Щелчков бросился помогать соседке. Он занес над ней свой топор, чтобы перерубить веревки, но Сопелкина, извернувшись змеей, с сиплым криком: "Убивают! На помощь!" – уползла за дверной порог.
Дверь грохнула и закрылась. Снаружи царапнул ключ. По лестнице простучали шаги, и вскоре все стало тихо.
Щелчков опустил топор. Я подошел к двери, подергал, хотел открыть. Но дверь этого не хотела, послушная сопелкинскому ключу. Мы оказались заперты – Василий, Щелчков и я.
– Теперь она всей улице раззвонит, будто мы ее заманили на чердак и хотели зарубить топором, – хмуро сказал Щелчков. – И в милицию заявление напишет. – Он плюнул со злостью под ноги. – Надо срочно отсюда сматываться.
– Как? Дверь-то заперта!
– По крыше, – сказал Щелчков.
Я вспомнил следы над пропастью, и лоб мой покрылся потом.
– По крыше я не пойду.
– Ну, тогда… – Щелчков пнул дверную преграду и поскреб топором затылок. – Тогда будем вышибать дверь. – Он по очереди поплевал на ладони и задумчиво повертел топор.
Я встал между ним и дверью.
– Ты что, совсем очумел? Весь дом на ноги поднимешь. Давай уж лучше по крыше. – Я тоскливо посмотрел на окно.
Вот оно, сказал вдруг Василий. Только почему оно оказалось здесь, а не там, где мы его съели.
– Ты о чем? – спросил я кота.
О кольце, ответил Василий. Вот оно, то колечко, которое было на попугае.
Мы нагнули головы над тем местом, над которым склонился кот. В пыли возле самой двери, там, где только что лежала Сопелкина, мы увидели маленькое колечко, невзрачное, чуть заметное, мимо такого пройдешь и, разве что если споткнешься, заметишь.
Глава одиннадцатая. Скальпель маньяка Севастьянова
Я первый протянул руку к кольцу, но Щелчков каким-то хитроумным маневром подвел свою ладонь под мою и накрыл нашу нечаянную находку. Я удивился его наглости и коварству – как никак, а мы с ним были друзья, да и дело, приведшее нас сюда, было общее и никакой выгоды не сулило. Я уже собрался сказать, что думаю по этому поводу, но тут заметил некую странность в опередившей мою руке. Рука Щелчкова была какая-то не такая. Во-первых – подозрительно грубая. И вся какая-то мохнатая, что ли. Спутанные густые волосы покрывали ее поверхность от запястья и почти до самых ногтей. И сами ногти были ржавые, как железо, с давно не стриженными, обломанными краями. Но не это удивило меня больше всего. На пальцах, под зарослями волос, неясно, как коряги в озерной мути, проступали синеватые буквы. По буковке на каждом, кроме большого. Буквы складывались в короткое слово. С пятой или шестой попытки мне удалось его прочитать. Там было написано: "СЕВА". А Щелчкова звали не Сева.
– Детки в клетке, – сказали сверху.
Голос был какой-то знакомый, где-то я этот голос слышал, но он точно принадлежал не Щелчкову. Я вздрогнул и приподнял голову. Надо мной были два лица – одно Щелчкова и одно не Щелчкова. У Щелчкова было лицо испуганное, не у Щелчкова – незнакомое и небритое.
– Севастьянов – моя фамилия. – Незнакомец переменил руку; теперь кольцо на полу прикрывала его левая пятерня, правая же, отлипнув от пола, по очереди совершила рукопожатие. Ладонь его была пыльная и холодная, состоящая из твердых костей, обернутых в шершавую кожу. Мы нехотя ответили на приветствие. – Шел мимо, слышу за окном голоса. Дай, думаю, загляну на чердак, вдруг человеку плохо. – Он внимательно посмотрел на нас. – Лечебная помощь требуется? Руку ампутировать или ногу? Пиявки на виски положить или вырезать ненужный аппендикс? Кости править – это тоже пожалуйста. Можно трепанацию черепа. Ага! – Он радостно хмыкнул, увидев у нас топор. – И инструмент имеется.
– Нам бы дверь с чердака открыть… – робко сказал Щелчков.
– Не бывает абсолютно здоровых людей, – сказал человек на это. – Стоит копнуть человеческий организм поглубже, и столько в нем обнаруживается всяких скрытых болезней – прямо оторопь берет, столько много. Котик. – Он увидел кота. – Иди ко мне, кись-кись-кись. Что-то ухо у тебя оттопыривается. Сейчас мы его ножничками чик-чик, и станет твое ухо здоровенькое.
Кот, услышав такую новость, оскалил саблезубую пасть и встал в боевую стойку. Но человек, назвавшийся Севастьяновым, уже тыкал указательным пальцем в мелкий прыщ на моей щеке.
– Вот из таких на первый взгляд мелочей – прыщей, бородавок, родимых пятен – развиваются злокачественные опухоли, иначе говоря – рак. Тут главное – не упустить время. – Севастьянов посмотрел мне в глаза. – Вы, молодой человек, какой предпочитаете наркоз – общий? Местный?
– Я? – сказал я, опешив.
– Вы, – кивнул Севастьянов строго. – Прыщ на щеке из нас троих только у вас.
Щелчков мгновенно прикрыл свой нос, вернее, прыщ на носу. Но от зорких глаз Севастьянова не укрылась его уловка.
– А что это ваш товарищ прикрывает ладонью нос? Или он думает, я ничего не вижу? Напрасно, молодой человек. Мой вам совет: хотите избавиться от болезней, лечитесь, а не закрывайте носы ладошкой.
– Мы здоровые, нам ничего не нужно, – сказал за нас обоих Щелчков.
– Вот это мы сейчас и выясним. – Севастьянов незаметным движением вынул непонятно откуда блестящий хирургический нож. – А заодно узнаем, что это тут у вас за сокровище. – Он чуть приподнял ладонь и сразу же ее опустил.
Увидев хирургический инструмент, я понял, что человек не шутит и все его разговоры про ампутацию из сказки превращаются в быль. Ноги у меня подкосились, и я бухнулся на холодный пол.
– Правильно, сперва отдохнуть. Перед операцией отдохнуть полезно. А ты… – Он повернулся к Щелчкову. – Ты возьми-ка пока веревку и свяжи своему товарищу ноги. Чтоб не дрыгали. А то отрежу что-нибудь лишнее – скажем, ухо вместо руки, – как же его такого потом девушки любить будут.
– Ик… – заикал Щелчков. Икота на него находила всегда, когда он сильно переживал или нервничал.
– Лучшее средство против икоты – удалить икающему язык. Ну-ка, поди сюда! – Севастьянов кивнул Щелчкову.
Щелчков дернулся от лекаря вбок, но споткнулся о мое мертвое тело и улегся со мною рядышком.
– Вот и ладушки, отдыхайте оба. А я, пожалуй, займусь находкой. – Он поднял из-под ног колечко и стал рассматривать его, и обнюхивать, и пробовать колечко на зуб.
– Тьфу ты, ну ты! – выкрикнул он довольно скоро. – Я-то думал, золото или еще какой драгметалл, а здесь всего-то ширпотреб из латуни. И размер птичий. Хотя… Ну-ка? Что это здесь за буковки? – Он принялся читать по слогам: – "Улица Канонерская, дом один, квартира тринадцать. Поймавшему вернуть Кочубееву". Так-так-так, – задумчиво сказал Севастьянов. – Дом один, квартира тринадцать. А вернуть, значиться, Кочубееву. Ну что ж, вернуть так вернуть, почему бы и не порадовать братца. – В глазах его блеснул огонек. Был он какой-то волчий, не теплый какой-то, не человеческий. Севастьянов стоял, задумавшись. Скальпель в его верткой руке выделывал над ухом фигуры, способствующие мыслительному процессу. Фигуры все больше напоминали отчлененные части тела и ампутированные обрубки рук. Мы лежали ни живые ни мертвые, зачарованные полетом скальпеля, выписывающего свои мертвые петли.
Все это время кот крутился возле ног Севастьянова. Он крутился не просто так, а зажавши в зубах конец сорванной бельевой веревки. Кот, единственный среди нас троих, не поддался расслабляющей панике. Я не знаю, на что он рассчитывал – возможно, на кошачьего бога. Но в его осознанных действиях, в отличие от тупого бездействия отдельных представителей человечества, лежащих рядком в пыли и ждущих своего смертного часа, было много больше резона, чем в нашем неподвижном лежании.
– Ладно, подождет Кочубеев. – Севастьянов убрал кольцо и снова посмотрел в нашу сторону. – Ну-с, молодые люди? Кто из вас желает быть первым?
Я скосил глаза на Щелчкова. Может быть, он желает? Но судя по тоскливому взгляду, с каким он созерцал потолок, я понял, что мой добрый товарищ уступает свою очередь мне.
– Раз желающих нет… – Севастьянов на миг задумался, выбирая, кого из нас подвергнуть операции первым. Скальпель, как стрелка компаса, то показывал острием на меня, то смещался и смотрел на Щелчкова. – Придется начинать с крайнего.
Крайним был, как всегда, я. Такое уж у меня дурацкое свойство – всегда быть крайним.
"Ну уж нет", – подумал я хмуро, захотел повторить вслух, но из скованного моего организма не вылетело даже полслова. Я вспомнил, что забыл открыть рот, а когда наконец открыл, то забыл, что хотел сказать. Должно быть, из-за нервного состояния.
Мастер хирургических дел уже натягивал на себя колпак и прятал щетину на подбородке под заношенную марлевую повязку.
– Давненько я не практиковал по живому. – Глаза его блестели и бегали, а скальпель в волосатой руке делал в воздухе теоретические надрезы. – Все трупы, трупы – а с трупом какая жизнь? Ни совета, ни обиды, ни жалости. Его режешь, а он молчит; ножку-ручку ему оттяпаешь, а в глазах у него ни одной слезинки. Другое дело, когда пациент живой. Где подскажет, где бровью дернет. И сердце-то за живого радуется, как-никак живая душа, она участия требует и сочувствия. – Севастьянов зашмыгал носом, разжалобленный собственными словами. Потом сделал волевой вздох и со словами "Храни меня, Гиппократ" решительно шагнул в нашу сторону. Вернее, хотел шагнуть, но что-то там у него заело – туловище пошло вперед, ноги же остались на месте, словно бы приросшие к полу. Через секунду Севастьянов уже лежал, отплевываясь от поднявшейся пыли, а на его поверженном теле сидел доблестный кот Василий и вылизывал свою трудовую лапу. Ноги несостоявшегося хирурга были стянуты бельевой веревкой, скальпель при падении тела выскользнул из ослабевшей руки и скромно лежал в тенёчке на безопасном от Севастьянова расстоянии.
Надо было пользоваться моментом, и мы этим моментом воспользовались. Дружно, как по команде, вскочили и кинулись к незарешёченному окну. Я первый оказался на крыше, страх высоты ушел, съеденный новым страхом – страхом быть порезанным на кусочки. На крыше было даже приятно – в синем апрельском небе плавали вечерние облака, ветер холодил щеки, а где-то на далекой Садовой по рельсам стучал трамвай. Если бы не опасная ситуация, в которую мы сегодня влипли, я бы был, пожалуй, не против остаться здесь на часок-другой. Понаблюдать, как в окнах за занавесками двигаются живые тени, послушать разговоры людей, долетающие из ближних форточек, позапускать бумажные самолетики… да каких только интересных дел не придумаешь здесь, на крыше, – были бы желание и фантазия.
Крыша была не такая крутая, как показалась мне в первый раз. До края, обрывающегося во двор, было метра полтора или два. Слева поднималась стена соседнего, пятиэтажного дома; дом был выше нашего на этаж, и крыша упиралась в него, налегая тупым углом на серую кирпичную стену. Стена была пустая и скучная, одинокое окошко-бойница, прилепившееся под козырьком вверху, блестело, как слезящийся глаз, отражая предзакатное небо. Словом, уходить влево не имело никакого резона, путь к свободе, если и был, то лежал от нас по правую сторону.
Я стоял, держась за раму окна, со мной рядом стоял Щелчков и подталкивал меня нервно в спину. Кот Василий был тоже с нами, он приветливо махал нам хвостом и подмигивал – где, мол, наша не пропадала. Сзади, в глубине чердака, ворочался и бубнил Севастьянов.
– Без паники, – сказал я Щелчкову, – минут пять он еще провозится. А через пять минут мы будем уже вон там. – Я ткнул пальцем в купол Исаакия, который, будто мертвая голова, торчал из-за труб и крыш. Потом согнулся, чтобы не терять равновесие, и, касаясь рукою кровли, гремучей, шелушащейся и шершавой, стал карабкаться вверх и вправо.
Мы быстро достигли гребня и устроили короткую передышку, то и дело бросая взгляды на помятую коробку окна, через которое мы ушли от маньяка. Севастьянов из окна не показывался. Небо продолжало темнеть, и если бы не оконный свет, льющийся из дома напротив, наш отчаянный путь к спасенью превратился бы в дорогу на кладбище.
Отдышавшись, мы поползли дальше и удалились уже на приличное расстояние, как вдруг за нашими спинами раздался железный грохот. Наверное, и дурак догадался б, что, избавившись от веревочных пут, на крышу выбрался Севастьянов. Самого его видно не было, только слышно.
– Мальчики! – кричал он тревожно из-за длинных теней и выступов печных и воздуховодных труб. – Родные мои, ну что же вы! А гланды? А запущенные прыщи? А язва двенадцатиперстной кишки? – Голос его ломался от боли за наши непрооперированные тела. В нем было столько искренности и жалости, что Щелчков на секунду засомневался, а правильно ли мы поступили, сбежав. В смысле, по-пионерски ли? Но увидев мелькнувший скальпель и почувствовав мой тычок под ребро, он отбросил свои сомнения и ловко устремился вперед.
Голос Севастьянова смолк, зато грохот шагов по кровле стал уверенней, ритмичней и чаще. Видно, крыша для любителя кромсать по-живому была таким же привычным местом, как для нас улица или двор. Среди нас же лишь кот Василий чувствовал здесь себя как дома. Он ловко сбегал по скату и заглядывал в чердачные окна, пытаясь найти открытое. Но с окнами нам, увы, не везло.
Любая на свете крыша обладает одним неприятным свойством – она когда-нибудь да кончается. Человек же, если он не спортсмен-скалолаз, не птица и не отпетый самоубийца, сталкиваясь с такой неприятностью, в безнадежности опускает руки. Вот и мы, добравшись до края, тревожно заглядывали вперед, где за хилым, ненадежным барьерчиком начиналась дорога в пропасть. А вдоволь наглядевшись вперед, мы тревожно поглядывали назад, где с блестящим ножом в руке грохотал ножищами Севастьянов.
Справа были Прядильная улица и четыре этажа до асфальта. В темной яме за барьерчиком впереди находилась территория автобазы, где сторожем был Ёжиков дядя Коля. Слева к нашему дому почти вплотную примыкал трехэтажный флигель, но перепрыгнуть с крыши на крышу мог разве что цирковой акробат. Среди нас акробатов не было.
Снизу, с территории автобазы, долетали непонятные голоса и что-то обо что-то постукивало. Иногда голоса крепчали, и тогда мимо наших ушей проносилось, исчезая в пространстве, какое-нибудь "Дуплюсь, Игнатьич!" и следом за этой фразой через несколько секунд тишины раздавались костяной гром и поскуливание собаки Вовки. Но чем оно могло нам помочь, вечернее население автобазы, если б даже мы до него докричались? Сочувствием и минутой траура по двум безвременно убиенным школьникам и одному замученному коту?
В небе засеребрились звезды, и почему-то сразу стало темнее. Из-за серой печной трубы показались сначала скальпель, потом сгорбленная фигура хирурга. Она мигом заслонила все звезды и уронила на нас мрачную тень. Лишь одна золотая звездочка продолжала светить на небе, и чем ближе подходил Севастьянов, тем светлее был ее свет. Я смотрел как зачарованный на звезду, на ее стремительное движение, и в глазах моих отражались буквы, нарисованные на ее светлом боку. Четыре мелкие буквочки, собранные в одно короткое слово – "СССР".
Потом вышло и вовсе странное – я, Щелчков и внезапно повеселевший Василий, проскользив по скату, как по трамплину, перелетели на соседнюю крышу – крышу того самого флигелька, что торцом подпирал наш дом. Ловко, как акробаты в цирке, хотя таких среди нас и не было. И уже на пожарной лестнице, по которой мы спустились во двор – я второй, Щелчков с Василием первые, – я помедлил и посмотрел вверх. На нашем доме, на гребне крыши, одинокий на фоне звезд, стоял маленький смешной человечек и размахивал чем-то безобидным и мелким, похожим на перочинный нож.
Глава двенадцатая. Трагедия в квартире на Канонерской
Мы вспомнили, где слышали этот голос. Ну, конечно, он принадлежал тому типу, который тёрся возле ворот автобазы и спрашивал про гражданку Чёлкину. Все сходилось – и, главное, эта надпись на мохнатой руке: "СЕВА". Значит, тёрся он у ворот не спроста, а вынюхивал и выглядывал нас? Пожалуй, выходило, что так.
Надо быть тупицей и идиотом, чтобы не сделать очень простого вывода. Все наши опасные приключения последних дней, вернее, все наши счастливые избавления каким-то образом связаны с коробком с ракетой. Мне это было ясно как божий день. Щелчков придерживался другого мнения. Он считал, что с таким дураком, как я, и не в такие угодишь передряги. Что ж, сказал я ему на это, сиди дома и береги свой ум. А ты, сказал мне недалекий Щелчков, катись колбаской по Малой Спасской. Я-то, может, и покачусь, сказал я, а вот ты со своим умишком в лучшем случае доползешь до Пряжки. Сам психованный, возразил Щелчков и сразу же после этих слов растянулся на ровном месте. Тряпочная сумка с батоном отлетела к моим ногам.
Дело было возле булочной на Садовой, за два дома от кинотеатра "Рекорд". На асфальте было ни трещинки, и почему вдруг Щелчков упал, не ясно было ни мне, ни ему.
– Эмзэпэ, – сказал я на всякий случай. – Мало заметное препятствие.
– Чего-чего? – не понял меня Щелчков, поднимаясь и отряхивая с коленей пыль. – Значит, списывать задачки по арифметике – это у тебя "ну, пожалуйста", а как сделать что-нибудь для товарища – это у тебя эмзэпэ?
Пока я соображал растерянно, причем тут арифметика и задачки, он поднял упавшую сумку, раскрутил ее в руке, как пропеллер, и внезапно опустил мне на голову. Больно не было, лежавший в сумке батон еще не успел засохнуть.
– Упэсэпэгэтэ, – злорадно сказал Щелчков. – Удар продуктовой сумкой по голове товарища.
– За такие шутки, – сказал я, насупившись и выкатив вперед грудь, – бывают между зубов промежутки!
– Ага, – сказал Шкипидаров, неизвестно откуда взявшийся. – А я все дворы облазил, думаю, куда вы запропастились. – Он перевел дыхание, потом выпалил на мажорной ноте: – На Фонтанке крокодила поймали, а на Канонерской пожар.
На крокодила мы не среагировали никак, зато, услышав про Канонерскую улицу, сразу же навострили уши.
"Канонерская, – было написано на колечке, найденном в чердачной пыли, – дом 1, квартира 13". И просьба – вернуть колечко хозяину съеденного на чердаке попугая. Хозяину по фамилии Кочубеев.
Есть фамилии редкие, есть не очень. Тот же Шкипидаров, к примеру. На нашей улице и в ее окрестностях Шкипидаровых как собак нерезаных. А есть еще Шкипидарушкины, Шкипидарины, Шкипидарцевы, Шкипидаренко, Шкипидар-заде.
У нас в школе несколько Дымоходовых, пять Бубниловых, четверо Шепелявиных. И никто из них друг другу не родственник. Семиноговых в нашем классе двое, да в соседнем еще один. Это все фамилии частые.
А у нашего учителя по труду фамилия – Почешикопыто. Вот фамилия по-настоящему редкая. Не то что там какие-нибудь Тряпкин или Жабыко.
Кочубеев – фамилия, может, и не особо редкая, но и частой ее тоже не назовешь. Когда там, на чердаке, среди пыли, где мы ждали своего смертного часа, Севастьянов поднял кольцо и прочитал на нем фамилию "Кочубеев", у меня и сомнений не было, что владелец говорящего попугая и человек, потерявший валенки, одно и то же лицо.
Валенки привели нас на рынок, хозяин их – Кочубеев: вобла вяленая, петушки на палочке, веники. Это раз. Что кричал попугай, перед тем как лишиться жизни? "Раки, родина", – ну это можно отбросить. Вот – главное! – "коробок". Где мы его увидели в первый раз? Там же, на рынке, куда нас привели валенки. Сопоставляем первое со вторым и в результате получаем знак равенства. Это три. А четыре – на Канонерской пожар. Почему-то я был уверен, что горит именно та квартира, куда вел попугаев след.