11
Мы пришли к пруду, старик-негр с широкой улыбкой снял с лодки цепь.
– Пожалуйста, пусти меня на вёсла, – попросила Клэр. – Мне что-то холодно.
Она выглядела утомлённой, я с тревогой предложил:
– Хочешь недельку отдохнуть? Я намекну Великому князю, после Виллы Клара мы с ним большие друзья.
– Это весна, – сказала Клэр. – Весной мне всегда плохо, в голову лезут грустные мысли: природа обновляется, я старею.
– Форменная старушка! – пошутил я. – Скоро на пенсию.
– Я бы пошла. Всё-таки прадеды были правы: женщина должна жить для дома, а наши учёные занятия – плачевное искажение природы… У тебя что-нибудь продвигается?
– Как у гончей, потерявшей горячий след.
Она подняла на меня широко раскрытые глаза:
– Для тебя действительно так важно найти эту патологию?
Вопрос меня озадачил:
– Что значит действительно? Разве ты не билась над тем же?
– Я чуть не разревелась, когда Великий князь решил перевести меня в парк. Мне казалось, что у Сида я двигаю науку, а в парке превращаюсь в няньку, приставленную к мумиям. Когда Великий князь сказал: "Они платят достаточно, чтобы получить право видеть вокруг себя только красивых людей", я приняла это как наказание. А теперь считаю благословением. По крайней мере, я твёрдо знаю, что если никто и не ожидает выздоровления моих старичков, никто и не торопит события. Я выполняю элементарный долг врача -стараюсь продлить существование пациентов, ничего больше.
Её слова меня сильно озадачили. Она не должна была знать о Сонароле. Не должна была!
Внешне у нас всё было устроено безупречно. Пациенты, прибывавшие в клинику в полицейских фургонах, тем же путём должны были и возвращаться после выздоровления. А полиция не могла приезжать за каждым, кто изволит излечиться. Полицейская машина забирала клиентов партиями, а пока партия набиралась, над выздоровевшими проводились тесты. В университете я сам с интересом читал рефераты Линдмана и Биверли о психике излеченных: что сохранилось у них в памяти от прежней жизни, о днях болезни, каковы перемены в характерах и как это связано с методами лечения. Для этого у нас была лаборатория Си-1. Не вина клиники, что часть пациентов – незначительная часть – умирала, не дождавшись возвращения домой. В конце концов, никто не может поручиться, что медикаменты, применяемые для восстановления психики, не подрывают жизнеспособность отдельных людей, к тому же действительно поражённых, кроме помешательства, болезнями, присущими алкоголикам и наркоманам.
Клэр могла знать, что мы иногда неосмотрительно рискуем, форсируя лечение. Если она узнала больше – это могло ей стоить слишком многого. Видимо, Сид неосторожно намекнул на кое-какие обстоятельства, но я не допускал, что он мог сказать больше.
– Если ты скорбишь печалями Сида, то самое печальное, что он всё чаще черпает мудрость на дне бутылки, – сказал я.
Она нагнулась ко мне, заглядывая в лицо:
– Не осуждай Сида. Пока ты был в отъезде, у Мэри нашли злокачественную опухоль. Язевель, они родились в одном доме, мамы катали их в колясках рядом. Они никогда не расставались, с самого рождения.
На меня в этот день свалилось чересчур много! Клэр заметила мою удручённость.
– Давай поменяемся местами. Ты засиделся в лаборатории, поработай веслами.
Она села на переднюю скамейку, укутала шерстяным платком плечи и стала такая непривычно домашняя, что я чуть не сказал: "Бедняжка Клэр! Тебе надо замуж, нужен хороший муж, детишки, дом с палисадником – только не я. Я люблю тебя, Клэр, но у этой любви нет шансов выжить. Таким как я разрешается ухаживать, женимся мы только по приказу".
– Язевель, – неожиданно сказала Клэр, – а может быть, наплевать?
Я уставился на неё.
– Уехать, освободиться… Можно махнуть в Перу, в Уругвай… Там всегда не хватает врачей.
– А дядя Джо?
– Ты ему много должен? Но разве ему не всё равно, где ты заработаешь, чтобы отдать?
– Джо страшно гордится, что я стажирую у Линдмана.
– Ну, и чёрт с ним. Бабка оставила мне немного денег, можно обойтись и без Джо…
Старик-лодочник не дал ей договорить. Он что-то кричал, подзывая нас рукой.
– Сэр, с вами будут разговаривать. С вами будет разговаривать сам Хозяин.
– Сейчас? В такое время?
– Иди, – сказала Клэр. – Я поднимусь домой, сварю кофе, я тебя буду ждать.
12
Эмерих Линдман, в тёмном костюме, сидел за письменным столом и жевал мундштук папиросы. Он получал папиросы у фирмы, закупавшей в Москве – они стоили неимоверных денег.
Между мной и хозяином был ещё круглый столик, крытый чеканной медью. Чеканка изображала сцены Наполеонова бегства из России. На столике стояла серебряная папиросница, говорили, что она когда-то принадлежала царю Николаю Второму.
Не знаю, откуда у него была тяга к русским вещам. Насколько мне известно, он не служил на Восточном фронте, родственников в России у него тоже не было. Скорее всего, стол и папиросница служили для рекламы, поскольку она требует, чтобы у каждой знаменитости были свои причуды. Вот только папиросы он курил для собственного удовольствия.
– Садитесь, доктор Рей.
Я сел в кожаное кресло с львиными головами на подлокотниках – мебель 1914 года – и поблагодарил судьбу за то, что я не пациент, намеревающийся узнать, сколько придётся платить.
– Я вызвал вас, чтобы сказать, что я вами доволен, это не так часто бывает.
Линдман говорил с угнетающей правильностью, которая выдаёт иностранца, умеющего строить предложения, но так и не научившегося думать на чужом языке.
– Я хочу задать один вопрос. Вы долго колебались, прежде чем ответить "да" господину Ханту?
– Он убедил меня сразу.
– Вы не советовались с вашей матерью?
– Я рассказал ей о предложении Ханта в самых общих чертах.
– Как вы назвали свою службу?
– Я пользовался выражением "Работа на вполне лояльную организацию".
Эмерих с интересом посмотрел на меня:
– Она не попыталась узнать больше?
– Моя мать – современная женщина, господин профессор.
– И умная, – сказал он.
Мы провели с ним две недели у моря, он ни разу не завёл речь о своих делах и не пытался расспросить меня о прошлом, хотя на Вилле Клара наверняка не было аппаратуры для подслушивания: такой баснословно дорогой санаторий не интересует тайную полицию.
– Хочу задать вам ещё один вопрос… впрочем, можете не отвечать… не имею ничего против… Вы согласились только потому, что были в затруднительном положении, или имелись другие соображения?
– Другие тоже, господин профессор. Я не видел причин, почему эта служба могла бы противоречить моим принципам.
– Очень разумная позиция, – сказал Линдман. – Вы мне сначала не понравились, вы показались мне битником, временно сбрившим бороду, но я ошибся. Я хочу предложить вам лабораторию Си-2.
Кресло подо мной провалилось. Я чувствовал себя, как тот капитан, которого Бонапарт произвёл в генералы.
13
– Что он хотел? – спросила Клэр.
Я сел напротив и стал смотреть на неё, как в тот первый день.
Я смотрел на неё и молчал, сколько было возможно, а потом сказал:
– Он посылает меня за границу.
Она уронила вязание.
– Он говорит, что сначала принял меня за битника, сбрившего бороду, а потом увидел, что ошибается.
– Поздравляю. Ты поедешь?
– Клэр, я тебя очень люблю, но не могу жениться. Мама не простит мне жену-католичку.
Я врал. Тэсс было наплевать на вероисповедание моей возможной жены, мне – наплевать на благословение Тэсс. Но Клер поверила. Она была воспитана в ортодоксальной семье.
– Если тебе тяжело, давай не встречаться больше, Язевель. Или пускай всё остаётся как есть…
Я подошёл и поцеловал её в глаза.
– До завтра, Клэр. Я ещё не так скоро уеду, может быть, мне удастся уговорить шефа послать тебя со мной.
– Спокойной ночи, – сказала она бесцветным голосом.
Я был у дверей, когда Клэр остановила меня:
– Когда будешь проклинать нашу встречу, помни всё-таки, что я с тобой не притворялась.
14
– Вы ничего не слышите? Кажется, вертолёт? – насторожился Гордон, откладывая рукопись.
Браун не ответил. Глаза его были закрыты. Кулаки сжаты.
– Холодно, Мэри, холодно. Почему так холодно? – пробормотал он.
Гордон поспешно спрятал записки, взял ружьё и вышел из палатки. Теперь шум вертолёта слышался лучше. Машина шла над кромкой леса. Гордон выстрелил из обоих стволов.
"Я делаю огромную глупость!" – подумал он, но иного выхода не было. Лейтенант дышал на ладан.
Вертолёт продолжал лететь над лесом. Гордон зарядил снова и ещё раз выстрелил. Теперь лётчики заметили его сигналы. Вертолёт стал снижаться -шум мотора слышался всё отчётливее. Было совершенно темно, как бывает лишь в тропиках, поэтому Гордон следил за машиной по звуку. Между ними оставалось не больше трети мили, когда наверху вспыхнула молния, и красная змейка метнулась к земле.
– Ракета!
Он плашмя бросился в траву, закрыл лицо руками. Взрыв всколыхнул воздух, комья земли и срезанные ветки пронеслись над головой. Вдалеке загорелся бамбук.
Гордон вскочил и побежал к палатке. Огонь ещё не освещал её, но ветер гнал пламя к югу, с минуты на минуту палатка станет отличной мишенью.
Он с трудом вытащил лейтенанта, взвалил на спину; тело сползало, приходилось держать его обеими руками.
– Господи, успеть бы к реке. Им стоит только зацепиться, потом не отвяжутся, пока не расстреляют весь запас…
Он не видел, как там палатка, но американцы выпустили сразу две ракеты, в отсветах пожара стал виден вертолёт – машина шла на посадку.
Гордон втащил больного в камыши.
От тряски лейтенант пришёл в себя.
– Партизаны? – прохрипел он. – Поднимите меня, пусть расстреляют стоя.
– Помолчите, – попросил зоолог. – Это ваши – американцы.
Он видел их довольно хорошо: вертолёт сел, и сразу же на землю выскочили человек двадцать с автоматами в руках.
– Эй, мальчики! – заорал Гордон. – Не стреляйте! Тут белые.
Ветер всё дул на юг, они должны были расслышать.
– Мы здесь! – закричал Гордон. – Я выхожу к вам.
Цепочка остановилась, солдаты опустили оружие. Взводом командовал капитан – небритый, в грязном пропотевшем хаки.
– Вот мои документы, – протянул удостоверение Гордон. – Я англичанин.
– Ладно, – буркнул капитан. – Не видели, куда девались партизаны?
– Здесь никого нет, я тут живу пятый день, никого нет, капитан. Вас должны были предупредить, что у меня тут лагерь.
– Чёрт его знает… Может, и говорили. Вы думаете, здесь что-нибудь можно понять по карте? Проклятые заросли, я бы на вашем месте убрался отсюда, пока жив… А это кто? Американец?
– Он сам всё объяснит, если вы его вывезете отсюда. Его надо срочно доставить в госпиталь.
– Давайте его сюда, – сказал капитан, – но я не ручаюсь, что это будет скоро. Мы патрулируем до утра, не думаю, чтобы нам разрешили прервать работу.
– У него воспаление лёгких. В конце концов, это ваш человек!
– Ну и что? Они там в штабе с ума посходили с этой инфильтрацией, вы себе не представляете, – раздражённо ответил капитан. – Они и слышать не захотят.
– Тогда я вам не дам его! – сказал англичанин. – Я не убийца, на земле его, по крайней мере, не будет укачивать. Оставьте мне пенициллин, если он есть у вас, и постарайтесь, чтобы к утру пришла машина.
– Ладно. Могу ещё дать консервированной крови. Надо?
– Не думаю, – сказал Гордон. – Вы не попали в мою палатку? Шприцы остались там.
– Мимо! – Капитан махнул рукой. – Спим на ходу, какое там попадание. Берите пенициллин. Я постараюсь, чтобы вас подобрали утром.
15
"Наверное, следовало им сказать, что он курьер", – подумал Гордон, распечатывая шприцы.
– Хэлло, Гарри, как самочувствие? Они дали мне пенициллин.
– Ага.
– Я не сказал им, кто вы, потому что не знаю, как вы решили поступить с тем пакетом. Я полагал, что вы сами вмешаетесь, если вам очень важно доставить его куда следует.
– Сожгите его. Я не хочу, чтобы вами занялась контрразведка.
– А пепел?
– Спустите его в воду. Мне тоже лучше, если они будут думать, что я освободился от пакета сразу, ещё в воде.
После укола лейтенанту стало легче, и он уснул. Гордону спать не хотелось, да и не стоило: до утра оставалось часа три, в таких случаях лучше вовсе не ложиться, чем проснуться с головной болью на весь день.
Зоолог устроился у лампочки и развернул рукопись Миссионера.
…"И вот я здесь, в этой стране, куда нас не звали и где все мы -виновные и невиновные – причастны к смертному греху. Я прилетел 12 февраля из зимы в лето, в вечное, сумасшедшее лето, которое не прекращается даже когда снимают урожай или начинаются муссонные дожди.
У самолёта меня встречал капитан Локк – молодой блондин в отлично сшитом мундире и с оксфордским произношением.
– Приветствую вас, доктор! – сказал капитан. – Morituri te salutant! [Обречённые на смерть тебя приветствуют. (Лат.). Клич гладиаторов.] Садитесь в машину, и я вас повезу самым длинным путём, чтобы вы узнали, что такое Тха-Калор, и никогда не жалели, что будете служить здесь.
Все города мира – узелки на огромной сети, сплетённой из дорог. Тха-Калор – это тарелка с жиденьким супчиком цивилизации, оброненная дьяволом среди чертополоха. Оглянитесь назад. Вы видите гору Минхан. Отсюда кажется, что до неё две мили, на самом деле – восемь. Но вы никогда не взберётесь на её склоны, не потому что далеко, а потому что от ограды нашей базы до горы – сплошное болото, поросшее ползучей травой. Повернитесь к реке. Она называется Поющей: она поёт, ибо вода всё время перекатывается через пороги. А теперь посмотрите на забор, опоясывающий сие место, как меловой круг вигвам шамана. На его бетонных плитах смело можно начертать дантовское "Оставь надежды всяк сюда входящий", потому что куда ни кинь -дороги обрываются у забора, свобода передвижения – тоже. Сюда прибывают по воздуху и возносятся отсюда только на небеса, что, впрочем, соответствует предназначению военно-воздушной базы.
Я не везу вас на ту сторону лётного поля, откуда видны ворота подземных ангаров. Нас туда не пустят, да и вас, наверно, и так тошнит после полёта. А самолёты всюду – самолёты – и отличаются они только грузом. Здешние возят бомбы – этим всё сказано.
Взгляните на этот стеклянный куб с алюминиевыми переплётами: офицерский клуб. Не нужно обладать пылким воображением, чтобы понять, как жарко в нём при солнце и как промозгло в дождь. Построен в те золотые времена, когда мы собирались устроиться в Азии, как отцы-пилигримы на Гудзоне. Мы тогда также были приспособлены к здешним условиям, как эта неоновая пирамида к окружающему пейзажу.
А это уже шаг к осмыслению реальности: запасная резиденция здешнего премьера. Если бы я вздумал перечислить все его титулы и посты, хватило бы на шесть миль при скорости восемьдесят в час. Он – президент национального банка, председатель Комитета гражданского единства, лидер партии либералов, министр иностранных и внутренних дел, а также министр информации, туризма и просвещения. Кроме того, владелец увеселительных учреждений, консервного завода и пайщик мафии, которая торгует опиумом и марихуаной.
В своё время привезен сюда в багажном отсеке связного самолёта -господа офицеры не желали сидеть в одном салоне с косоглазым. Теперь мы ежегодно тратим около миллиарда, чтобы удержать этого господина на коне. Его дочь замужем за нашим полковником разведки, а сын женился на вдове генерального директора корпорации по производству ракетного топлива.
А вот и жилой городок. Не лучше и не хуже, чем в других местах: кладбище интеллекта с комфортабельными усыпальницами духа. Мы получаем "Лайф", "Лук" и даже "Плейбой", но попытайтесь отыскать хоть одну книгу, которую можно держать в доме, где есть молодые девушки… Раньше сюда ещё наведывались жёны, теперь визиты отменены: женщины увозили домой слишком много подробностей о нашей работе.
В свободное время наземный персонал играет в покер, а лётчики между налётами на врага совершают налёты на здешнюю столицу, которую я вам покажу завтра. Там попадаются великолепные вещицы ручной работы, я знаю нескольких офицеров, которые заработали по сорок тысяч только на шёлковых безделицах. Говорю не в осуждение: сидеть безвылазно на базе ещё хуже, а кроме того, участились случаи, когда экипажи не возвращаются на базу, но это по секрету, вот парни и заботятся о своих вдовах. Вам это не грозит – у вас не будет выходных, для ностальгии не останется времени. Так что советую, покуда есть возможность, хорошо выспаться, понежиться на льняных простынях.
Он остановил машину у гостиницы, распахнул дверцу джипа и помог мне вынести чемоданы.
– Объясните мне одну вещь, – попросил я. – Нас было в самолёте 70 человек, но мы не прошли никакого таможенного досмотра. Я ведь числюсь штатским.
– Чепуха, – отмахнулся Локк. – Мы тут живём экстерриториально, они не суют нос в наши дела. Считайте, что вы совершили перелёт из какого-нибудь Джорджтауна в соседний Блэкфулл. Утром я заеду за вами, нам предстоит дорога в город.
16
Считалось, что я поступаю на службу к епискому Калорскому, но его преосвещенство находился в Ватикане на Вселенском Соборе, и меня принял аббат Фу-Джоу.
Хант предупредил меня о такой возможности, но всё равно было чувство, как если бы я договаривался с негром об арестах в Гарлеме. Я знаю, что у нас есть цветные полицейские, но я всегда считал, что некоторые вещи, особенно Сонарол, должны оставаться тайной белых, и Джо разделял мои мысли. Но у командования были иные взгляды, нам оставалось подчиняться.
Фу-Джоу принял меня в кабинете, обшитом тёмным дубом, где стояла спокойная мебель – кресла, диван с высокой спинкой, а в книжном шкафу поблескивали золотом толстые тома Британской энциклопедиции – издание 1912 года.
Аббат казался дополнением обстановки: на нём лежал отпечаток "старого доброго" времени, когда этот район земного шара ещё принадлежал европейским империям. В его манере выражаться и английском произношении чувствовалась изысканная французская школа – Локк говорил мне, что Фу-Джоу тридцать лет прослужил в Кохинхине.
– Я рад видесь вас, сын мой, – сказал аббат, осеняя меня крёстным знамением. – Я получил извещение от отца Дрю: к вашему приезду всё готово.
Он улыбнулся, словно речь шла о самом обыденном, вполне нормальном, будто он ничего не знал о Сонароле. Я не сдержался:
– Надеюсь, пленных охраняют как следует?
Аббат и бровью не повёл.
– Там несёт службу рота майора Танарата.
– С собаками?
Но и этот вопрос не вывел аббата из душевного равновесия.
– Разумеется.
Злоба вскипала во мне всё сильней:
– Мне ещё нужно кладбище, – сказал я, – на триста трупов ежемесячно. Или вы построили крематорий?
– Умерших будут вывозить по воздуху, сын мой, – ответил аббат. -Кладбище вблизи миссии было бы трудно скрыть.
Он давал пояснения тоном архитектора, который описывает заказчику будущий дом. Да я и был для него заказчиком.
– Ваше преподобие, – спросил я, – вам хоть в самых общих чертах известно, чем я буду заниматься?