вознес над фонтаном "крылатого негра", который, судя по масти собравшихся, тут хорошо преуспел.
В этом бронзовом парне была тайная сила. Он завораживал. Он царил не только над площадью, – над всем королевством.
"Горели" тысячи молодых глаз: латино– и афро-американских, китайских и чуть-чуть – европейских. Орлиные очи блондинок высматривали добычу.
Мужчины одеты как, кому нравится – от изысканных фраков до лоснящихся джинсовых курток с выпущенными наружу рубахами.
Люди встречались, обсуждали вечерние планы. Вокруг – океан развлечений на любой вкус: театры, кинотеатры, интернет– и найт-клубы, дискотеки, бордели и прочее. Сюда идут "расслабляться" после работы. Работают здесь напряженно и отдых воспринимают, как расслабление (relaxation), тогда, как у нас отдыхают с бутылкой и не особенно напрягаются даже в постели.
По проезжей части, будто красные рыбы, проплывали автобусы в два этажа.