"Надеюсь, что не нарочно", – сказал она низким голосом, приблизилась, нагнулась, погладила по головке, заглянула хухру в глаза, прижала к своему животу. Он затрепетал от счастья и ожил. Я подумал: "Вот бы и меня так – кто-нибудь!"
"А вы обойдетесь", – сказала она, прочтя мои мысли. Хухр вырвался из ее рук, прижался ко мне, молвив: "Он хавофый!"
"Знаю", – сказала она, рассмеялась и ушла за колонну. Ее появления смущали и возмущали меня. Однако, как только она исчезала, у меня возникала к ней сразу куча вопросов. Расстраивало, что я снова остался в неведении о своей незнакомке. Два дня она пыталась мне что-то сказать, но, встретив, с моей стороны, нежелание слушать, решила должно быть подождать, пока я "созрею". И теперь я опять ничего спросить не успел, хотя чувствовал, что находился у нее под надзором.
Мне тоже было не сладко: эта музыка – о тщете метаний в сине-зеленом пространстве терзала и меня. Но я был привычней. Кстати, "сине-зеленый" – это цвет пионеров жизни на нашей планете – "сине-зеленых водорослей".
Представитель любого племени на планете, оказавшись в Британском музее, для начала, естественно, захотел бы узнать что-нибудь о своей отчизне – взглянуть, так сказать, на нее с высоты "ослепительнейшей вершины цивилизации". И лишь после этого снизошел бы к другим экспонатам.
Я обежал все здание сверху донизу, довел себя до истерики и, наконец, замкнув круг, наткнулся на зал, посвященный Аляске. В углу карты северного штата США на западном берегу пролива болтался лоскутик белого цвета с крошечной надписью: "Siberia" – "Сайберия" (Сибирь). И это – все!
Вокруг был изысканный мир, пиршество знаний, вкуса и прозорливости, куда мы не были приглашены. А надпись "Сайберия" на лоскутике имела мистический смысл и понимать ее нужно было, как нечто, о чем, на ночь глядя, лучше не вспоминать.
Мои знакомые были как-то в еще английском Гонконге. В гостинице, когда заполняли анкету, администратор допытывался: "Рашиа", "Москоу" – это где? Франция? Северная Америка? Кипр? Может быть, он и слышал, что где-то между Гренландией и Аляской есть крохотный вечно покрытый льдом островок "Сайберия". "Но разве там живут люди!?" Для массы подданных Её Величества мы как бы не существуем. "Наполеона победил величайший стратег всех времен и народов герцог, он же фельдмаршал Артур Уэлсли Веллингтон! Гитлера разгромил прозорливый Уинстон Леонард Спенсер Черчилль и роскошная Америка своими деньжищами. "Русские?! Кажется, слышали. С ними всегда что-нибудь приключается: то у них камеру стибрят из номера, то стянут ночные сорочки. Словом, – невезучий народец."
7.
Музыка смолкла. Я стоял неподвижно. Хухр тронул мою безвольную руку и потянул за собой. Суета утомила меня. Я был подавлен и впал в безразличие. Мне было все равно, куда мы идем. Мы то спускались, то поднимались, то шли какими-то переходами.
"Пушистик" остановил меня перед картиной. То был картон Микеланджело Буонарроти "Святое семейство".
На переднем плане Мария, Иосиф и двухгодовалый Иисус. Я видел гордую и нежную женщину, сияющее преданностью и любовью лицо старика и обласканного нежными прикосновениями счастливого малыша. На втором плане – резвились нагие подростки. Не картон – а символ вселенского счастья. Образы сквозь туман обиды, по шнурку зрительного нерва, просачивались в мозг. Но утешения не было. Продолжалась детская обида.
Ну, в самом-то деле, на кого обижаться? Кто виноват, что русские в своей массе знают об англичанах больше, чем те о русских? Зато о бывших колониях британцы, наверняка, знают больше, чем о французах.
Сказывалась наша удаленность от центров культуры. Будучи формально в Европе, мы всегда чувствовали себя за ее околицей. Нас интересовало, что там – внутри. "Эпидемия" культуры передается от человека к человеку. Плотность населения Англии в тридцать раз больше, чем – России. По европейским меркам у нас – почти пустыня, при этом нет страны с большей протяженностью границ. Русские государи жили с постоянным ощущением, что страна распадается и теряет земли. Все силы шли на охрану и обретение территорий. Здесь можно добавить триста лет татаро-монгольского ига, рабство крестьян, отмененное только в средине девятнадцатого века и то что запускающая прогресс буржуазная революция пришла к нам на триста лет позже, чем в Англию. Хотя русские монархи имели родственные связи с английскими, а последние как-то даже воевали с Россией (в Крыму), холодная "сайберия" с этих отапливаемых Гольфстримом берегов едва просматривалась…
А если – на чистоту, нас в упор не желали видеть.
Мы покидали Музей, как ошпаренные. Хухр, поджав куцый хвостик, бежал сбоку, заглядывая мне в глаза. Уже за оградою он приотстал, а я замедлил шаги, продолжая бурчать и жестикулировать.
Взвизгнул тормоз. Я оглянулся. Полицейские перекрыли проход и выкрикивали в мегафон: "Внимание! Музей временно закрывается! Забастовка персонала!" Публика заволновалась: "Неслыханно! В чем дело? Почему забастовка?" Ответ последовал: "Без комментариев!" Я поймал в толпе хухра и затащил в укромное место.
– Послушай, забастовка в Британском музее такая же чушь, как геморрой на солнце.
– А ражве на шолнце нет пятен!?" – резонно возразил хухр.
Объясняю еще раз: в Британском Музее не может быть забастовки!
Пощему!?
Потому что не может быть никогда!
Пощему никогда!?
Без комментариев! И прекрати свои штучки!
Ага! Им мовно, а нам нет? Да?
Да! И кончено! Тема закрыта! – я прикрыл на секунду глаза. Когда открыл – полиции простыл и след. Люди спокойно проходили в ворота.
Кто тогда знал, что через несколько лет прецедент сработает, и в Британском Музее, действительно, произойдет забастовка. Этот случай чем-то напоминал "провидение". Похожий казус, правда, иной природы, случается в радиолокации. Луч станции, достигает цель на "дальности прямой видимости". А так как Земля круглая, то эта "дальность" зависит от высоты цели. Например, низко летящий самолет можно засечь не дальше пятидесяти километров, а стратосферный бомбардировщик – аж на двухстах пятидесяти. Но случается, что между поверхностью Земли и верхними слоями атмосферы образуется, так называемый, волноводный канал, который, путем отражений заставляет луч "огибать" Землю. И тогда даже на средних высотах (пять-десять километров) летательный аппарат может быть обнаружена в четырехстах километрах, а то и дальше. Должно быть "провидение" связано с действием какого-то, "волноводного" слоя в "пироге" Времени.
Я был на обратном пути к подземке. Мимо меня проходили солидные люди всех цветов радуги, и на каждом шагу справлялись, как им пройти к Музею. Почему они обращались с этим ко мне!? За кого они меня принимали?
Известно за кого – за "придурка", которого используют там, где другим делать нечего.
В "Войне и мире" у Льва Толстого есть персонаж – мой любимый "придурок" – капитан Тушин. И я, как военный, средних чинов, полагаю, что не Кутузов, не Веллингтон победили Наполеона, не Жуков и не Монтгомери разнесли в пух и прах чудовищный Вермахт, – а "капитаны Тушины" – то есть "придурки" разных племен и народов. А вот славу, во все времена, присваивал корчащий из себя стратега актеришка-харизматик – с угрожающим рыком и поступью властелина.
В каждом мужчине есть доля "придурка"… Его мозг засорен увлечениями, не имеющими отношения к жизни, а часто просто враждебными ей.
Вначале женщина хочет постичь эти вещи. Ее притягивает загадка мужской беспечности и дурашливости. Но очень скоро она вынуждена признать: все дело в недоразвитом менталитете. Она говорит мужчине: "Ничего ты не понимаешь!" И чаще всего бывает права.
Я знаю семьи своих начальников и друзей. Складывается впечатление, что многие мужчины, особенно в России, могут чего-то достигнуть только после того, как их обзовут "ничтожествами".
Когда Создатель, после Адама, задумывал Еву, он был крайне серьезен и сказал себе: "А теперь шутки – в сторону!"
У каждого – своя правда. – говорят одни.
Если так думать, – возражают другие, – вам сядут на голову.
С детского садика нам внушают: "Вы еще молоды, у вас все впереди, – а потом как-то сразу без паузы объявляют: – Ваш поезд ушел. До свидания!".
По утрам, когда отступает усталость, мы – действительно, молоды. Мир – прекрасен. Но что-то мешает к нему относиться серьезно. Серьезна лишь боль – в любых проявлениях. Подозреваю, что в жизни "слабого пола" она занимает ведущее место. Натура женщины, без сомнения, тоньше, однако все дело – в терпимости. Мужчина терпимей к мужчинам, чем женщина к женщинам, что, и сказалось при "раздаче ролей".
8.
Возле подземки на площади Рассела, я наткнулся на студию электронной почты (E-mail) и не смог устоять перед детским желанием зайти и отправить знакомым: "Привет из Лондона!". Уже вынул блокнот с электронными адресами и присел за компьютер, когда понял, что ничего не получится. В качестве обратного рассчитывал дать адрес студии, но не тут то было: оказывается, я мог воспользоваться только личным московским адресом. Послание, в этом случае, прозвучало бы странно, вроде "привета из-под кровати". "У старика, на минуточку, крыша поехала". – скажут знакомые.
Положив ногу на ногу, Хухр, ожидал на скамеечке в сквере. Попробовал бы он так вот рассесться в Москве – бомжи и мальчишки живо пооборвали бы пух. Я представил себе, московского "бобби", возникшего, словно из-под земли: "Документики!" "А хухры – не хухры?" – ответил бы хухр, проскальзывая между ног у "блюстителя".
В завершение вечера я решил махнуть в Тауэр.
Женщины нашей группы, как-то заполночь после девичника, вдруг придумали: "А не махнуть ли нам, девоньки, в Тауэр?". Днем их прельстили краснощекие ряженые – "мясоеды". Ночью крепость встретила мрачным молчанием и хладнокровным бобби у металлических врат. Накуражившись, дамы шумной толпою с песнями двинули через город обратно, вдоль по Флит Стрит, по Стрэнду, по Риджнт Стрит, да по Оксфорд Стрит, распугивая прикорнувших возле теплых дверей магазинов бродяг.
Когда я выбрался из подземки на станции "Tower Hill" (Тауэрский Холм) и вышел на площадь, понял: все-таки – уже вечер. Солнце стояло низко над крышами Сити.
Лондонский Тауэр "Tower of London" – сокровеннейшая достопримечательность города. В старину крепость охранял сорок один страж. Их называли "beefeaters" (мясоеды). В голодные годы, мясо давали только защитникам – отсюда и прозвище. В наше время Тауэр охраняет полиция, а "мясоеды" – лишь дань экзотике (у них иные обязанности).
Входные билеты больше не продавались. Туристы уже покидали крепость. В толпе расхаживали пожилые краснощекие "стражи" в длинных черных камзолах с алой короною на груди, в лихих котелочках эпохи Тюдоров. "Мясоеды", несмотря на усталость и возраст, еще кокетливо поводили плечиками, делали ножками кренделя, сохраняя бодрую стать и видимость жизнерадостности. Это наводило на мысль, что где-то в складках одежды, за блестящими пуговками и жеманными вырезами, за красно-черным поясом с серебряной пряжкой "вдохновляюще" булькает "горячительное".
Мой диалог с "мясоедом" звучал приблизительно так:
Извините, я боюсь, сегодня мне в Тауэр не попасть.
Я тоже боюсь.
Извините, как же мне все-таки попасть в Тауэр?
Не беспокойтесь. Пожалуйста, приходите завтра с утра и как раз попадете. Простите, вы откуда будете?
Из России.
Превосходно! Вам повезло: завтра у вас будет русский гид.
Я поблагодарил, еще раз убедившись, что доброжелательность – одно из лучших качеств, способных поднимать дух.
Я бродил вокруг Тауэра, как лиса вокруг винограда: "видит око, да зуб неймет", решив в этот раз, ограничиться наружным осмотром. Крепость имеет овальную форму длиною почти с километр (вдоль набережной) и метров семьсот в ширину. Со всех сторон, кроме обращенной к реке, она окаймлена зеленым газоном, бывшим когда-то дном фортификационного рва.
Перед главным входом, на западе крепости, находились кассы, кафе, магазинчики с сувенирами и стоянки машин. Отсюда я и двинулся по часовой стрелке вдоль кромки газона. По левую руку был город, по правую – причудливое нагромождением приземистых стен, казематов и башен из почти неотесанного серо-желтого камня. Над цитаделью торчал главный замок "White Tower" (Белая башня), по которой, собственно, городище и названо Тауэром. Хотя московский Кремль и лондонский Тауэр сооружались, как крепости, и второй лишь на год старше первого, разница между ними – разительная. Кремль – павлин, распустивший хвост. Тауэр – беркут на камне. Для сирых русских – златоглавые церкви и роскошный метрополитен. Для процветающих подданных Её Величества – унылые норы подземки, аскетически скромные замки и храмы.
Магистраль, огибавшая цитадель с востока, вела на Тауэрский мост. Я пересек ее и спустился к реке. За решетчатой изгородью было что-то вроде яхт-клуба: современное здание, широкими окнами обращенное к маленькой гавани с частными яхтами у каменных пирсов. Свернул в арку направо и, сделав еще шагов двадцать, наконец, поднял голову.
Надо мной было то, что я уже видел десятки, может быть, сотни раз на открытках, проспектах, на экранах кино и ТВ. Подобно Эйфелевой башне в Париже, Тауэрский Мост "Tower Bridge" давно стал символом Лондона. Но вблизи нужно бешено крутить головой, чтобы охватить его взором. Впечатляли размеры четырех башен (двух малых береговых и двух гигантских, стерегущих фарватер). Между береговыми и центральными башнями на ажурных бело-голубых фермах висели длиннющие боковые пролеты. Смотровой мостик, соединявший верхние этажи центральных башен, казался кружевным. Сами они стояли на мощных обтекаемых волноломах, напоминающих военные корабли, где на палубах рядом с опорами стояли смешные домики для мостового хозяйства и инвентаря, как будто нельзя было найти для этого место внутри сооружений, пестревших проемами окон, лепниной, наличниками, балкончиками и угловыми башенками, повторявшими архитектуру крепости. Мост поражал обилием подробностей, которых я раньше не замечал. Его хотелось разглядывать, как ювелирное украшение или замысловатую безделушку тончайшей работы.
Я шел по высокой пешеходной набережной, – детали постепенно сливались, и "Tower Bridge" все больше обретал привычные очертания. Теперь слева была Темза, справа – почти на одной высоте со мной – стены Тауэра. Отсюда, "пролетев" над крепостью, взгляд упирался в Тауэрский Холм, где была станция подземки, а в былые времена находилось лобное место, притягивавшее стаи воронов-падальщиков и толпы жадных до кровавых зрелищ обывателей.
В стене крепости, посредине между мостом и главным входом, стояли, так называемые, "Ворота предателей" "Traitors` Gate". Внизу под набережной есть арка с подъемной решеткой, и тайным причалом, где Темза проходит в крепость к каменной лестнице. На лодочках-"воронках" "опричники" Тауэра доставляли сюда свой "улов" и прямо в башне "разделывали". Есть там два помещения. Одно, – где люди ждали, когда дойдет очередь, слушали и жалели, что родились на свет. Другое – для "последней беседы", где они во всю глотку озвучивали то, что от них желали услышать, лишь бы скорее все кончилось.
Оставшееся после "разделки" месиво вываливалось обратно в Темзу, и… концы в воду. "Рыбешку" крупнее растаскивали по казематам для более "утонченных" бесед.
Я протянул фотоаппарат приятной леди в летах и попросил сфотографировать на фоне моста. Она, не без удовольствия, щелкнула. Знала бы, с кем связалась, не улыбалась бы.
На фотографии хорошо вышел мост, над мостом – стайка птиц: то ли чайки, то ли вороны, то ли хухр баловал.
Солнце садилось. Пора было возвращаться в гостиницу. В мои годы немыслимо столько таскаться без отдыха.
Наконец, забравшись под одеяло, долго гасил раздражение, и взывал к справедливости, внушая себе, что при любом раскладе, исключение из экспозиции огромнейшей части планеты – дело немыслимое.
Пытаясь выгородить британцев, придумывал разные доводы и оправдания, допуская, например, что часть комплекса – на ремонте, и экспонаты перенесли в филиал (хотя я не слышал об этом и не читал объявлений, но мог допустить). Или, подобно импрессионистам в Национальной Галерее, целый раздел, по этическим соображениям, временно поместили в "карцер". Или в истерике я, просто, кружил на одном пятачке, (со мной и такое могло приключиться).
9.
Постепенно я успокаивался и даже улыбнулся пришедшему на ум двустишью, в котором Уильям Шекспир как-то попытался объяснить ситуацию:
"Твой нежный сад запущен потому,
Что он доступен всем и никому". – сонет № 69
Чтобы уснуть, применил обычный прием: пробрался мысленно внутрь аппаратной кабины, стоящей на дне укрытия под маскировочной сеткой. Здесь, за фланелевыми занавесками царила ночь. Уютно жужжали шкафы. Внутри их бушевали электронные вихри, дающие о себе знать мигающими язычками огней.
Отсветы экранов терракотовыми масками лежали на лицах моих солдат-операторов.
Антенна на вершине утеса, посылая сгустки энергии, ловила их отражение. Оно и высвечивалось в виде дужек, размытых пятен, и кучки "местных предметов" в центре экрана.
Следуя взглядом за электронной разверткой, операторы "обходили дозором" пространство. Каждый штришок им знаком. Появление новой вспышки – новой "неровности", о которую "споткнется" импульс энергии, – не останется незамеченным.
Прыгая на стульях-вертушках, подлаживая и подстраивая капризные блоки, ребята будут "разделывать" пространство на сектора и сегменты, чтобы приблизить расширить, исследовать под разным углом, выявить принадлежность, скорость, структуру и высоту появившейся цели, а затем послать информацию на планшет командного пункта.
Прислушиваясь, к аппаратному гулу, к спокойным голосам "ребятишек", я засыпал.
Засыпая, увидел парадную дверь и вошел в нее. Длинная лестница вела вниз. А затем опять – коридоры. Вокруг – чистота, ни пылинки, ни паутинки. Потолки – свежевыбелены. Запах лекарств. Отворив стеклянную дверь, снова увидел себя на перроне "Паддинктон-кольцевой". Кирпич – совсем новый только что обожженный. Кладка – искусная; окна – прозрачные, рамы свежевыкрашенны. А над всем этим – желто-синий навес. В открытый торец между крышами зданий бил солнечный луч. Наверху жила улица. Цокот копыт и грохот колес проезжающих кебов усиливались резонатором полости. В этот продвинутый мир метрополитена на паровой тяге проникали и другие звуки из настоящего прошлого: ржание лошадей, призывные крики продавцов газет. Зато не было фырчанья двигателей и шелеста шин.
На скамейке в конце перрона, листая книгу, сидел молодой человек. В моем доме есть портрет в белой раме. Друг семьи когда-то нарисовал меня молодым с книгой в руках. Юноша на скамейке отличался от нарисованного лишь высоким воротничком с черной бабочкой. Приближаясь, я чувствовал, что улыбаюсь, подмечая цыплячьи черты "себя молодого".