5
Мы стояли как замороженные.
И все вокруг сделалось неживым и тусклым: солнце, небо, лес на том берегу, сонные пятнышки облаков.
Обидно, когда прямо у тебя на глазах творится такое наглое беззаконие, а ты стоишь, как дурак, и не можешь ничего сделать.
– Мальчики, – сказала вдруг Любка, – почему вы их так боитесь?
Мы опешили. Действительно, почему?
– Вот еще, – сказал Валька, – было б кого бояться. Да я этого Кудыкина одной левой.
– Кудыкин хитрый, – сказал Борька Бунчиков. – У него в лесу штаб. Возле старого аэродрома, в ангаре.
– Знаем мы ихний штаб, – усмехнулся Валька. – Песочница для детского сада. Там только в куличики играть.
– Хороши куличики, – сказал я. – У Бунчикова весь огород вытоптали, даже пугало и то сперли. И Петухова в плен взяли.
– Пугало – это да, пугало жалко, – вздохнул Бунчиков. – Я же только позавчера капитанский китель у деда выпросил. Почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал. Красивое было пугало.
– Красивое, – подтвердила Любка. – Борька ему свою шапку-ушанку без одного уха отдал, и бабушкины очки без стекол, и папин галстук. И в прятки оно со мной на огороде играло – я за грядку спрячусь, а оно водит. – Любка села на корточки и прикрыла глаза ладошкой. – Вот так.
– Ладно вам, подумаешь – пугало, – сказал я. – Надо о Петухове думать. А если они его будут пытать?
– В Африке пленных в муравейник сажают, – задумчиво сказал Валька. – За час от человека остается один скелет.
Любка заплакала.
– Ты чего? – спросил ее Валька.
– Ничего, – сказала Любка сквозь слезы и заплакала еще больше.
– Влюбилась, – объяснил Борька. – Она в этого Петухова еще прошлым летом влюбилась.
– Сам ты в Верку Яблокину влюбился, – сказала Любка, вытирая глаза передником. – А я – ничего, мне человека жалко.
– Да хватит вам: влюбился, влюбилась. От этих ваших влюбленностей Петухову ни жарко ни холодно. – Я задумчиво посмотрел на Борьку. – Бунчиков, ты говорил, к тебе друг какой-то приехал?
– Да, Пашка. Мы с ним лодку собирались заклеивать.
Я кивнул.
– Ведь этого твоего Пашку никто в поселке не знает, так?
– Так, – кивнул в ответ Бунчиков.
– А что если этого твоего Пашку послать на разведку в лес? Вроде как по грибы?
– Как это по грибы? А лодку кто будет клеить?
– Слушай, Бунчиков, тебе что важнее – какая-то дырявая лодка или жизнь человека? – пришел мне на помощь Валька. – Галочкин правильно говорит. Пашка здесь человек новый, кудыкинские его не знают. Пашка твой походит по лесу, выяснит, как и что, а потом придет и все нам расскажет.
– Боречка, ну пожалуйста, – тихо прощебетала Любка.
– Хорошо, пойду скажу Пашке. Он сделает, он такой. Заодно, может, пугало где в лесу встретит. Китель-то почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал.
6
Борькин Пашка с виду был костлявый и хилый. Из-под майки у него выпирали лопатки, и во рту не хватало двух передних зубов.
Борька объяснил ему ситуацию, выдал из кладовки самую большую корзину, и мы отправили Пашку в лес.
Прошел час, прошло два, а Борькиного друга всё не было.
Мы сидели у Бунчиковых на крыльце и от скуки играли в ножички.
Валька встал и посмотрел на низкое солнце.
– В болото что ли провалился твой Пашка? Или назад дорогу забыл?
– Пашка не заблудится, он такой. Пашка в лесу, как дома.
– Ой! – Любка соскочила с крылечка и побежала к забору. – Кажется, Епифакин орёт.
– Нет, – сказал Валька, – это Бабукин, у Епифакина голос злее. – И тоже отправился посмотреть.
Права оказалась Любка, орал, действительно, Епифакин.
Он топал по середине улицы в белой пенсионерской шляпе. Сквозь сетку пенсионерской майки синели серпы и молоты, звезды и церковные купола, голуби и Кавказские горы.
Он шел, толкая перед собой васильковский велосипед-раскладушку.
Следом, опустив голову, тащился сам Васильков, жалкий и какой-то потерянный.
– Уголовщина! – орал Епифакин. – Я тут, понимаешь, как карла, вкалываю на трудовом фронте, а он тут, понимаешь, разбойничает. Развел тут, понимаешь, натуральную уголовщину, по баням шарит, чужие ботинки прёт, дырявит их гвоздём, понимаешь.
– Не воровал я, – вяло хныкал изобретатель. – Нашел я его, ну правда, – в канаве, на нашей улице.
– Будет тебе сейчас и канава, и небо в клеточку, уголовник. К мамке с папкой придем, все тебе тогда будет.
– Ты чего ж это, боров, ребенка мучаешь? – сказала выскочившая на шум мелкая старушка Морковкина. – Небось сам по пьянке ботинок с ноги сронил, а на дитё валишь.
– Молчи, бабуся, – огрызнулся на Морковкину Епифакин. – А то я тебя под статью за соучастие подведу. И за ложные показания.
– Ишь, – всколыхнулась бабка, – видали праведника! Мёд сахарной водой разбавляет, а берет как за натуральный продукт. Я всё про тебя, ирода, знаю.
– А общественный колодезь кто весной завалил? Не ты ли? – сказал добрый пенсионер дядя Федя Жуков, подходя и закуривая папиросу.
– А где, собственно, доказательства, что ботинок ваш? – спросил интеллигентный дачник Бобрович, снимающий у дяди Феди веранду с видом на огород.
– Вот доказательства! – Епифакин показал зрителям свои ноги. Действительно, на правой была какая-то туфля времен покорения Крыма, а на левой – мрачный ботинок ленинградской фабрики "Скороход". – И вот доказательства! – Он ткнул пальцем в васильковскую технику.
Бобрович присел на корточки возле раскладушки-велосипеда, потрогал винтики-болтики и повернулся к изобретателю.
– Интересная конструкция. Это ваша? – спросил он у Василькова. – А паровой привод не пробовали?
– Паровой привод я пробовал, идея такая была, – вежливо кивнул Васильков. – Но теперь я решил использовать более прогрессивный метод. Силу приливов нашего водоема. Вот смотрите. – Он принялся рисовать на земле танцующие колонки цифр и волнистые ленточки уравнений.
– Смело, молодой человек. Очень оригинально. – Бобрович сдвинул на нос очки и, посапывая от работы мысли, следил за васильковскими выкладками.
– Это… Я извиняюсь… Мне бы, значит, насчет ботинка. – Епифакин скромно топтался рядом, теребя в руках белую пенсионерскую шляпу.
Дядя Федя весело улыбался и хлопал Епифакина по плечу:
– Тут люди мировую науку двигают, а ты – ботинок. Лапоть ты, Епифакин. Лапоть ты и тормоз прогресса. Тебе бы в каменном веке жить.
Любка пошевелила носом и дернула брата за руку.
– А? – спросил Борька Бунчиков, отворачиваясь от уличной сцены.
– Дымом пахнет, – сказала Любка. – Горит где-то.
Мы посмотрели по сторонам, в поселке вроде ничего не горело. Ветерок дул от леса, и, действительно, попахивало дымком.
– И Пашки почему-то всё нет, – сказал Борька печальным голосом.
Я представил горящий лес и мечущегося среди пламени Пашку.
– Так, – решительно сказал Валька. – Кто не трус, два шага вперед.
Первой шагнула Любка. Я и Борька скосили друг на друга глаза и шагнули тоже.
– Ты, Любка, – маленькая, ты остаешься здесь, – сказал Валька.
– Так нечестно, – сказала Любка. – Как огород полоть – я большая, а как что-то интересное – сразу маленькая?
– Нет, – объяснил ей Валька, – ты, Любка, остаешься здесь, на дворе, на случай, если Пашка придет без нас. Доложишь ему обстановку. И вообще… – Валька насупился. – Вдруг твой брат не вернется, кто тогда будет заботиться о родителях?
7
Мы шли гуськом по мягкой лесной дорожке, принюхиваясь к горьковатому ветерку.
Под ногами хрустели веточки и сновали умные муравьи.
Лес был добрый, еще не темный, но солнце уже катилось вниз, золотя пахучие сосны и протянутую между ветками паутину.
До просеки мы дошли, не скрываясь. За просекой начиналась чаща.
Валька, человек опытный, приложил палец к губам и первым нырнул в осинник. Мы шагнули за ним.
Запах дыма сделался гуще, но был он вовсе не страшный, при лесном пожаре дым не такой.
До старого лесного аэродрома ходу было полчаса с хвостиком – если двигаться быстрым шагом и напрямую по боковой просеке. Но просека – место открытое, наверняка там выставлены кудыкинские посты.
Поэтому, чтобы не рисковать, мы решили пересечь чащу и выйти во вражеские тылы со стороны Ковалкиного болота.
О болоте ходила дурная слава; говорили, что во время войны там сбили немецкий "Юнкерс", и бабы, собиравшие клюкву, слышали иногда, как в болоте кто-то тихо ругается по-немецки.
Но мы-то знали, что все это бабьи сказки. Не может человек, даже немец, столько лет провести в болоте.
Чащей идти было жутковато и трудно.
То и дело попадались вывороченные с корнем стволы, под корнями темнели ямы, из ям, из маслянистой воды, торчали чьи-то обглоданные скелеты и провожали нас нехорошим взглядом.
Может, это и были те самые утопленники-фашисты, расселившиеся по всему лесу?
– Ой! – сказал Борька Бунчиков и застыл на месте как вкопанный.
Я с ходу налетел на него, Борька не удержался, и мы оба навалились на Вальку, который шел впереди.
Должно быть, Валька подумал, что это кудыкинская компания нанесла ему удар в спину. Он сделал боевой кувырок, быстренько откатился в сторону и спрятался за трухлявым пнем.
Я поднялся, помог подняться завязшему во мху Борьке и тупо уставился на него.
– Ты чего? – спросил я, стряхивая с себя иголки.
Борька меня не слышал. Зрачки его превратились в точечки, затем сделались огромные, как луна, и весь он усох и съежился, как маленький лесной человечек.
– Эй! – долетел до нас из-за пня взволнованный Валькин шепот.
Я пожал плечами, покрутил возле уха пальцем и махнул Вальке, чтоб выходил.
– Там, – сказал Борька Бунчиков, помолчал и добавил: – Ой! – отступая за невзрачную сосенку.
Я повернул голову, проследил, куда смотрит Борька, и челюсть моя отвисла.
В мохнатой тени под ёлками сидел на корточках человек.
– Здрасьте, – брякнул я наугад первое, что пришло в голову.
Человек сидел неподвижно и на "здрасьте" ничего не ответил.
Странный это был человек: лицо – синее, сам – зеленый, на голове не то красная шапочка, не то сушеный гриб мухомор.
Из-за пня показался Валька. В руках он держал рогатину – тяжеленную корявую дуру, оружие первобытной пехоты.
– Ну что там опять? Почему застряли? – спросил он нас недовольно.
– Валька, ты что-нибудь по-немецки знаешь? – вполголоса спросил я.
Валька обалдело посмотрел на меня.
– Хенде хох, – сказал Борька Бунчиков.
– Ребята, вы что? – подозрительно спросил Валька. – Какие немцы? Какой еще "хенде хох"?
– Такие, – сказал Борька Бунчиков. – Которые в болоте сидят. Вон, видишь, под ёлкой?
Валька хмуро взглянул на Борьку, перевел взгляд на ёлку и равнодушно пожал плечами.
– Тоже мне, нашли немца. Это Вязников, дядя Леша, он за станцией, в Ершово живет.
– А почему он такой зеленый? И молчит? – спросил Борька Бунчиков. – И зачем у него на голове мухомор?
– Спит, наверное, – сказал Валька, – устал и спит. Потому и зеленый. Эй, дядя Леша, вы спите?
Дядя Леша ничего не ответил.
– Я же говорю, спит. Поэтому и молчит.
– А может, дядю Лешу… того? – Я провел ладонью по горлу.
Борька Бунчиков вжался в сосенку и заиграл на зубах Шопена.
Валька строго посмотрел на меня.
– Говори, да не заговаривайся – "того"… – Он покрепче перехватил рогатину и зыркнул глазами по сторонам. – Дядя Леша, – хрипло прошептал он.
Дядя Леша молчал.
– Ты проверь, – сказал я, – ткни рогатиной. Если дядя Леша проснется, значит, дядя Леша живой.
Лицо Вальки сделалось бледным. Борька Бунчиков, тот вообще превратился в дерево – одеревенел.
Валька медленно, осторожно сделал шаг в сторону ёлок, протянул свою рогатую дуру и тут же ее отдернул.
Дядя Леша пошевелился.
Дядя Леша пошевелился и снял с головы мухомор.
– Спугнули, – сказал дядя Леша и запустил мухомором в Вальку.
Тот поймал его на рогатину.
– Месяц ее ловлю. Не пью, не ем, лицо – синее, сам – зеленый, мухомор этот вонючий на голове. – Дядя Леша поднялся с корточек, поскреб на подбородке щетину и в сердцах сплюнул.
Я и Валька переглянулись. Борька Бунчиков отлепился от своей сосенки и похрустывал затекшими пальцами.
– Не вовремя вы, ребята. Ох как вы, ребята, не вовремя. – Дядя Леша вздохнул, посмотрел куда-то за ёлки, за сморщенные предвечерние облачка, за дальние небесные дали, опять вздохнул и сказал: – Мухомория Регия. Мечта моей жизни. А тут приходите вы, ворочаете своей дубиной, орёте непонятно зачем. К примеру, ты, Кулебякин, ткни тебе промеж глаз рогатиной – как ты к этому отнесешься? А она – существо нежное, ласково с нею надо, беззлобно. Она ж чувствует, кто как к ней относится, она ж – бабочка, на любого не сядет.
– Бабочка? – удивился Валька. – Так вы что, здесь бабочек ловите?
– Дядя Леша, вы не переживайте. – У Борьки Бунчикова наконец прорезался голос. – Завтра мы вам этих бабочек целый мешок наловим.
– Это не просто бабочка. – Дядя Леша покачал головой. – Это очень редкая бабочка, Мухомория Регия, она водится только в нашем лесу, на нашей заболоченной почве, да еще у восточного побережья Африки на острове Занзибар. Но там это связано с активностью занзибарского солнца, а здесь – с естественной радиоактивностью мухомора.
Дядя Леша снял с рогатины гриб, почистил его, поправил и пристроил себе на голову.
– Ладно, ребята, вы уж идите, куда идете, а я еще посижу. Вдруг вернется?
Он уселся в тени под ёлками, а мы на цыпочках, осторожно отправились по тропинке дальше.
8
В самое болото мы решили не залезать, обойти с краю; немцы – немцами, а комары – комарами, и не сказочные, а самые настоящие – красноглазые и упрямые, как вампиры.
Небо портилось, с севера набегали тучки. Лес темнел на глазах, и под ногами хлюпало.
Борька Бунчиков нехорошо ёжился, сильно вздрагивал от любого шума и вообще вел себя очень нервно. То ему мерещились серые фигуры фашистов, то обычную еловую лапу он принимал за рукопожатие мертвеца, то, увидев в корнях гнилушку, шарахался от нее, как от взгляда Бабы Яги.
Мы с Валькой уже жалели, что взяли Борьку с собой.
Так он шел, нервничал и шарахался, и добром это, понятно, не кончилось: когда проходили болото – упал в болото.
Валька, как человек бывалый, сразу понял, что кочка с выпученными глазами, это не кочка, а Борькина голова. Всё остальное, включая руки и ноги, ушло в трясину.
– Помогите, – сказала Борькина голова.
– Подумаем, – пошутил Валька.
– Ребята, – сказала Борькина голова, – кто-то меня за ногу тянет.
– Известно кто, – пошутил Валька, – фашисты, кто же еще.
– Тапок сняли, – сказала Борькина голова. – Теперь второй. Ребята, а пиявки здесь водятся?
– Водятся, – пошутил Валька. – И пиявки, и фашисты, и крокодилы.
– Валька, – сказал я Вальке, – может, хватит? Утонет ведь.
– Погоди, пусть слегка помокнет. Это будет для него как урок. Уж больно этот Бунчиков нервный.
– Галочкин, – сказал Валька через минуту, – давай нагибай осину. Вон ту, самую крайнюю, у которой кора в пупырышках.
Скоро несчастный Борька, весь облепленный бурой грязью и босиком, стоял на сухом пригорке.
– Здорово! – сказал Валька, оглядывая его трясущуюся фигуру. – Знаешь, Бунчиков, пожалуй, мы тебя первого в их ангар запустим. Это называется психическая атака.
– Холодно, – сказал Борька, – я домой хочу.
– А Пашка? А Петухов? Они, думаешь, домой не хотят? Ты, Бунчиков, не стой, двигайся. Сейчас быстро пойдем, согреешься. Еще спасибо скажешь, что искупался.
Миновав болотистую низину, мы резко забрали влево. Среди деревьев замелькали просветы, лес стал реже, до старого аэродрома было рукой подать.
Запах дыма то пропадал, то возникал снова, но было ясно, что никакой это не пожар. Скорее костер – и то уже догоревший.
– Теперь тихо. – Валька остановился. – Не шуметь, не трещать ветками, книгу про Чингачгука читали?
Я кивнул, Борька помотал головой.
– Плохо, – сказал ему Валька, – книги надо читать. Иногда в них бывает много чего полезного.
– Я читаю, – возразил Борька. – Про шпионов и вообще всякие.
– Тихо. – Валька прислушался. – Галочкин, ты ничего не слышишь?
– Музыка где-то играет. Кажется, балалайка.
– Вот и я думаю, откуда здесь в лесу балалайка? Может, радио?
По краю аэродром порос дремучим малинником, колючим, как колючая проволока.
Я шел рядом с Борькой Бунчиковым, который шел босиком по причине утери тапок и все время норовил вскрикнуть, наступив на шишку или колючку. (Вот что значит не читать Фенимора Купера!) Когда он открывал рот, я быстренько залеплял его рот ладошкой, а когда Бунчиков успокаивался, ладошку со рта снимал.