Среди гостей бросался в глаза пожилой, профессорского вида посетитель. Одет он был как обычный турист: свитер, джинсы, кроссовки. На голове – серебристый венчик вокруг загорелой макушки, очки и большой нос с горбинкой, считающийся на западе аристократическим, а в России – "нерусским". Разглядывая картины, он расставлял ноги, сцеплял руки на животе или же за спиной и по-петушиному клал голову набок. Все в нем было естественно, кроме этого наклона головки. "Уж не хухр ли балует?" – засомневался я. И только об этом подумал, как заметил хухра в другом конце зала. В своем обычном пуховом "свитере", вытянувшись в человеческий рост, он смотрел на картины через толстые стекла очков. Внешность его не привлекала внимания. Патриоту Соединенного Королевства вид моего приятеля скорее внушал горделивое чувство, нежели – удивление. В Лондоне не принято поражаться экзотическим особенностям гостей: в Британское Содружество Наций входят самые разнообразные этносы. Шум за спиной прервал эти мысли. Я оглянулся. "Профессор" ползал по полу и шарил руками, пытаясь что-то найти. Я сразу же догадался – что, именно, и направился через зал к приятелю, который, расставив ноги и заложив руки за спину, клонил голову набок. Он заметил мое приближение, но не повел и ухом. "Верни сейчас же!" – прошептал я. "И не патумаю!" – отвечал он, делая вид, что поглощен изучением живописных особенностей полотна художника Караваджо "Положение во гроб". Заметив, что я начинаю сердиться, он выкинул фокус: не сгибаясь, дотянулся "руками" до пола и отправил чужие очки скользить по паркету прямо в руки "профессору". Нащупав не известно откуда вернувшиеся "окуляры", водрузив их на нос и, тотчас же заметив "спасителя", пожилой человек издал звук "О!" с легким "у" на конце. Он издавал его еще трижды. То ли решил, что субъект, с такой внешностью, мог и не знать других слов, то ли сам потерял дар речи, при виде согнувшегося в поклоне и делавшего назад ручки "ласточкой" (дескать, к вашим услугам.) куртуазного "чучела".
"Убирайся! Ты позоришь меня!" – зашипел я змеей. Он поднял ладошки: "Вщё, вщё, – ухошу!" А потом, сцепил свои лапоньки сзади и широко (по-профессорски) зашагал к выходу. Перед тем, как скрыться из виду, хухр обернулся и, обведя лапкой полотна, добавил: "Кому нушна эта мажня? Паташдите. Я наришую такое, – вще афнут!" Он не уточнил, когда собирался исполнить угрозу.
В Национальной галерее господа – не посетители, а полотна. Последние не висят, а как будто парят, опирались на воздух и свет. Зато гости "ползают", около них, как сонные бабочки, запорхнувшие на чужое тепло.
Впрочем, среди картин есть тоже изгои. Французских импрессионистов, лишили естественного света, вывесив в сумрачном "карцере" на втором этаже. По-видимому, за последнюю тысячу лет не мало обид затаил Альбион на соседа, живущего через "Канал". Не знаю, возможно, я ошибаюсь.
Великий Тёрнер привлекал и отталкивал безумием стихии и света в прекрасном солнечном зале. Но представлен был так скудно, что я ощутил себя обделенным.
Говорят, что картины его "разбросаны" по разным собраниям. Не то что бы мне от этого было не жарко, не холодно. Но чем больше мы знаем, тем большего нам уже никогда не узнать. Такова, говорят, логика вещей. Но мы-то – не вещи. Мы – люди.
Знатоки "поверяют гармонию алгеброй", а человеку "с улицы" подавай шаманство, без которого от искусства остается сплошное занудство.
В этих стенах незаметно прошли три часа. Галерея оказалась не такой уж большой. И я еще раз прошелся по залам, останавливаясь возле картин, где более мощно восходила из прошлого мысль, что и в те времена люди жили сиротской мечтой о любви, о спасительной мудрости и красоте.
4.
Эта лондонская галерея называлась "Национальной", но состав ее авторов вполне можно назвать интернациональным, как в "Музее изобразительных искусств" в Москве или в Петербургском "Эрмитаже", или в Дрезденской галерее и, наверно, во многих других мировых музеях. А как же со словом "Национальная"? Вот в "Третьяковской галерее" в Москве и в "Русском музее" в Питере – все, действительно, "национальное". Должно быть, у англичан это слово имеет иное значение. А именно – "Национальное собрания лучшего, не зависимо от этнической принадлежности авторов". Можно даже предположить, что в стране существуют музеи, где выставляются только английские авторы, но если здесь такие интернационалисты, почему в "Национальной" галерее не представлен ни один русский художник. Стало тошно: опять эта проклятая "озабоченность".
Я спрашивал себя, почему так много людей стремиться попасть в галереи? Не все же они специалисты по скульптуре и живописи – таких меньшинство. Люди торопятся что-то увидеть хотя бы глазком, получить, на бегу, хоть какое-то представление. Может быть, это – снобизм и напрасная трата времени. Это даже нельзя назвать свежим взглядом. Скорее, взгляд постороннего. Но, по той же причине, я слушаю музыку, которая, среди моего окружения, мало кого привлекает.
Виноват некий "змий" искуситель. Пока не вкусил, ощущаешь себя обделенным, а, вкусив, мало помалу втягиваешься, начинаешь чувствовать "кайф".
Испытывая пустоту одиночества, я шел, как во сне.
– Хоть бы хухр дал о себе знать!
Когда по какой-то причине, а то и без всяких причин делалось не по себе, и жизнь становилась невыносимой, меня подмывало мысленно ее шаржировать. А у Хухра развилась привычка шаржировать мои шаржи. Он любил доводить до абсурда, невинные шалости стариковской фантазии. Выйдя из Галереи на Трафальгарскую площадь и спустившись к фонтанам, я услышал крики и свист полицейского (бобби), а еще – страшный рев. "Колонну Нельсона", как я упоминал, охраняло четыре перелитых из пушек льва. И тут я заметил – пятого, который не возлежал, как другие, а величественно расхаживал у подножья столпа, издавая рык и распугивая туристов. В испуганных криках людей жужжало "осиное слово" "Зуу", "Зуу" (Zoo). Речь шла, по-видимому, о сбежавшем из зоопарка животном. Но где они видели в зоопарках черного льва? Тем временем, разъярившись, зверь бросился на пьедестал. "Брысь!" – крикнул я на громадную кошку. От неожиданности, она отскочила от памятника, угодив в ближайший фонтан. Брызги еще не успели упасть, когда пятый лев "испарился". Зато содрогнулось "древо", корни которого обнимали книгу с ядром. Как будто ожив, они стали расти, и, казалось, вот-вот обовьют балюстраду, лестницу, скамейку поблизости, и красный автобус, стоявший на улице. Полицейских уже собралось не менее дюжины. Они вежливо оттесняли прохожих. А потом как-то сразу все стихло. "Угомонился?" – спросил я негромко. Надо мной пролетела чайка, хохоча во все горло. Я спускался в подземку.
В два часа дня уже был на станции Паддингтон и входил в рыбную лавочку, о которой вчера говорил наш турок-портье.
На бумажке, приклеенной к двери, было написано: "Рыба по-английски".
Меня встретил улыбчивый человек лет пятидесяти в накрахмаленном белом халате, похожий больше на доктора, чем на торговца. Во всяком случае, у вчерашнего "янычара" были хотя бы усы, а здесь – никакой экзотики… Но столик "для своих" в дальнем углу ожидал. Человек торговал у прилавка, готовил на кухне, угощал гостей, занимая их разговором, и со всем справлялся один. Скоро на столе появилась "рыба по-английски" и, конечно, с картошкой-фри. Я был гостем. И здесь не возражали, чтобы я стал постоянным клиентом. Этот столик в углу "для своих" – превосходное изобретение. Не успел приехать, – ты уже "свой". И уютно, и дешево, и главное – тебе рады. Но никаких напитков. Торговля напитками – очень выгодная статья и лицензия выдается только избранным (за солидные деньги). Столь вкусной рыбы я не едал никогда – такое может только присниться. Насытившись, подошел к прилавку, спросить, что за рыба. "Треска" (Cod). – улыбаясь, ответил турок. "Извините, я не первый раз ем треску!?" "У вас – есть секрет?" "Секрет один: – продолжая улыбаться, объяснил человек, – рыба только что плавала".
Закрыв за собой дверь магазина, опомнился: я только что свободно общался с турком, а на каком языке – даже не понял. Уж не на турецком ли?
На самом деле все – просто. Существует "колониальный английский", о котором уже говорилось. Им владеет весь мир кроме трех государств: Англии, где говорят на "Британском английском", не считая лондонской "лимиты", Соединенных Штатов, где в обиходе "Американский английский", и России, где в ходу, "колониальный русский".
5.
После вкусной еды решил отдохнуть. Тем более, что до гостиницы было рукой подать.
Я только коснулся подушки, как мне приснились кирпичные стены "Паддинктон-кольцевой". Над станцией, как и сегодня утром, гремели составы и автомашины, – старые стены мелко дрожали. Казалось, с них сыпется пыль былых дней. Мое тело настраивалось в резонанс с колебаниями вселенной, помнящей все, что было с каждым из нас.
Я ожидал какого-то знака… И дождался. Это был крик младенца. Я метнулся по переходу на обратную сторону "Паддинктон-кольцевой" и стал углубляться в каменный лабиринт, испытывая, ощущение близкого счастья, восторга и гибельной страсти, подобной влечению бабочки к пламени. В коридорах я натыкался на паутину и, набегу, разрывал это "опахало времен". Я, вдруг, подумал, что плач, за которым я шел, источник которого так спешил обнаружить, был моим собственным плачем – криком новорожденного из "утробы" спрессованных дней и ночей.
И тогда впереди я увидел орущего малыша, лет около двух, шлепающего по коридору босыми ступнями. Я шел за ним, а он убегал и прятался, и орал. Этот крик уже разрывал мне душу. Я хотел успокоить ребенка, но он не давался. Отворяя двери, я заглядывал внутрь, извинялся. Там были какие-то допотопные пульты, стулья, столы, диваны, кровати, шкафы. Люди чаевничали, расслаблялись, читали газеты, курили и даже любили. Неожиданно, плачь сменился, хохотом. Я догонял ребенка и даже схватил за ручку. Но он ловко вывернулся и ускользнул. Подумалось: "Шустры, однако, парнишка." И увидел, "парнишке" – никак не меньше пяти. Мы играли с ним в прятки. Смех звенел, колокольчиком. Куролеся внутри лабиринта, не мог избавиться от ощущения, что это со мной уже было. Неожиданно, я уперся в лестничный марш. Шаги раздавались над головой, их эхо звучало в пространстве. Я видел юношу, легко взбегавшего по ступеням и потащился за ним, не зная, зачем. Просто был убежден: для меня это – важно. Заметил просвет впереди. В просвете мелькнула фигура. Я устремился за ней на открытое место, где грелись на солнце зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Вокруг стояли бурые корпуса – невысокие стройные здания – готика, классика, старина и под старину: лаборатории, аудитории, церковь-ротонда. И опять – зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Я испытывал чувство полной раскованности, комфорта и свежести – ощущения молодости, о которых в стянутые ремнем молодые годы и не подозревал. Мелькали корпоративные шапочки, юные лица, черные мантии и высокие лбы с кромольными мыслями о "мировом разуме".
Я снова увидел того, за кем следовал от перрона подземки. Он был смешной худой кадыкастый и – не один. Она была хрупкая с пушистенькой челочкой и смотрела на него снизу вверх. Они шли по аллее среди цветников и были немы от счастья. Вокруг все притихло, затаило дыхание. Все любовалось ими.
Однажды, когда, взявшись за руки, мы с будущей женушкой бродили по Уссурийску, нам встретился пожилой человек с ведерком. Улыбаясь, он поставил ношу на землю, вынул два огурца и протянул нам: "До чего ж вы хорошие! Нате, хрустите"!
О, как я теперь его понимал! Постоял, оглянулся: это был явно не Уссурийск… Какая-то глухомань типа Кембриджа.
Приснилось чистое поле. Нет. Тут не может быть "чистых полей". Чистой здесь может быть только лужайка. Поля все работают. Приснилась большая лужайка с кустами и даже деревьями. Не с лесом, а вроде бы с рощицей. Послышались выстрелы, Охота на дичь? Почему тогда взрывы?. Война? Где тогда автоматные очереди? И почему много дыма? Фигурки цвета хаки перебежками и ползком занимали лужайку, стреляли из длинных винтовок, швыряли какие-то грушевидные штуки со шлейфами искр. Падая, "груши" с грохотом разрывались, накрывая лужайку кляксами черного дыма. Несмотря на пальбу и взрывы, убитых и раненых не было. Зато было другое: непривычно звучащие крики "Ура!". Может быть, просто, резвятся детишки? Хотя какие там дети – ребята вполне солдатского возраста.
Картинка приблизилась. С одной стороны я увидел группу в рукопашной схватке. А с другой – несколько юношей в одежке цвета хаки возились с какой-то трубой. Они засовывали в нее сразу несколько "груш"-взрывпакетов, вытащив прядь фитилей.
– Нет, все-таки это мальчишки, – подумалось мне. – Им хочется грандиозного шума. Я не на долго отвлекся, наблюдая, как соседняя группа окапывалась, укрепляла позиции, когда грянул взрыв. В облаке дыма видно было, как трое ребят разлетелись в разные стороны не столько от воздушной волны, сколько от волны ужаса. И снова я вспомнил, что случай с такой самодеятельностью давно зафиксирован в памяти.
Картинка снова приблизилась. Я увидел лицо того, кто больше всех пострадал. Оно было черным от копоти. Несчастный стонал и плакал. Другой юноша, вытащив медицинский пакет, оказывал ему первую помощь, смывая сажу и обрабатывая ожоги. Игравший роль санитара, действовал с такой ловкостью, что я невольно залюбовался, признав в нем повзрослевшего карапуза, который, собственно, и завлек меня на эту лужайку.
Потом мимо промаршировала колонна парней в хаки, и я, потерял своего героя из вида.
– Ну вот, и здесь то же самое, что было в жизни – "затянутые ремнем молодые годы", – печально подумал я во сне и проснулся, впервые задумавшись о характере сна. Сон шел от первого лица. Но мои функции сводились к тому, что я тащился за неким героем и наблюдал за ним со стороны. Это был в меру путанный, в меру странный фрагментарный сон. Но именно путаность, странность и фрагментарность делали его заурядным.
6.
Для москвича ориентироваться в лондонской подземке сущие пустяки. Но московское метро отвлекает. Здесь проезжаешь маршрут незаметно, не отрываясь от мыслей.
Сделав одну пересадку, я вышел на площади Рассела (Russell Square). Это два километра севернее Трафальгарской площади. Несколько слов на "колониальном" – и я уже знал, куда двигаться, а, миновав два-три переулка, сделав два-три поворота, оказался между колоннами главного входа.
Британский Музей (British Museum) – прародитель краеведческого музея, какой теперь можно встретить в любом городишке (разница только в масштабах). При этом "край" лондонского Музея, за малым исключением, простирается на весь Земной шар. Здесь можно видеть образцы минералов, письменности, окаменелостей, всевозможные фотодокументы, макеты, панорамы, панно, карты. Можно получить данные о природе, населении, хозяйстве, истории и культуре почти каждого клочка планеты. Во всяком случае, так мне казалось в самом начале осмотра.
Музей представляет собой прямоугольник со сторонами, примерно, сто десять на сто пятьдесят метров, опоясанный по периметру колоннами.
Атриум (крытый двор музея), так же опоясанный колоннами, повторяет форму прямоугольника уже со сторонами где-то семьдесят пять на девяносто пять метров. Он покрыт полупрозрачной стеклянно металлической оболочкой сине-зеленого цвета. В центре купол подпирает стоящий посреди двора и похожий на ножку гриба массивный цилиндр со сводчатыми окнами и широкими белыми лестницами, спирально его опоясывающими. В верхней части цилиндра находится круглый читальный зал, медный купол которого проходит сквозь оболочку атриума. В нижней части "цилиндра" расположены книгохранилища работают библиографические службы и даже кафе. Собственно музей размещается на трех этажах огромных помещений, заключенных в прямоугольнике между наружными колоннами и колоннами атриума. Проникая через сетку покрытия, солнечный свет бросает на внутренний двор тени, похожие на паутину. Устремленное в высь наполненное озонной свежестью сине-зеленое пространство поражает воображение: кажется, что находишься внутри гигантской "летающей тарелки", залетевшей к нам из немыслимой дали. По размаху и продуманности это величайшее скопище знаний вполне может быть названо Чудом Света.
Чтобы как следует изучить всю экспозиции, не хватило бы жизни. Но я шел быстро, ибо знал, что ищу.
Я торопился, уверенный: то, что мне надо, не пропустишь и на бегу. Прошел час, другой. Я все искал, искал и… не находил.
Со мной так всегда, – если что-нибудь удается найти, жена говорит: "Господи! А я думаю, с чего это снег пошел!?" Беседуя, она слышит не собеседника, а то, что он, по ее разумению, должен думать. Это свидетельствует о литературных способностях. И в самом деле, моя женушка – прозаик и острослов. Но, описывая женские чувства, полагает, что тут не до "хахонек". Что касается "утонченного" юмора сильного пола, считает его слишком "тонким", чтобы прикрыть наготу цинизма. Хотя мужчина в ее книгах, как "ежик в тумане", еле просматривается, я – поклонник ее таланта. Она сама не ведает, как прекрасна. Я люблю ее голос, манеру речи и мысли, которые, впрочем, не всегда разделяю. Уже растут внуки, но, как и прежде, неведомо, куда повернет наше счастье. Может быть, так и нужно, так и должно быть в непредсказуемой жизни.
В мое сердце, под своды атриума, и в залы Музея прорвалась вторая симфония (для оркестра, хора и солистов) Альфреда Шнитке. Части ее совпадают (по тексту) с частями католической мессы. Все остальное – трепещущая душа композитора и…немножко моя.
Голоса долетали издалека, как звуки забытого мира, из которого мы пришли и куда, вероятно, уйдем. То были отзвуки нежности, слабости, в круг которых то и дело вторгался голос дьявольский боли. Все осыпалось, как сыпятся ветхие стены. Потом – тихий звон и, взрывающие пространство немыслимые голоса. Приближалось что-то сверкающее, играющее волнами света. Звучали жуткие возгласы. Странная, неземная молитва. Оркестр отвечал сурово и жестко, не оставляя надежды. Шаги рока, оголтелые лающие голоса взламывали тишину. Завораживающий голос гобоя – короткая, цепляющая за душу мелодия всего из семи-восьми нот. Я чувствовал, как сжимаются и расслабляются мышцы. Слышалось тихое пение. Падали капли: со звоном, капля за каплей "истекала" душа.
Как я мог видеть глазами хухра, так он мог слышать моими ушами и не находил себе места. Приятель – очень чувствителен. Музыка Шнитке воздействует на него другими частотами, недоступными нашему слуху. Она отнимает у него жизнерадостность, заставляет страдать. То, ссутулившись и стеная, он плелся за мной по пятам, то кружился по залам, зажимая уши ладошками, то замирал, прислонившись к колонне, закрывая лицо, то сидел на ступеньке в позе "мыслителя", то падал без сил. Когда служащие подбегали к нему, я прерывал свои поиски, говорил им: "Извините, этот джентльмен – со мной" и легким касанием приводил его в чувство.
В конце концов, не выдержала, появилась моя незнакомка, упрекнула: "Себя не жалеете, – пожалейте хоть маленького"!
– Ей богу, я не хотел! Вы уж простите, я не нарочно!