На сморщенной ладони Щелчкова лежал потерянный коробок. Тот самый, с ракетой на этикетке. В животе моем разыгралась буря. К страху и безумной тоске прибавилась обида на друга. Теперь-то мне стало ясно, куда тогда исчез коробок.
– Как раз я закурить собирался. – Дылда в грязном халате уже пристраивал свободной рукой в щель между зубов папиросу.
Щелчков оторопело разглядывал коробок. Гармонист на скамеечке у ограды с "Трех танкистов" перешел на "Тачанку". Стоявшие полукругом зрители продолжали ему подтягивать. Я их почти не видел, глаза мои застилала обида.
– Ты что, аршин проглотил? Чиркай, не тяни время. – Дылда наклонился к Щелчкову и причмокивал губами от нетерпения.
И тут что-то произошло. Краем глаза в полукруге зевак я заметил незатейливое движение. Человек в зеленой шляпе на голове оказался вдруг почему-то без шляпы. И как раз в этот самый момент, когда он оказался без шляпы, из-за облака появилось солнце. Длинный солнечный луч пронзил толщу городских испарений и, отразившись от круглой лысины человека, ударил нам по глазам. Дылда от неожиданности зажмурился и выпустил из руки мою пуговицу. Почувствовав, что меня не держат, я, не разбирая дороги, что есть силы заработал ногами. Где-то у меня за спиной фальшивила и надрывалась гармонь – все тише, тише и тише, и скоро замолчала совсем.
Глава девятая. Следы ведут на чердак
– Ну нету у меня коробка, потерял. Честное слово, нету! И взялся он откуда, не знаю.
Весь красный от обиды и возмущения, Щелчков ёрзал, бил себя по карманам и крутил на голове волосы.
Сначала я Щелчкову не верил. Потом вспомнил случай со мной, когда, сунув руку в карман, я так же неожиданно, как и он, обнаружил у себя коробок и так же, странным образом, потерял. И постепенно ему поверил. Правда, перед тем, как поверить, я тщательно осмотрел его комнату, особенно те места, где он прятал от родителей свой дневник с двойками. И, конечно, проверил щелчковский альбом с наклейками, не появилась ли в нем пропавшая этикетка. Так что ссора наша была недолгой и кончилась, как и положено, миром.
Мы сидели у меня в комнате и лениво передвигали шашки. На улицу идти не хотелось, там хозяйничал мелкий дождь. Мои родители ушли в кино на "Бродягу" и придти обещали поздно. Словом, вечер был в моем полном распоряжении, но делать ничего не хотелось. Ни читать, ни сражаться в шашки, ни разглядывать коллекцию этикеток. Щелчков тоже был рассеянный и побитый, наверное, после инцидента на рынке.
Часов в восемь в дверь поскреблись. Я уныло сказал: "Войдите", – и Василий, наш коммунальный кот, просунул в дверь свою усатую морду. Увидев наши постные лица, он вошел и недоуменно мявкнул. В хитрых его глазах вспыхнули зеленые огоньки.
Ребята, говорили глаза, что-то я вас не понимаю, ребята. Столько вокруг всего интересного, а вы сидите, как в парке пенсионеры, и дуетесь в свои дурацкие шашки.
– Так ведь дождь на улице, и вообще… – ответил я на котячий взгляд.
Василий помотал головой: тоже, мол, нашли оправдание. Я в свои молодые годы, дождь не дождь, метель не метель, всё успевал облазить – чердаки, подвалы, всё-всё. Ах, какие были раньше подвалы! А чердаки: чудо – не чердаки! Чего только на них не было! И голуби, и летучие мыши, про обычных даже не говорю, столько ее раньше водилось, этой мышиной братии. Протянешь, бывало, лапу, а они в нее так и лезут, словно ты их мышиный царь. Попугаи иногда залетали, тоже интересная птица. Некоторые говорили по-человечьи. Помню, один сидит, весь важный, на бельевой веревке, глаза на меня вылупил и кричит. "Не р-рыпайтесь, – кричит, – дур-раки!" "В р-рупор-р, – кричит, – кр-ричите!" "Р-реп-петир-руйте, – кричит, – р-реп-петир-руйте!" А после прыг с веревки на мою голову да как в ухо мне заорёт: "Р-руками, – орёт, – не тр-рогать!" Помолчит, а потом в другое: "Р-раки, р-родина, кор-робок!"
– Как? – спросили мы со Щелчковым одновременно. Шашки были в момент забыты. Мы взволнованно уставились на кота.
– Какой коробок? – Это уже спрашивал я один, без Щелчкова.
Не знаю, молча ответил кот. Это же когда было, в мои молодые годы. Да и мало ли что попугай наврёт. С него, попугая, станется. У меня к этой глупой птице с роду никакого доверия.
– А чей он был, тот попугай, не знаешь? И что было с тем попугаем после? – спросил у кота Щелчков.
Известно что! Съели мы того попугая. Я и Мурка, подруга моя. Молодые были, голодные. Вот и съели. А чей?.. – Василий задумался. – Чей, не помню, просто – залётный. Да, кольцо у него вроде на лапе было. Точно, было на правой лапе колечко. И что-то было на том колечке написано.
– Что? – спросили мы со Щелчковым хором.
Откуда ж я знаю, что. Мы ж не люди, грамоте не обучены. У нас какие университеты – крыша, чердак, помойка. Да и молодой я был тогда, несознательный, думал только, чем живот свой набить да об этом… в общем, о женском поле.
– А где оно сейчас, то колечко?
Там, должно быть, на чердаке и лежит. Если, конечно, какая-нибудь ворона с чердака не стащила. Или кто-нибудь из жильцов не прибрал, когда белье ходил снимать или вешать.
– А ты помнишь, на каком чердаке это было?
На нашем, на каком же еще. Как раз сопелкинское белье там висело. И меточки на нем: СВП. Сопелкина Вера Павловна.
– Если ты, Василий, такой безграмотный, то как же, скажи на милость, ты смог метки на белье прочитать?
Три буквы человечьего алфавита, положим, и дурак выучит. Тем более, к Вере Павловне я питаю очень скверные чувства. Вредная она, злая и некультурная. Все коты в нашем доме ее не любят…
Василий вдруг повёл ухом. В коридоре раздался скрип – то ли это половица скрипела, то ли где-нибудь приоткрыли дверь. Морда у Василия напряглась. Он глазами попросил нас молчать и осторожно подошел к двери. Втянув носом воздух из коридора, он беззвучно, по-кошачьи, чихнул. Хвост его загнулся крючком, потом вытянулся восклицательным знаком. Кот повернул к нам морду и недоуменно пошевелил усами.
– Сопелкина? – спросил я вполголоса и кивком показал на дверь.
Не понял, сказал Василий. Пахнет вроде бы и ей и не ей. До странности двусмысленный запах.
Я тоже подошел и принюхался. Но ни двусмысленности, ни странности не учуял. Запах был самый обыкновенный – пахло коммунальной квартирой. Застоявшейся в туалете водой, молью из соседского шкафа, мусором от черных дверей – тысячью разнообразных оттенков тесного городского быта.
В коридоре что-то звякнуло и затихло. Мелкие крадущиеся шаги прошелестели в направление кухни. Ждать уже не имело смысла. И теряться в догадках тоже. Вдруг, пока мы здесь слушаем, в квартиру проник грабитель. Я вынул из-за печки топор, потрогал его ржавое лезвие и решительно передал Щелчкову. Сам взял железную кочергу и в уме сосчитал до трех. Потом резко распахнул дверь и кивнул Щелчкову: давай! Щелчков, наверно, меня не понял, он стоял с топором в руке и улыбался идиотской улыбкой. "Ну же!" – подбадривал я его и показывал кочергой за дверь. Кот Василий смотрел на нас, ожидая приказа выступить.
Пока Щелчков соображал, что да как, времени прошло минут десять. Любой грабитель за это время уже вынес бы из кухни все чайники и мусорное ведро в придачу. Наконец, мы рванулись в бой. Бой был короткий и без потерь, если не считать раненных: зацепившись за мою кочергу, Щелчков упал и расшиб коленку. Поле боя было удивительно мирным, как будто боя никакого и не было. Хотя, если говорить честно, когда мы с топотом ворвались на кухню, картина, которую мы застали, была привычная и обыденная до скуки. Все чайники стояли на месте, мусорное ведро тем более. Не будь здесь кота Василия, мы бы со Щелчковым решили, что вся эта суета с шагами – продукт нашего расстроенного воображения. Еще бы – после сцены на рынке любая заоконная тень покажется опасной и жуткой. Но не такой кот Василий был человек, чтобы сразу вот так расслабиться. Он обнюхал каждую половицу, выскреб грязь из щели возле плиты и осторожно взял ее на язык. Отдельно осмотрел веник и мусорное ведро без крышки. Веник оставил кота Василия равнодушным, зато к ведру он долго принюхивался и сосредоточенно заглядывал внутрь, кладя лапы на скользкий край. Ведро стояло в промежутке между дверьми, ведущими на черную лестницу. Пользовались лестницей редко, раз в день, когда выносили мусор. Вдруг Василий отошел от ведра и уткнулся мордой в порог. Торжествующе поднял голову и хвостом позвал нас к себе. Я и раненый Щелчков подошли.
Видите, показал Василий, и мы увидели на пороге след.
След был слабенький, но читался ясно. Земляной отметиной каблука он глядел от дверей на кухню, круглым носом, отпечатавшимся с изъяном, след показывал на черную лестницу. Я прошелся взглядом по двери и увидел сдвинутую щеколду. Дверь была не заперта, лишь прикрыта.
Ладонь моя с кочергой взмокла. В изумрудных глазах Василия вспыхнули недобрые огоньки. Щелчков схватился за раненое колено; колено ныло, предвещая опасность.
Я занес над головой кочергу и слабо толкнул дверь от себя. С ржавым железным скрипом дверь уехала в полутьму лестницы. Тени съежились, ослепленные светом нашей кухонной лампы-сороковаттки.
Мы перевели дух. За дверью нас не ждали с кастетом. Я даже опустил кочергу и, чтобы приободрить Василия, почесал ему кочергой за ухом. Щелчков опустил топор и хотел проделать то же самое топором, но кот на всякий случай не дал.
За порогом след продолжался. Он вел по ступенькам вверх, исчезая в полумраке площадки. Я послал Щелчкова в комнату за фонариком. Когда он его принес, мы, припав глазами к ступенькам, пустились по горячему следу.
След привел нас к чердачной двери, но о том, что приключилось за ней, вы узнаете из следующей главы.
Глава следующая, десятая. Приключения за чердачной дверью
Если вы никогда в жизни не бывали на городских чердаках, считайте, что ваша жизнь прошла наполовину впустую. Чердаки – это целый мир, полный удивительных тайн и населенный необыкновенными существами. Другое дело, чтобы все это разглядеть, требуется особый глаз, или даже особый угол, под которым нужно смотреть на вещи. Дана же эта способность не каждому, только самым наблюдательным и упрямым, а кто на свете сравнится в этих прекрасных качествах с десятилетними ленинградскими школьниками, какими были мои герои в те годы.
В те далекие времена, о которых ведется речь, чердаки были не такие, как нынешние. На чердаках вывешивали белье, здесь держали всякую всячину, необязательную в повседневном быту, – массивные чугунные рамы от дореволюционных швейных машинок "Зингер", детские коляски с плетеным верхом, спинки от кроватей с зеркальными навинчивающимися шарами или толстыми зелеными шишками и так далее и тому подобное. Чердаки запирались на ключ, ключ был общий, в каждой квартире свой, и хранился у ответственного лица, пользующегося особым доверием населения коммунальной квартиры. У нас в коммуналке таким лицом считалась Сопелкина, хотя какое может быть к ней доверие, когда я собственными глазами видел, как Сопелкина у соседа Клюквина воровала на кухне спички.
Мы стояли возле обитой железом двери, ведущей на наш чердак. Одна половинка следа была по эту сторону двери, другая была по ту. Легонький луч фонарика прыгал по облупившемуся железу, натыкаясь то на сонного паука, склонившегося над мертвой мухой, то на странные уродливые каракули, нацарапанные на железе гвоздем. "Режу и пилю по живому", – прочитали мы с трудом одну надпись. "Дети и инвалиды без очереди", – нацарапано было ниже. И подписано: "Доктор С".
Мы со Щелчковым переглянулись. Сразу захотелось назад – к шашкам, к "Человеку-амфибии", к свету, к маминому теплу. Василий, должно быть, понял, что настроения в отряде упаднические – пораженческие, можно сказать, настроения. В глазах его читалось презрение. "Ну что еще можно ждать от этих слабовольных существ, считающих себя вершиной творения! – говорили его глаза. – Чуть запахло пустяковой опасностью, и они уже – фьюить – и в кусты! "К шашкам, к маминому теплу"! А подвиги? А доблесть? А слава? Эх, вы, а еще друзья!"
Я схватился за ручку двери. В уголке моего сознания все же теплилась слабенькая надежда, что дверь на чердак заперта, но надежда не оправдалась. Дверь легко пошла на меня, я даже сил почти не прикладывал.
На чердаке было довольно светло. Полосы вечернего света, проникающего сквозь маленькие окошки, разгораживали чердак на части: темное, перемежаясь со светлым, придавало пространству строгость. Словно снасти флибустьерского корабля, воздух оплетали веревки; на них дремали, свесив хвостики вниз, разнокалиберные стайки прищепок. Белье, по случаю вечерней поры, было снято до последних подштанников – чтоб не сперли и чтобы не пересохло.
Привидениями здесь вроде не пахло – только пылью и деревом от стропил. Наши страхи понемножечку успокоились. Щелчков уже насвистывал песенку, а я, для пущего поднятия настроения, сорвал с веревки бельевую прищепку и незаметно нацепил ему на нос. Щелчков заметил, но не обиделся. Прищепку однако снял.
Кот Василий, как попал на чердак, так сразу же куда-то запропастился. Лишь порой из неожиданных мест доносились его воспитанное ворчанье или мелкий сентиментальный хруст то ли птичьих, то ли мышиных косточек. Зря времени он, видимо, не терял.
Я даже поначалу забыл, зачем мы сюда явились, охваченный печальным очарованием полутемного вечернего чердака. Из состояния отрешенности и покоя меня вывел практичный кот.
Пусто, сказал он просто. Как какой-нибудь взъерошенный воробей, кот сидел верхом на веревке и легонько на ней раскачивался, равновесие поддерживая хвостом. Интересно, как это у него получалось?
– А следы? – наконец я вспомнил, что нас привело на чердак.
Следы? Он хитро посмотрел на меня, так же хитро посмотрел на Шелчкова, потом выгнул свою гладкую спину и прошелся взад-вперед по веревке. Со следами самое интересное. Впрочем, судите сами. Он лапой показал нам под ноги. В пыли не то чтоб отчетливо, но все же вполне заметно виднелся знакомый след. Где четче, где послабее, где вообще проглоченный темнотой, след вел замысловатыми петлями, словно человек, здесь прошедший, был слеп или неуверен в себе. В одном месте было сильно натоптано – возле старой кирпичной кладки чернобурой печной трубы. Я внимательно осмотрел кирпичи, но они сидели надежно, щелей между ними не было и надписей на кирпичах тоже. На веревке, что тянулась поблизости, был какой-то подозрительный узелок; может, тот, кто здесь проходил, завязал этот узелок на память? Я сказал об этом Щелчкову, но тот, нет чтобы меня похвалить, так он вылупил на меня глаза и почему-то отскочил в сторону.
Кот, как профессиональный гид, пока мы продвигались по следу, шел по веревке рядом, оживляя наше молчаливое путешествие рассказами из истории чердака.
…Вон там, вон под той стропилиной, как раз тот попугай и сидел. Но колечка нет, я проверил, и кости попугая отсутствуют. Ну, кости, допустим, и мыши могли погрызть, а вот кольцо – пожалуй что человек; в смысле – не погрыз, а поднял. Очень даже возможно, особенно если учесть мои долгие наблюдения над двуногими существами, называющими себя людьми, над их привычками и противоречивыми действиями…
Ага, сказал кот у окна, где след обрывался. Начинается самое интересное. Он спрыгнул с веревки на пол. Видите, все окна как окна и решетки у них на месте, как полагается, а на этом решетка снята. А теперь посмотрите сюда. Он взлетел на узенький подоконник и одним движением лапы открыл левую створку окна. Мы робко выглянули на крышу и увидели продолжение следа. Он шел от оконного фонаря, заканчиваясь у самой кромки, за которой уже не было ничего, кроме сумрачной пустоты двора.
В сердце ёкнуло, горло схватило, как при ангине. Я представил себя на крыше, приближающегося к опасной кромке. И понял, что даже в мыслях не способен на такой подвиг.
Василий же без всякой опаски выбрался на покатую крышу, спокойно дошел до края и смело заглянул вниз. Потом вернулся к оконному фонарю и удивленно почесал за ухом. Это значило: во дворе тихо. Тела нет. Следов падения тоже. Может, он улетел? – Василий скосил глаз к небу, но там, кроме пенистых облаков, других летучих предметов не наблюдалось.
В том момент я готов был поверить во что угодно – в машину времени, в крылатых людей, в драконов, – лишь бы только не думать о глубокой, смертельной пропасти, лежащей за краем крыши.
Стоявший рядом Щелчков толкнул меня локтем в бок и сделал таинственные глаза.
– Рулетка, – сказал он шепотом.
– Рулетка? – повторил я.
– Он спустился на специальной рулетке.
– Кто? – спросил я у Щелчкова, не понимая. – На какой еще специальной рулетке?
– "Тайну двух океанов" смотрел? Там японский шпион спускается из окна на рулетке.
Я с сомнением посмотрел на Щелчкова. Он был хоть и немножечко бледный, но признаков безумия, кроме бледности, я у моего товарища не заметил. Разве только дергалось веко да нелепо оттопыривалась губа. Но это у него бывало и раньше.
– Хорошо. Спустился он, а потом? – задал я на всякий случай вопрос.
– Что – "потом"?
– Ну спустился твой шпион на рулетке, а что потом?
– Потом под видом инженера Горелова он проник на подводную лодку "Пионер" и…
– Вот именно – "и"! Это только в кино и в книжках шпионы спускаются на рулетке и проникают на подводную лодку "Пионер". В жизни ничего такого нет, то есть, может, и есть, но не так, то есть не на рулетке и не на подводную лодку…
Эти наши словесные упражнения были прерваны громким хохотом, прозвучавшим в тишине чердака громче залпов праздничного салюта. Впрочем, хохот был нисколько не праздничным, был он мрачным, ядовитым и хитрым. Когда хохот, отгромыхав, затих, его сменил такой же в точности голос – то есть хитрый, мрачный и ядовитый, как у скользкой подколодной змеи:
– Значит, вот кто у нас по чердаку шастает! Вот какой такой домовой завелся, что белье у жильцов тырит!
В дверях стояла Сопелкина и крутила на пальце ключ.
– Теперь-то вы у меня не отвертитесь, теперь-то я на вас управу найду. Если дети такие шустрые, то какие ж тогда у этих детей родители. Чему они этих детей учат. Всех в колонию упеку, все у меня скоро поплачете…
– Мы, мы… – Я хотел объяснить по честному, как мы шли по этому чертову следу, как след привел на чердак и оборвался на краю крыши. Для наглядности я поднял кочергу и стал тыкать кочергою в окошко. Щелчков стал мне помогать, проделывая то же самое топором. Ну и допомогался. Тупое тяжелое острие зацепилось за бельевую веревку, та, не выдержав грубой силы, лопнула и упала вниз. А тут еще кот Василий запутался в какой-то рванине, под которой невзначай оказался. Он дергался туда и сюда, чихал, наглотавшись пыли, затем взвился реактивным снарядом и, ударившись о чердачную балку, немедленно рухнул вниз.
Сопелкина как открыла рот на какой-то обличительной фразе, так его с тех пор и не закрывала, тупо глядя на чердачный разгром. Творящееся на чердаке безобразие вогнало ее в молчаливый ступор. И лишь зрелище летающего кота вернуло соседку к жизни. Она вздрогнула и, пригнувши голову, ринулась в открытую дверь. Ринулась, но не тут-то было. Веревка, словно тропическая лиана, опутала обе ее ноги, и когда верхняя половина тела уже достигла площадки лестницы, нижняя продолжала сражаться с коварными бельевыми петлями. Тело, не выдержав перекоса, глухо стукнулось об пол и порог и исчезло в облаке пыли.