Старики рассаживались по лавочкам; на трибуне уже блестел графин, и поселковый голова Стелькин о чем-то разговаривал с Епифакиным. Над трибуной на высоком шесте ветром трепало флаг.
Мелочь, вроде малышей и девчонок, толпилась возле трех деревянных столиков, ожидая, когда привезут лимонад.
Бригада мужиков с папиросами, отложив в сторону молотки, кружком расположилась на травке и чем-то оживленно позвякивала.
К берегу подкатила полуторка. С нее сгрузили ящики с лимонадом и трёх тёток в одинаковых фартуках – продавщиц.
Мы стояли на берегу и ждали, когда в небе появится самолет. Договаривались на двенадцать часов. Ровно в полдень должно было начаться сражение: высадка морского десанта на укрепленный берег противника. Противником был Кудыкин и его армия – Короедов-младший, Коклюшев, Бородавкин, Жмаев и еще несколько ребят из поселка. На берегу они устроили крепость, которую нам предстояло атаковать.
До полудня оставалось пятнадцать минут.
Небо было пустым и тихим; кроме галок и воробьев, ничего крылатого в небе не наблюдалось.
Валька нервничал; остальные тоже.
Бригада мужиков с папиросами затянула хором "Варяга". Старики сидели на лавочках, ёрзали и покрякивали в кулак.
У трибуны затормозил газик. Поселковый голова Стелькин вытянулся по стойке смирно; Епифакин подтянул брюки и почесал на груди тельняшку.
Из газика вышел важный человек из района – не то Пупченко, не то Пипченко Капитон Романыч. Он был толстенький, с портфелем и в шляпе. Первым делом он взошел на трибуну и выпил из графина воды. Потом снял с головы шляпу и платочком промокнул лысину. Затем внимательно посмотрел на часы.
Самолета всё не было.
– Надо начинать, – сказал Валька. – Наверное, что-то случилось. Самолет не дали, или проспал.
– Жаль, – сказал боец Лёха, – весь эффект пропадает.
– Прилетит, – уверенно сказал я. – Не может Сим Симыч не прилететь.
– Хорошо бы, – сказал Валька, прочистил горло и командным голосом заревел: – По ма-ши-нам!
Над трибуной поднялась шляпа, помахала нам и опустилась на место – на голову Капитона Романыча.
Вся наша штурмовая группа в составе десяти человек попрыгала по боевым лодкам.
Их у нас было две – резиновая, Борькина, и простая, взятая напрокат у Жукова дяди Феди. Плюс подводный аппарат Василькова, рассчитанный на одно человекоместо. Это одно человекоместо занимал сам Васильков.
Из-за холмика выскочил Петухов.
– Погодите! Меня забыли! – махал он на бегу балалайкой.
Но было поздно. Под вёслами уже кипела вода, а впереди грозной стеной маячил неприятельский берег.
Петухов опустил голову и выдернул из басовой струны печальную ноту "до".
В крепости на другом берегу времени тоже зря не теряли.
Лохматая голова Кудыкина прыгала колобком над валом и выкрикивала приказы. Там подняли зеленый флаг, почти не видный на фоне леса.
Наша флотилия медленно приближалась к берегу.
Первой шла дяди Федина лодка, за ней, отставая, – резиновая, где был капитаном Пашка, за резиновой, совсем отставая, полз подводный аппарат Василькова. Самого аппарата было не видно, торчала только труба, да из-под воды поднимались муть и мелкие пузырьки воздуха.
Валька раздал десантникам метательные снаряды – по кучке сморщенных дождевых грибов, фукающих коричневой пылью. Бойцы попрятали грибы по карманам.
Я поглядывал на пустое небо, высматривая там самолет. Но самолета не было.
– Братцы, – раздался позади голос Пашки, – а где Васильков?
Я посмотрел туда, где только что торчала труба его подводного аппарата, но никакой трубы не увидел. Ни мути, ни пузырьков, ни трубы.
– Васильков! – закричал Пашка, наклонившись к самой воде.
Из-под воды никто не ответил.
– Эй! – Пашка, чуть ли не целиком, перевесился через борт, пытаясь разглядеть дно. Остальные, кто был на лодке, повытягивали свои головы тоже.
Лодка вздыбилась опустевшим краем, встала вертикально к воде, и экипаж посыпался за борт.
Зрители на берегу загалдели, замахали кепками и руками. Должно быть, народ подумал, что все это спланировано заранее.
Неожиданно среди голов на воде объявилась голова Василькова. Затем исчезла и объявилась снова. Но уже не одна – с трубой.
– Ура! – прокатился над водоемом его громкий, победный голос. – Где наша ни пропадала!
Загребая одной рукой, а другой сжимая трубу, он поплыл к кудыкинской крепости. Остальные устремились за ним.
Почти одновременно наша лодка и пловцы из резиновой высадились на вражеский берег.
Балалайка на другом берегу наяривала про трех танкистов.
А самолета все не было.
Из крепости полетели снаряды. Они падали нам на головы, выплевывая коричневые дымки.
Мы упорно карабкались вверх по круче, цепляясь за гнезда ласточек и вылезающие из глины корни.
До победы оставалось немного – как вдруг что-то переменилось.
Наверху забегали, закричали, и из крепости, как горох, посыпались ее доблестные защитники.
Жмаев, Бородавкин и Коклюшев, выпучив от страха глаза, с ходу прыгнули в водоем и по-собачьи погребли на середку.
Я сперва ничего не понял, а когда посмотрел наверх, то в груди моей что-то ёкнуло, пальцы сами отцепились от корня и на пузе, как на салазках, я стремительно поскользил вниз.
Сверху, из-за укрепленной стены, свисала и смотрела на нас жуткая рогатая рожа с черной меткой на низком лбу.
Бык Петлюра выбирал жертву и жевал Валькину шапку-кожанку с обрезанным козырьком.
Дожевав ее до конца, он выплюнул изо рта звездочку, и она золотой рыбкой исчезла во взбаламученном водоеме.
Перепуганные нападающие и защитники сбились в кучу на кромке берега.
Бык Петлюра задержал взгляд на мне, но уведев мою медаль "За отвагу", перевел глаза на бойца Лёху. Лёха мышью нырнул в толпу.
Бык Петлюра покачал рогом, красный глаз его убежал в сторону, к золотистым верхушкам сосен, и заморгал, будто в него попала соринка.
В небе над верхушками сосен вдоль молочной облачной полосы летел маленький самолет.
Тонко гудел мотор, словно пела маленькая стрекозка.
Мы опомниться не успели, как самолет сделался вдруг большим и на его зеленом борту заиграла на солнце надпись: "Урожай – в закрома Родины!"
– Ура! – закричали мы в один голос и бросились штурмовать крепость.
13
Потом было много шума, смеха и лимонада. Лимонадом угощал Стелькин за счет районной администрации. А когда лимонад кончился, слово взял бывший краснофлотец запаса Семен Ильич Епифакин.
Он поднялся на праздничную трибуну и звонко постучал о графин.
Народ на лугу притих.
– А ведь быка-то им это я подпустил, – сказал он с доброй улыбкой. – Я что подумал: ну, повоюют детки, понаставят друг на дружке фингалов, а назавтра посмотрят на себя в зеркало, вспомнят, кто кому портрет повредил, и начнут воевать по новой. Вот я Петлюру и закодировал, чтобы он попугал их с тылу. Быка гонять – это ведь дело общее, бык на них в обиде не будет, тут уж все поднимутся, как один, ну а там, глядишь, и помирятся.
Кулебякин посмотрел на Кудыкина, Кудыкин на Кулебякина – и вдруг они рассмеялись и пожали друг другу руки.
– Ну что, бойцы-победители, – раздался голос Сим Симыча, – вот война и закончилась. А теперь в самолет – кататься.
Куда впадает речка Морковка
Волга впадает в Каспийское море, об этом известно всем, а вот куда впадает наша речка Морковка, об этом в поселке не знает ни один житель.
– Тетя Люба, – спросил я тетю Любу, нашу соседку, согнувшуюся над свекольной грядкой, – вы здесь с войны живете. Скажите, пожалуйста, куда впадает наша речка Морковка?
– Родненький, – ответила тетя Люба, обмахиваясь пучком ботвы, – я с этим чертовым огородом и фамилию-то свою забыла. Какая уж тут Морковка.
Жара, и правда, стояла адская, словно в Африке. Дождей не было вторую неделю. Дохлые, прозрачные комары уныло пели на солнцепеке, и с треском лопались в тишине сухие стручки акации.
Тетя Люба вздохнула и выдернула из земли свеклину; над воронкой повисло облачко сухой пыли.
– Вон у Василькова спроси. Он у нас, как радио, все новости знает.
По улице с баяном под мышкой шел местный баянист Васильков.
– Васильков, – спросил я, высовываясь из-за забора. Василькову было лет двадцать, но выглядел он еще молодо. С Васильковым я был на "ты". – Ты, говорят, как радио, все новости знаешь. А известно ли тебе, Васильков, куда впадает наша Морковка?
– Жарко, – сказал Васильков, почему-то огляделся по сторонам и очень тихо спросил: – А тебе это зачем?
Я пожал плечами и так же тихо ответил:
– Надо.
– Вот что, Бабушкин, – он сделал задумчивое лицо, – послезавтра в клубе у нас концерт, я там матросский танец играю. – И, перехватив поудобнее инструмент, зашагал в сторону клуба.
Вопрос с Морковкой оставался открытым.
Поселок по причине жары стал мертвым и спокойным, как кладбище. Сонные, ленивые воробьи вяло копошились в пыли. Листочки на березах обвисли; от сосен жарило как от печки. Всем хотелось дождя и тени – и дереву, и человеку, и птице.
В поповском доме заскрипела калитка. На улицу вышел отец Нектарий; на нем был черный, не по жаре, пиджак и белые полотняные брюки. Волосы у батюшки на затылке были стянуты резиновым жгутиком.
– Здравствуй, отрок Евгений, – ответил он на мое хилое "здрасьте".
Я не знал, прилично ли задавать батюшке мирские вопросы, но все же спросил про речку.
– На все воля божья, – бодро ответил батюшка. – Куда Господь нашу Морковку направил, туда она и течет. Неисповедимы пути Господни.
Тут он засуетился, полез в пиджак и начисто про меня забыл.
– Вот же мать Пелагея, чертова кочерыжка, – бормотал он, отпирая калитку, – опять из рясы папиросы не выложила.
Мишка Чуриков сидел за домом под яблоней и поливал себя из садовой лейки. Рядом, высунув слюнявый язык, мучался от жары Гуталин. Язык у Гуталина был размером с Мишкины тапочки, только выглядел поярче и поновее. Гуталин смотрел на Мишкину лейку и завидовал, что у того не лапы, а руки.
– Мишка, у тебя четверка по географии и брат у тебя курсант. Ты, случайно, не знаешь, куда впадает Морковка?
– Знаю, – ответил Мишка. – Только сейчас забыл.
– Жаль, – сказал я. – А когда вспомнишь?
– Скучный ты человек, Бабушкин. И мысли у тебя какие-то маленькие. Есть же Нил, Миссисипи, Амазонка в конце концов. Ну что тебе далась эта Морковка? Ее же в самом широком месте любой дурак переплюнет.
Наверное, Мишка был прав. Миссисипи, Нил, Амазонка – действительно великие реки. Не то что наша Морковка. Но все они далеко, а Морковка – вот она, рядом; течет себе по песочку, родная, тихая, неприметная, и впадает неизвестно куда.
Я дошел до конца улицы и свернул через луг к речке. Трава на лугу была теплая и в веселых угольках клевера. На берегу в фуражке и с удочкой стоял почетный пенсионер Каляскин. Я с ним поздоровался шепотом, чтобы не распугать рыбу.
Каляскин молча кивнул, нахмурился и рванул удилище вверх. На берег в белый песок зарылась горлышком пустая бутылка. Он ее вытащил из петли и аккуратно сунул в корзину. Там уже были три – две пивные и одна лимонадная.
– Пал Ивыныч, – сказал я, когда он справился с делом, – вы не знаете, куда речка течет?
– Течет себе и течет, она ж речка, – ответил пенсионер Каляскин. – Эх вы, молодежь.
Солнце отражалось от бутылочного стекла, и по лицу пенсионера Каляскина бегали зеленые чертики. Пенсионер морщился и отмахивался от них фуражкой. Бутылкам тесно было сидеть в корзине, им хотелось волны и воли – чтобы плыть, покачиваясь, по плавной речной воде, разговаривать с подлещиками и окуньками и однажды увидеть за поворотом круглое золотое озеро, куда впадает речка Морковка.
Я понял, что надо делать, и вприпрыжку побежал к дому.
Здравствуйте, дорогой товарищ, выловивший мою бутылку!
Пишет вам Женя Бабушкин, ученик 5-го "б" класса.
Учусь я хорошо, почти на одни четверки.
Погода у нас тоже хорошая, только жарко.
Меня очень интересует вопрос, куда впадает речка Морковка, протекающая через наш поселок. Я всех спрашивал, но никто не знает…
Дальше шел список тех, у кого я спрашивал: тетя Люба, баянист Васильков, который послезавтра в клубе играет матросский танец, отец Нектарий, Мишка Чуриков, который знал, но забыл, почетный пенсионер Каляскин, поймавший на удочку четыре бутылки – три пивные и одну лимонадную. В конце я написал адрес, куда присылать ответ.
Я два раза перечитал письмо. Оно получилось вежливое, и почерк был разборчивый и красивый. Я сделал из письма трубочку, просунул ее в пустую бутылку и запечатал бутылку пробкой.
Каляскина на берегу не было. Я походил-походил вдоль речки, высматривая его фуражку, нигде не увидел и успокоился.
Солнце тихо опускалось за лес. По воде бегали водомерки. Зигзагом просверлив воздух, пронеслась четверка стрижей. У кого-то на веранде в поселке позвякивала чайная ложечка. Дачники гоняли чаи, а моя бутылка с письмом медленно плыла по течению. Я проводил ее до первого поворота, дальше берег порос осокой и сухими стрелами камышей. Я выдернул из травы метелку и, разгоняя комариные стаи, припустил к дому.
В понедельник погода схмурилась и полил дождь. Так он лил с перерывами до самого сентября, и яблоки в саду все погнили, и в лесу было воды по колено, и, кроме валуёв и волнушек, грибов почти никаких не было.
Прошла осень, ее сменила зима. Весна была короткой и жаркой, и в мае уже наступило лето.
Я сидел на лавочке под рябиной и читал "Двух капитанов".
– Бабушкин! – донеслось с улицы.
Я подумал, что это папу, и отвечать не стал.
– Женька! Бабушкин! Ты что там оглох?
У ворот стоял почтальон дядя Леша и обмахивался белым конвертом.
– Пляши, – сказал дядя Леша, – тебе письмо.
Я сплясал коротенький танец, и дядя Леша вручил мне письмо.
Спрятавшись в зеленую тень рябины, я распечатал конверт. Вот, что было в письме:
Здравствуй, Женя!
Экипаж сухогруза "Муромец" шлет тебе горячий привет.
Ты пишешь, что учишься хорошо. Мы тоже работаем хорошо и план перевозок за прошлый год выполнили на 112 %.
К сожалению, никто из экипажа не знает, где такая речка Морковка. В нашей большой стране очень много маленьких и больших рек. Я сам родился на берегу реки Жженки, а ее даже не существует на карте.
Бутылку с твоим письмом мы выловили случайно, на подходе к эстонскому порту Клайпеда, это в Балтийском море. Так что видишь, какое далекое путешествие она проделала.
Весь наш экипаж желает тебе хорошей учебы, веселых летних каникул и крепких знаний по географии.
Капитан сухогруза "Муромец" Илья Голубцов.
Я плыл на курносом ялике по прозрачной реке. Большие толстогубые окуни шевелили под водой плавниками и медленно уходили на глубину. На чешуе их играло солнце.
Ялик спешил вперед, держа курс на Балтийское море. В море плавали настоящие корабли, их водили настоящие капитаны, такие, как капитан Голубцов.
Потом я открыл глаза и увидел, как из зарослей таволги торчат две лохматые головы – собачья и человечья.
– Скучный ты, Бабушкин, человек, – сказала мне голова Мишки Чурикова, – и мысли у тебя какие-то маленькие.
Головы потеснились, и между ними возникла третья – круглая и блестящая, в сетке меридианов и параллелей.
– Вот, смотри. – Мишка Чуриков колупнул пальцем глобус. – Тихий океан, видишь? Это же – о-го-го – сила! Не то что какое-то там Балтийское море. В общем, так. – Он погладил макушку глобуса. – Отплываем в понедельник, с утра. Продукты я беру на себя, у нас в погребе еще с полтонны прошлогодней картошки. Насчет лодки – это я тоже организую; возьмем у Витьки Лобова, напрокат. Он мне с осени за диктант должен. Ну так что, Бабушкин, возражений нет?
У меня возражений не было. Да и какие могут быть возражения, если с глобуса на тебя смотрят синие глаза океана и улыбаются пиратской улыбкой.
Плыл по небу самолетик
– Ты, дачник, погляди, какое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.
Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.
Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.
– И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.
Марья Ивановна сложила губы гармошкой и сыграла на губах: "Му-у".
– Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.
Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.
– Паша летит, кум мой, Павел Семенович.
Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.
– Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.
Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.
– Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.
Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.
И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.
У меня внутри даже екнуло.
Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.
Он вынул свою ежовую кепку и хлопнул кепкою по земле. С испуганных стебельков травы посыпались божьи коровки.
– Это что ж… – Он натянул кепку на голову и глазами уткнулся в небо. – Это ж Паша, кум мой, и Колька… Па-а-ша! Вы ж в Васильково, зуб же у Кольки… Па-а-ша!
Самолет молчал; на борту его было написано: "Посевная"; узкая восьмерка пропеллера висела у него на носу, как сбившиеся очки. Он медленно падал вниз.
Расталкивая толстых коров, дядя Миша вприпрыжку сиганул по траве. Я тоже оседлал свой велосипед и закрутил педалями за ним следом.
Трава была густая и хлесткая; толстые коровьи лепешки росли на ней, как грибы; они дымились на солнце, и воздух был волнистый и теплый. Колеса застревали в траве, трава набивалась в спицы и прорастала сквозь дырочки моих новых красных сандалий. Тогда я схватил в охапку велосипед и припустил бегом.
– Не имеешь такого права! – кричал дядя Миша вверх. – А еще летчик. У тебя ж Колька, ему зуб в Васильково драть. Тяни, тяни, там болото, за лугом, где камыши. Давай, Паша, болото мягкое, тяни, родимый, не подводи.