В облике палящего из орудий гиганта, действительно, было что-то комичное. Каждый выстрел так сотрясал корабль, словно в него самого попадал снаряд. При этом рвались леера, сыпался такелаж, разбитые шлюпки летели за борт. Я вернул трубку хозяину. Мне почему-то не хотелось смеяться.
Потом броненосец отвели с линии огня. Мей, читавший корабельные сигналы, доложил, что этот "гроза крепостей" успел выпустить 88 снарядов. А один 10-ти дюймовый снаряд береговой батареи пробил его борт ниже ватерлинии, уложив на месте двух матросов.
Хотя бой продолжался, шуму стало поменьше. Один за другим умолкали форты.
К концу дня канонада почти затихла. В общей сложности она продолжалась десять часов.
Мы приблизились к берегу напротив красивой, но изуродованной взрывами набережной.
В порту началась высадка экспедиционного корпуса. Здесь торчали не приспособленные к борьбе с кораблями орудия полевой артиллерии. Видимо, и они стреляли, отвлекая огонь на себя. И жертв здесь было побольше. Хотя гарнизон капитулировал, кое-где еще слышался треск винтовок и буханье отдельных орудий.
Александр стоял у борта – прямой и загадочный. На смуглом лице блуждала улыбка. "Чему вы радуетесь, Мей?" – спросил я.
– Не люблю время, когда собирается гроза: – сказал он, – не знаешь чего и ждать. Обожаю минуты сразу после грозы, когда легче дышится, словно прорвало нарыв, и дело пошло на поправку.
– Полагаете, "дело идет на поправку"?
Мне вдруг показалось, что время остановилось и больше уже ничего не случится.
– Думаю, всякое еще будет… Но одиннадцатое июля…
Мой день рождения…
Ваш день рождения, Эвлин, совпал с поворотной точкой кампании.
– И моей жизни тоже! Как вы думаете, что ждет Ораби?
– Думаю, о нем очень скоро забудут.
– Но у него еще есть войска!
– Достоинство армии определяют по соотношению числа старших офицеров к общей численности. Есть критическое соотношение, после которого армия – только кормушка.
– Скорее всего, Ораби будет разбит и взят в плен, – добавил после паузы Мей.
– А потом?
– А потом восстанет Судан и снова возникнет угроза власти Египта. Но это уже другая история.
– Ну а потом?
– Не много ли вы хотите знать, лейтенант?!
– И все-таки?
– А потом придет некий лорд… и положение на берегах Нила изменится к лучшему.
– Благодаря лорду?
– Нет…Лорд станет лордом, благодаря тому, что изменится положение.
– Очередная шарада?
Как вам угодно.
Граф, вы, оказывается, настоящий провидец!
– Это что – комплемент?
– Нет, в самом деле, откуда вы знаете, что будет потом? Может, вам Господь Бог шепчет на ухо? Или общаетесь с дьяволом? Вчера вы пообещали сюрприз – так и вышло. Определенно, здесь что-то не чисто.
– Какая муха вас укусила Баренг? Вам не известно, что такое прогноз?! Вы же врач!?
– Болезни – это одно, а тут судьба государства. Да еще там какой-то "Лорд" затесался – не понятно откуда, и не понятно к чему! Либо все это чепуха и вы, просто, блефуете, либо знаете нечто, что знать никому не дано! Вы называете это прогнозом? А с чем его кушают? Что же надо уметь, чтобы так прогнозировать?
– Чтобы делать прогнозы, достаточно знания фактов и чуть-чуть интуиции.
– "Чуть-чуть интуиции"!? Я, например – не могу!
Придет время, и сможете. Я обещаю.
Вот! Опять говорите, будто знаете все наперед!
Ладно, Баренг, забудьте. Я ничего не рассказывал.
В это время с флагмана подошла шлюпка. Поднявшийся на борт морской офицер объявил: "На берегу много раненых. Дипломированным медикам просьба спуститься в бот. Их временно разместят при госпитале. "Святая Тереза" пока остается на рейде".
Помогая мне сносить вещи, Александр сказал: "Хедив со свитою тоже сойдет на берег… Для переезда, наверняка, им дадут охрану. Советую присоединиться к кортежу. Вам, как врачу, это будет не сложно".
– К чему?
– Путешествовать одному здесь опасно. Не хотелось бы, чтобы с вами что-то случилось.
– Благодарю за заботу.
– А, когда все уладится, я вас найду.
Последним напутствием Александра были слова: "Если хотите принести своей королеве пользу, изучайте язык, на котором здесь говорят!"
Он кричал что-то еще, но шлюпка уже отошла, и голос его утонул в шуме весел, криках чаек и плеске волн. Эти звуки слегка убаюкивали, и я придремал.
Проснулся уже в гостинице, перешагнув в другой сон.
10.
Спал не более часа. Сон во сне показался длинным. Во всяком случае, я хорошо отдохнул. На оставшуюся часть дня у меня тоже было "задание", хотя и не столь ответственное, как посещение Тауэра.
Спустился в подземку. В вагоне поезда мне не понравился афро-американец с пухлыми губами и кожей цвета кофе с молоком. Правда, настоящей Африкой тут и не пахло.
Местные африканцы были абсолютно черны, выше ростом, изящнее, аристократичнее. Они не нарушали, а подчеркивали лондонский шарм. Афро-американец, как мне казалось, вел себя, вызывающе. Он шумел, тогда, как других голосов почти не было слышно. Он взвизгивал, говорил на высоких тонах. Из речи его как занозы торчали знакомые по песенкам негров и "сленговому пособию" провинциализмы люмпенов Нового Света.
Паузы он заполнял, напевая что-то в пол голоса и дергаясь в такт немудреному ритму. Он не был пьян, просто, задыхался в вагоне, где пассажиры – величественно молчаливы, подобно куклам "мадам Тюссо". В нем клокотала напористая энергия, "московской шпаны".
Некоторые очень культурные деятели изящно называют это пассионарностью. До тех пор, пока она не коснется их собственных задниц.
Лицом к лицу с афро-американцем стоял рыжеватенький англичанин, в джинсовой паре. У него был спокойный голос и располагающий взгляд. Он вел себя предельно корректно.
Между ними происходил диалог. Трудно вообразить, о чем могли говорить столь разные люди.
Я их почти не слышал, вникнуть в речь не пытался, но следил за эмоциями.
Пухлогубый жаловался, угрожал, капризничал, взвизгивал, взбрыкивал, как жеребенок, брызгал слюною, рычал, скалил зубы и тряс кулаками. Англичанин внимательно слушал и доброжелательно увещевал. Глядя на него, вспомнил я милую парочку, терпеливо объяснявшую мне, что фотографии в полночь, увы, не работают. Все трое (та пара и этот рыжеволосый) были из одного "теста", возможно, – лучшего на Земле. Они говорили на настоящем английском: "сожалею, боюсь, извините, прошу прощения…благодарю вас, вы так любезны… очень мило с вашей стороны…да, конечно, я вам сочувствую, пустяки…не волнуйтесь, все обойдется…" – и т. д. А между этими основными словами – самая малость – щепотка чего-то по смыслу, по сути беседы.
Разумеется, чернословие – выразительнее. Мы гордимся своей "выразительностью", как уникальным явлением. Она бьет по лицу, делает рожи пурпурными. Она заставляет носиться, вертеться, и корчиться. У нас есть для этого место.
На острове не разбежишься – невольно соразмеряешь движения, чтобы не вылететь вон – в мировой океан. Для этого-то и существует "настоящий" английский. Я наблюдал, как он действует. Словно ладонь опустилась на лоб и глаза пухлогубого. Слушая, он слегка прикрыл веки, успокоился, сел на свободное место…
Господи, что это? Он уже плачет! Может быть, он ощущает себя Моисеем. "И воззвал к нему Бог: "Моисей! Моисей! Вот я! … Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть земля святая". И сказал Моисей Господу: "О, Господи, человек я не речистый…тяжело говорю и косноязычен". Господь сказал: "Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Я ли Господь? Я буду при устах твоих"."
Англичанин вышел. Нас приучили, насупив брови, думать "ногою вперед". Когда проигрываем, не признаемся в бездарности, говорим: "не хватило злости".
Злость – квинтэссенция национальной идеи! Не афро-американца – меня самого теперь осадили, успокоили и умилили чары "взвешенного" образа мыслей.
Я вышел в "Вестминстере" у въезда на мост. В предзакатный час, когда река отражала золото набухшего солнца.
У меня был фотоаппарат. К сожалению, для прогулок с ним каждый раз оставалось мало светлого времени. Но только во время "свободной охоты" (без четкой программы) я мог, не спеша, "растворяясь" в этом пространстве, забывать, кто я есть.
"Лицом к лицу лица не разглядеть", и я перешел на правый (периферийный) берег. Комплекс зданий парламента фотографировал с Вестминстерского моста и из-под него. Чем ты ниже, тем картинка – воздушнее и… загадочнее.
Вестминстерский дворец четыреста лет служил королям резиденцией, потом стал парламентом. В 1834 году (при короле Вильяме Четвертом) – сгорел. В 1860 году (при королеве Виктории) – восстановлен и перестроен.
Светло-желтое, даже чуть красноватое трехэтажное здание вытянулось вдоль Темзы метров на двести. С торцов стоят башни. Та, что – слева (широкая прямоугольная) могла бы сойти за обычную – крепостную, если бы не "кружева" оконных проемов, не игривые шпили по углам и в середке. Та, что справа, – главная в городе и во всей Англии. Вблизи она напоминает скворечник. Но из-под моста с другого берега Темзы это не слишком высокое (порядка шестидесяти метров) сооружение завораживает. Когда надвигаются сумерки, увенчанная шпилем маковка горит в вечерних лучах, и знаменитый Биг Бен начинает казаться устремленной в небо горящей свечой.
Над дворцом поднимается ряд малых башенок с малыми шпилями по углам. От чего силуэт зданий парламента кажется немного "когтистым".
Пока я фотографировал, на фоне закатного неба хухр торчал у "скворешни" Биг-Бена, подобно белому привидению, напоминавшему инверсионной след самолета, указывая, что и башни, и призраки в этой стране – равноценные символы.
Я приехал в компании зодчих, и хотя профессионального отношения к ним не имею, в области архитектуры, у меня есть своя доморощенная концепция, суть ее – в следующем:
Подвижная, наполненная воздухом, водяными парами и взвесями, в разной степени проницаемая субстанция, именуемая небом – это слепое живое существо. Землю оно принимает на ощупь. Ему доставляет блаженство шероховатость поверхностей. Его радуют щетина лесов, горные пики, выступы скал. Тянет туда, где можно слегка потереться, пощекотать себе брюхо, бока, почесаться, зацепиться и передохнуть. Небо не терпит однообразных скользких равнин, глади вод, степей и пустынь. Оно либо избегает их, либо, выражая протест, напускает большие и малые беды.
Нет хуже юдоли, чем жить под скучающим небом. И многие архитекторы, чувствуя это нутром, вопреки колебаниям моды, вкусовщине, окрикам сверху и улюлюканьям с разных сторон, стремятся развеселить небеса. Так строили с незапамятных лет. Всякий храм с колокольнями и минаретами – приглашение неба порадоваться? Что касается человека, – какое дело ему до самочувствия неба! Главное – строгость архитектурного вкуса. И вообще, просто строгость. Ибо последняя – может заменить собой все, и, в первую очередь, – счастье.
От Вестминстерского моста до моста Ватерлоо Темза течет на север, а затем, почти под прямым углом, поворачивает на восток.
Я шел "по течению".
Во время обзорной экскурсии, на набережной Виктории, я переволновался, когда показалось, что хухр разобьется о каменный столб. И, хотя ничего подобного не случилось, память окрасила эту точку (на мысленной карте) цветом взволнованности.
Все указывало на излучину Темзы. Попытаться найти это место показалось важным и стало сегодня темой "свободной охоты".
11.
Я шел от Вестминстерского моста на север по правому берегу, мимо выставочного зала "Кантри Холл" (Country Hall) – длинного выполненного под дворец девятнадцатого века здания с башенкой, полуколоннами, и барельефами.
Над рекой поднималось колесо обозрения "Лондонский Глаз". Вантовые спицы издали почти не заметны – колесо, кажется, парит в воздухе. Две изящные пятидесятиметровые опоры похожи на изваяние циркуля, страдающего манией величия. Сплетенный из серебристого металла, стометровый обод с наружной стороны несет тридцать две прозрачных гондолы (каждая величиной с небольшой автобус), которые в свою очередь напоминают зубцы гигантской шестерни, опущенной с неба, чтобы раскручивать Землю.
Севернее "Лондонского Глаза" над набережной проходит железная дорога. Составы летят по мосту на тот берег к станции Чаринг Кросс (CHARING CROSS). За железной дорогой стоит "Королевский Фестивальный Центр" (ROYAL FESTIVAL Hall). Три высоких этажа сплошных витражей его обращены к Темзе, но кроме звонкого имени, внешне, – в нем ничего примечательного.
Я прошел мимо "Фестивального Центра", мимо "Выставочного Центра Королевы Елизаветы" – бурого трехэтажного сооружения "ползучей" архитектуры. Должно быть, под впечатлением от минувшей войны, архитектор соорудил его малозаметным и с воздуха, и с земли.
Теперь до моста Ватерлоо было подать рукой.
Я привел "пунктирное" описание участка правого берега между двумя мостами, чтобы больше к этому не возвращаться.
Тем временем на другом берегу разворачивалась панорама Набережной Виктории.
По мере приближения ночи, картина менялась. На западе, у края неба розовая полоска заката из белой последовательно становилась светло-голубой, синей, темно-синей, и, наконец, черной, как остальной небосвод. В рассеянном городском свете, я видел уже только контуры зданий, светящиеся окна и звезды.
У Вестминстерского моста на той стороне находилось пятиэтажное здание бурого, белого, красно-желтого, кирпича со сложной мансардной крышей и множеством живописных каминных труб. Я успел разглядеть его, при свете заката, еще когда выбрался, словно мышь, из подземки.
Чем дальше я шел, тем ниже спускалась тьма, и резче обозначались контуры на другом берегу. Следующим было светлое десятиэтажное сооружение, протянувшееся вдоль Темзы и на четверть встававшее над кронами высоких деревьев. Крыша его, как крепостная стена, щетинилась "зубцами", над которыми развевались флажки.
Правее вырисовывалось сооружение, похожее на фантастический торт. Верх его напоминал декорацию, средневекового города со множеством шатровых башен и башенок разной величины, мансардных окошек с причудливыми наличниками.
Башенные шатры, за исключением маковок были темны. Зато верхний этаж и каминные трубы, светились от последних закатных лучей, уже не видимых с моей стороны.
Я шел на север. И по мере того, как взгляд скользил по другому берегу Темзы, росло напряжение ожидания. Где-то там находилась невидимая влекущая точка, к которой я приближался по странной кривой, напоминающей логарифмическую спираль.
Далее, вниз по реке, за домом с шатровыми башнями поднималось освещенное изнутри стеклянное сооружение, напоминающее чудовищный телевизор, – станция Чаринг Крос.
По мосту через Темзу от него и к нему то и дело бегали поезда. За стеклянным "экраном" мелькали огни, вспыхивали голубые и красные сполохи, – там шла таинственная жизнь "преисподнии".
Сразу за станцией, метров на сто или двести, вдоль набережной тянулся зеленый массив. Контуры зданий тут отступали в глубь панорамы.
Еще правее, перед мостом Ватерлоо, над Темзой вздымались два дома-утеса. Верхние этажи были празднично освещены, словно там шли торжественные балы Сатаны. Над мощными боковинами первого – развевались флаги. На центральной башне второго, торчавшей, как голова, красным цветом горел циферблат.
Подножия этих громадин тонули во тьме.
Где-то там, на набережной, между Чаринг Кросс и мостом Ватерлоо вспыхивал крошечный огонек. Он был так ничтожен и иллюзорен, что казался случайной реакцией утомленного зрения. Но я был уверен, это – то место, где меня ждут.
Поднявшись по лестнице, я зашагал по мосту Ватерлоо к левому берегу. Мост относился к объектам, достопримечательностью которых было уже само название. Знаменитый фильм "Мост Ватерлоо" – красивые актеры, незабываемая музыка, трогательная история про войну и любовь.
Где-то за спиной находился вокзал Ватерлоо, впереди – центр Лондона. А внизу играла бликами Темза. До меня долетал плеск воды. Тянуло сыростью, холодом. Я шел, продолжая всматриваться в темноту, и уже различал впереди белые пристани, стоящие вдоль набережной через каждые сто-двести метров.
Повернув голову, я мог видеть "Лондонский Глаз". В верхней точке гигантского колеса во весь рост стоял хухрик и, указывая на противоположный берег, семафорил горящими блюдцами глаз: "Она там. Я ее вижу". Потом, взмахнув лапками, он "ласточкой" полетел в воду. Рассекая волны, под мостом пронеслась "живая торпеда". След ее сверху был хорошо заметен. Несколько раз она зигзагами пересекла Темзу, потом остановилась на самой стремнине, высунулась, подняла большой палец, провизжала: "Фотичка Фо!" – и растворилась в тени от моста.
12.
Впереди находился мерцающий, почти что невидимый "эпицентр" притяжения. Меня будто втягивало в эту воронку.
От возбуждения слегка поташнивало. Казалось, что мост никогда не кончится. В голову пришла фраза испанца Мигеля де Унамуно: "В сумерках река времени струится из вечного завтра…." Сейчас Она не струилась, а скакала по валунам памяти не известно, куда и зачем.
Справа с шумом и свистом проносились машины. Направление ближнего ряда совпадало с – моим (левостороннее движение), создавая ощущение хаоса.
Впереди зиял вход в туннель, который вел на улицу со знакомым названием (из Ла Валетты): "King's way" (Королевская дорога).
У лестницы, что спускалась на набережную, я повернулся налево и сразу же, между вторым и третьим причалами, разглядел узкое светло-серое сооружение, высотой метров двадцать с лишним. Это был столб, с которым чуть не столкнулся хухр на второй день путешествия и с которого он тогда сиганул на автобус.
Спускаясь по лестнице, приближаясь и вглядываясь в суживающийся кверху граненый камень, я вспоминал, что читал об этом, известном, как "Игла Клеопатры", предмете. По одним данным, обелиск высечен в 1475 году до нашей эры в каменоломнях Ассуана, а в 1798 году (нашей эры) предложен в качестве сувенира Горацио Нельсону, разбившему французский флот при Абукире (устье Нила). Путешествие обелиска в Лондон длилось 90 лет.
По другим сведениям "Игла Клеопатры" высечена в 3300 году до нашей эры перед Храмом Солнца, а затем во времена фараонов Тутмоса Третьего и Рамсеса Второго покрыта египетскими письменами. В четырнадцатом году до нашей эры римский император Август перевез ее в Александрию. А в 1878 году (нашей эры) она попала на набережную Темзы, как дар хедива (правителя) Исмаила Паши, в знак благодарности Англии (в лице лорда Дизраэли), выкупившей акции Канала и тем спасшей Египет от разорения. Название "Игла Клеопатры", – рекламный манок. Никакого отношения к царице Клеопатре Птолемей обелиск не имеет.
Перед камнем было светло. Я даже мог разглядеть иероглифы: черточки, точки, кружочки, овалы, луны, очи, фигурки людей и зверей.
Мне казалось странным, что этого света не было видно с противоположного берега. Но осмотревшись, понял: ни самой реки, ни другого берега не было, хотя слышался плеск и тянуло сыростью.
Подняв глаза, я не увидел и звезд. Точно пал туман, и я находился внутри его светящегося "кокона".