Глава четвертая. МЫ ГОРИЛЛЫ! МЫ ГОРИЛЛЫ!
"Моя душка, крошка Кэт! Я не могу найти таких слов, которые смогли бы передать тебе всю страсть и пламень охватившей меня любви. Я понимаю, что тебе очень трудно будет представить свою всегда такую благоразумную и выдержанную Элизабет в роли восторженной влюбленной. Но что делать, дорогая? Любовь не подвластна нашей воле. И молодая вдова может иметь душу девственной девушки.
Ты спросишь: кто он? О, душка Кэт, как трудно мне ответить тебе на этот вопрос. Он настоящий мужчина, идеал мужчины. Без сантиментов. Без размышлений. Он воюет и любит. Других дел он не знает. И с какой страстью он делает оба эти дела!.. Ах, Кэт!.."
Так писала Элизабет своей задушевной подруге.
"Уважаемая госпожа Хрупп! Примите поклон и благорасположение бедной, неутешной вдовы, оплакивающей своего незабвенного отважного супруга, отдавшего жизнь свою ради науки.
Я была бы счастлива, если бы увидела вас среди своих гостей, которые почтят меня своим присутствием на скромном рауте, имеющем быть в четверг, в пять часов вечера. Будут только свои, очень узкий и избранный круг.
Кроме того, не скрою от вас, будет один господин, недавно приехавший из Нижней Гвинеи и уже успевший завоевать в нашей стране очень большую известность. Я ничего не буду писать вам о нем, ибо что я ни написала бы, это будет настолько бледнее оригинала, что вы сочтете меня бездарной. Не сомневаюсь, что его приглашением я доставлю вам колоссальное удовольствие.
Итак, жду вас, дорогая госпожа Хрупп, вместе с вашим уважаемым супругом".
Так писала Элизабет самой знатной и влиятельной даме столицы.
А в это время в дымном зале маленького бара за грязными столиками сидела большая компания. Были здесь и студенты Брюнхенского университета из числа тех, которым учение никак не давалось, были и друзья отчаянного Фрица по прежним его похождениям - торговцы кокаином, принципиальные сутенеры и члены клуба самоубийц. Сегодня угощали малютка Ганс и отчаянный Фриц.
- Теперь нам деньги совсем не нужны, - хвастался малютка Ганс, - теперь мне уж не придется клянчить у папаши, пусть папаня поклянчит у меня на свои сосиски и сардельки…
- Жизнь - это драка, - философствовал отчаянный Фриц. - Тот, кто рассуждает да выдумывает себе всяческие жизненные преграды да условности, тот червь. Надо жить так: что хочу да что могу, то и делаю. Вот в чем мудрость. А на других наплевать. Другие пусть сами за себя думают. А вообще думают только черви. Гориллы не думают. Надо жить, не думая. Пусть за меня думают мои кулаки.
- Папочка спрашивает меня: "Что это ты такую моду выдумал носить коричневую рубашку?" - весело рассказывал малютка Ганс. - И так, говорит, обезьяна, а в этой рубашке совсем, говорит, обезьянище. Ха-ха! А я ему и отвечаю: "Не хочу больше быть человеком, а хочу стать обезьяной. Что хочу да что могу, то и делаю…"
Окружающие с удовольствием пили их пиво, с интересом слушали их странные речи и с любопытством щупали их коричневые рубашки цвета горилльей шерсти.
- В нас течет обезьянья кровь, - в упоении философствовал отчаянный Фриц, - и всякую человеческую кровь, которая течет в иных жилах, мы выпустим к чортовой матери. Эй вы, кто не хочет думать, кто не хочет считаться с другими, кто хочет жить, как живут звери, - идите за нашим учителем, за нашим вожаком, господином Гориллиусом!. Я поднимаю кружку за горилл, за Гориллиуса, за зверей!… Хох-хох-хох!..
В четверг состоялся раут у Элизабет Пиккеринг. Усиленный отряд полиции охранял квартал. Одна за другой к ярко освещенному подъезду особняка подкатывали машины, и из них выходили мужчины и дамы. Здесь был весь цвет нации. Министры, фабриканты, банкиры, политические вожди, дипломаты и несколько представителей науки и искусства.
Свет хрустальных люстр множился в лысинах, в блестящей мишуре военных и белоснежном белье штатских. Дамы сияли бриллиантами, соперничая своим ослепительным сиянием с люстрами. Одна лишь добродетельная Элизабет была одета в платье с высоким воротником и длинными рукавами.
Она была приветливой и гостеприимной хозяйкой. Каждой гостье она шептала:
- Скоро придет господин Гориллиус, о, вы влюбитесь в него, я уж знаю…
Уже собрались все. Приехали господин Хрупп с супругой, министры, посланники и артисты. Ждали только господина Гориллиуса.
Никто в высшем обществе Гориллиуса еще не видел. Но имя его было известно многим. Благодаря малютке Гансу и отчаянному Фрицу слава господина Гориллиуса быстро распространилась по всем пивным, барам и низкопошибным ресторанчикам. Боксеры передавали друг другу новый прием: удар Гориллиуса. Сутенеры передавали друг другу новый прием: любовь Гориллиуса. Неспособные студенты, отказываясь от сдачи экзаменов, ссылались на Гориллиуса… Бандиты, кокаинисты, потомки сосисочников и сарделечников повторяли: что хочу да что могу - то и делаю.
Гориллиус стал героем дня. Поэтому в высшем обществе проявляли нескрываемый интерес к этому субъекту, называвшему себя гориллой, завоевавшему такую популярность, утверждавшему столь оригинальные вещи.
И вот, наконец, появился сам господин Гориллиус. Он вошел в ярко освещенный зал в сопровождении своих двух друзей, одетых в коричневые рубашки цвета горилльей шерсти.
Казалось бы, что животное, лишь совсем недавно попавшее из диких джунглей в европейскую столицу, должно было бы растеряться, смутиться от десятков глаз, устремленных на него. Но ничуть не бывало. Горилла нисколько не смутился. Чего ему было смущаться, когда для него не существовало понятий чести, гордости, тщеславия, достоинства? Терять ему было нечего.
Он прошел по залу, будто и не заметив гостей. Только проходя мимо слишком обнаженных женщин, он слегка раздувал ноздри, и у него загорались черные, глубоко посаженные, глазки. Он подсел к Элизабет и довольно грубо облапал ее. Один за другим спешили гости знакомиться с ним. Он, сурово насупившись, протягивал каждому свою коричневую лапу и пожимал руку так, что люди морщились и гримасничали от боли.
Когда очередь дошла до министра господина фон Маме-на, он подскочил своей молодящейся походкой и, прижав руки к груди, произнес:
- Ах, дорогой господин Горилл…
Гориллиус зевнул и прорычал:
- Ну, хватит, мне это надоело. Давай чего-нибудь пожрать.
- Ах, ах, - подхватили дамы и кавалеры, - какая непринужденность, какая непосредственность: "давай чего-нибудь пожрать". Вот подлинно сын природы! Ах, ах!..
- Ну, ну, чего раскудахтались, визгливые курицы, марш в столовую, пока я не раскокал ваши птичьи черепа…
- Ах, ах, - восторгались дамы и мужчины, - чего, спрашивает, раскудахтались… Как очаровательно!.. Какой сочный язык, какая свежесть мысли!
За столом Гориллиус сидел между госпожой Хрупп и очаровательной Элизабет.
Он ни за кем не ухаживал. Сгребал со стола все самое вкусное и, нередко забываясь, начинял хватать куски руками прямо из блюда или вазы, при этом громко чавкая, сопя и разбрызгивая соуса на туалеты своих соседок.
Однако все это воспринималось высшим светом как проявление чрезвычайной оригинальности, непосредственности, экстравагантности, независимости и протеста против условностей.
- Скажите, - кокетливо спрашивала у него госпожа Хрупп, - правду ли говорят, что вы не человек, а горилла?
- А ты как думаешь, голобедрая самка? - отвечал он, взяв с блюда целого гуся и разрывая зубами его мясо. - Я разорвал бы нутро своей матери, если бы она родила меня жалким человечком, - говорил он, чавкая и лязгая зубами.
- Ах, вы слышите, он бы разорвал нутро своей матери… - передавали гости один другому, вокруг стола.
- А каковы ваши политические убеждения? - не унималась госпожа Хрупп, желая занять и развлечь своего оригинального соседа.
- Это вы, людишки, занимаетесь убеждениями. А нам, зверям, убеждения ни к чему. Мои убеждения - это мои кулаки. Вот какие мои убеждения.
- Ах, как это оригинально и мудро! - воскликнул господин министр фон Мамен. - "Мои убеждения - это мои кулаки!" Это изречение достойно Фридриха Великого, господа! "Мои убеждения - это мои кулаки!"
- Но все-таки, какова же ваша программа? - настаивала госпожа Хрупп.
- Ох пристала, ох пристала! - отмахивался горилла, вытирая свою сальную морду рукавом черного фрака. - Какая там программа? Я хочу есть, пить, спать со своими самками да ломать хребет всякому, кто помешает мне это делать.
Господин фон Мамен даже подскочил от энтузиазма:
- Вы послушайте, господа, какая глубина мысли! Ведь это же глубочайшая философия! Ведь программы всех политических партий по существу сводятся к тому, чтобы дать человеку возможность есть, пить да… э-э-э… любить. Ведь в этом по существу корень всей политики. Ведь это по существу и есть разрешение рабочего вопроса и всех других вопросов! Ведь это же подлинная философия!
- Какая там философия? Чего ты бубнишь, старый осел? - удивился Гориллиус. - Просто есть, пить да развлекаться с самочками без всякой философии!
- Но, простите, - отложил в сторону нож и вилку профессор Давид Дерви. - А наука? Познание природы? Расширение своих знаний?
- Жри ее сам, свою науку, я и без нее сыт! - коротко ответил Гориллиус.
- Но искусство? - спросил Авраам Равинский. - Разве может человек жить без искусства? Без музыки?
- Моя музыка в моем животе, - глубокомысленно разъяснил горилла. - Когда там полно, там что-то бурчит. Лучшей музыки мне не надобно.
- А как же, простите, господа, мне не понятно, - почти плача, взмолился Роберт Ван Барро, - а для чего же лучшие люди человечества создавали свои изумительные творения, для чего же жили Рафаэль, да Винчи, Гойя, Роден? Для чего неизвестный гениальный ваятель сделал свою мраморную Венеру?
- Спи сам со своей мраморной Венерой, а мне больше по нраву этакая волосатая….
Дамы и мужчины повторяли каждое слово гориллы, восторгаясь смелостью его суждений…
Но старик Давид Дерви поднялся из-за стола.
- Я не могу с этим согласиться, господа. Господин Гориллиус хочет низвести человечество до уровня животных.
- Почему низвести? - вмешалась Элизабет Пиккеринг. - Вы, может быть, слышали, что один молодой студент, который, кстати, присутствует здесь, нашел в архивах Брюнхенского университета высказывания Фридриха Великого, что человек произошел от обезьяны и надо нам возвыситься до наших предков.
- Да, да, я тоже слышал об этом крупнейшем открытии, - поддержал министр фон Мамен.
- Но, господа, - дрожащим голосом взывал Авраам Равинский, - если нам надо уподобиться обезьянам, то кому нужна моя симфония? В ней выразил я всю мощь, всю силу и красоту человеческого духа. Я вложил в нее все самое лучшее, что у меня есть. Свою душу, свою страсть, свою любовь к человечеству. Так неужели же бурчание живота вам будет приятнее и нужнее?
- Ха, ха, вот именно бурчание живота, если хотите, приятнее, как говорит господин Гориллиус! - поспешила ответить Элизабет.
- Так вы хотите закрыть музеи, покрыть чехлами статуи? - в ужасе шептал Ван Барро.
- Нет, старая песочница, я хочу сломать эти статуи и кусками бить по твоей глупой башке, - охотно пояснил Гориллиус.
- Господин, вы забываетесь, - вспылил Ван Барро и вскочил из-за стола. - Я не позволю себя оскорблять, я член Академии, я…
- Ты член Академии? Подумаешь, шишка! А я горилла… Так кто же из нас сильнее?
И с этими словами господин Гориллиус откинул свой стул и перепрыгнул через стол, опрокинув бутылки и свалив на пол блюда и тарелки. Схватив старого художника своими могучими лапами, он подбежал с ним к окну и замахнулся…
Все вскочили из-за стола. Авраам Равинский и Давид Дерви раньше всех очутились около гориллы, чтобы спасти старого и уважаемого художника.
- Что вы делаете? Опомнитесь! - кричал Равинский.
Но было уже поздно. Стекло зазвенело, и Роберт Ван Барро вылетел с третьего этажа на площадь.
Равинский вцепился в сюртук гориллы, но тоже был поднят кверху и с размаха выброшен вслед за художником. За ними последовал и их третий приятель…
Тогда горилла обернулся. Он был страшен в этот момент. Его шерсть стояла дыбом, пена стекала по отвисшей губе. Забывшись, он встал на четвереньки и несколькими прыжками добрался до двери.
Гости стояли пораженные.
- Он понервничал, - объяснила Элизабет, - он ужасно вспыльчивый, его нельзя раздражать.
- Да нет, - поправил ее господин фон Мамен, - господин Гориллиус не столько нервен, сколь принципиален. Он готов кровью отвечать за свои убеждения. Он урожденный политический вождь.
Господин Хрупп единственный из всех гостей продолжал спокойно доедать крылышко рябчика. Все, что не грозило его прибылям, его нисколько не волновало. "Ну, тремя знаменитостями будет меньше на земле… Тоже событие!" Однако, когда его супруга вернулась на место, он выдавил из набитого рта несколько слов, прерываемых длинными паузами, чтобы прожевать пищу.
- Вот, мамочка, человек сильной воли. Не слов, а… действий… вот такое бы мне правительство, это… не то, что всякие там… мамены… Он бы уж… не дал спуска марксистам и рабочим… Пригласи его, мамочка, как-нибудь к нам…
Эти слова хотя и были сказаны совсем тихо и предназначались только для госпожи Хрупп, но были услышаны всеми. Потому что так уж устроено человеческое ухо, что чем тише слово сказано, тем громче оно звучит… И тотчас все стали передавать друг другу на ухо:
"Вот человек воли и действия, это не то, что там всякие мамены…"
И даже сам министр господин фон Мамен, и тот потихоньку сообщил своему соседу: "Вы слышали, что сказал господин Хрупп? Он сказал: вот человек воли и действия, это не то, что всякие там… такие…"
Но не успели еще гости разойтись, как услышали сильный грохот, доносящийся сверху. Озабоченная Элизабет хотела подняться на четвертый этаж, посмотреть, что там происходит. Но сделать это ей не удалось, так как по лестнице сверху вниз катились люди: один, другой, третий… Докатившись до площадки и чуть не сбив с ног хозяйку, они растерянно поднялись на ноги. Потирая ушибленные места, перед нею предстали шесть полицейских.
- Что вы здесь делаете? - спросила Элизабет.
- Как видите, - доложил молоденький офицер, - мы подверглись сопротивлению. У меня есть ордер на арест господина Гориллиуса за убийство Роберта Ван Барро, Давида Дерви и за увечье Авраама Равинского. Но господин Гориллиус не захотел идти под арест и, как видите…
- Да, господа, вам не легко будет справиться с ним, и я бы советовала оставить его в покое…
- Да, мадам, но, мадам, конституция. Нельзя… он же убил, так что нам придется вернуться с удвоенным составом отряда.
И действительно, это было не пустой угрозой. Вскоре вернулся значительно больший отряд полиции. Наверху прогремели выстрелы. Но когда Элизабет выбежала наверх, чтобы спасти своего господина Гориллиуса, ее опять чуть не сшибли с ног полицейские, которые вновь катились по уже знакомому наклонному пути.
- Что же делать, мадам? - сказал ей офицер. - Вы уж извините нас за беспокойство, но нам придется взять господина Гориллиуса приступом.
- Господа, - ответила Элизабет, - если уж совершенно необходимо арестовать его, то я уговорю его отдаться вам в руки добровольно, потому что он ничем не рискует: преступление его ничтожно. Так сказал сам министр внутренних дел фон Мамен. Эти господа сами вели себя вызывающе и оскорбительно отзывались о принципах господина Гориллиуса. А все трое бесполезные и нежизнеспособные интеллигенты. Но… одно условие: в его камере должна быть мягкая удобная постель. И один ключ от камеры должен быть вручен мне, так как я хочу лично проверить, в каких условиях он будет содержаться. Если вы не можете дать мне на это разрешение, то я сейчас же получу его от министра внутренних дел фон Мамена.
После этого Элизабет поднялась к Гориллиусу и сказала ему проникновенным голосом:
- Ну, горилльчик мой, ну не сердись, не надувай губок. Дай арестовать себя, и завтра ты будешь выпущен с таким почетом, какого еще не видел.
Гориллиус покорно спустился вниз и даже протянул свои лапы, чтобы на них надели ручные кандалы. Но кандалы не сошлись на слишком толстых запястьях, и без кандалов его посадили в автомобиль и увезли в тюрьму.
Когда автомобиль отходил от дома, из окон третьего этажа высунулось много рук. Ему махали цветами, бокалами и кричали:
- Не унывайте, господин Гориллиус! Вы скоро будете свободны. Вы жертва полиции, как и все политические вожди! Пока! Пока!
На следующий день во всех газетах появились сообщения об аресте господина Гориллиуса.
Крупнейшая газета, издававшаяся на средства господина Хруппа, вышла в этот день с передовой, озаглавленной: "Руки прочь от нашего господина Гориллиуса".
"Вся страна негодует! - начиналась передовая. - Вопиющее бесчинство допустила полиция, посадившая под арест вождя всех тех, кому надоело водиться с интеллигентами, мыслителями и другими марксистами, господина Гориллиуса. Господин Гориллиус - лучший представитель нашего поколения. Не мешало бы нашему правительству многому поучиться у господина Гориллиуса.
Дорогой господин Гориллиус! Выкинув в окно трех паршивых евреев (двое из них хотя и не евреи по крови, но евреи по духу), ты сделал общественно-полезное дело. Потому что ни для кого не секрет, что история Давида Дерви подстрекала рабочих к бунту. Симфонии Авраама Равинского делали рабочего таким самоуверенным, что он готов был пойти против своих хозяев, а картины Ван Барро нередко изображали революционеров разных эпох.
Нам не нужно никаких интеллигентов, потому что всякая интеллигентность является пособничеством марксизму. Бурчание живота нам дороже симфоний всех Равинских и Бетховенов. Наши собственные жены нам дороже мраморных венер.
Еще Фридрих Великий сказал: "Назад к обезьянам!". Так станем же обезьянами, этими нашими благородными праотцами, сворачивающими скулы всем и всяким своим врагам, ломающим хребты и черепа!
Надевайте коричневые рубашки цвета горилльей шерсти! Мы требуем немедленного освобождения Гориллиуса! Если вы не выпустите нашего вожака, то мы выпустим ваши кишки!"
Социал-демократическая газета освещала это событие несколько иначе. Она писала:
"Мир вашему праху, дорогие и незабвенные Роберт Ван Барро и Давид Дерви. Нет слов выразить нашу печаль. Но вы пострадали за свою несдержанность и за свой темперамент, потому что каждому понятно, что вы не должны были перечить уважаемому господину Гориллиусу, который не терпит споров. Что же, все великие люди несдержанны. Вы умерли благородной смертью, и история вас не забудет".
И только одна небольшая газета писала: