По дороге из туалета Степан заглянул в гостиную, парень сопел в две носовые дырочки. На поэта снизошло мужское вдохновение. Подумалось, а не заглянуть ли к Лире? По утрам некоторые женщины бывают сговорчивее. И вообще, по данным науки, в шесть утра у человека бывает наивысший гормональный подъем в крови. То есть мужчина наиболее, так сказать, "еблеспособен" именно утром, а не в полночь, как наивно полагают некоторые.
Заглянув в хозяйскую спальню, он едва не грохнулся в обморок. Всякие фривольные желания у него напрочь отпали. Возник лишь один позыв: бежать отсюда, как можно скорее и как можно дальше!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Одеяло было сброшено на пол. Среди смятых простыней, в разорванной сорочке, давно истекшая кровью, лежала хозяйка квартиры - Лира. По всему виду она была мертва. Гримаса боли исказила её лицо в предсмертной судороге. Еще можно было заметить, что она боролась за свою жизнь, но неведомый насильник был сильней, к тому же вооруженным. На теле своей жертвы он оставил множество ножевых ранений. Ранений безжалостных, смертельных.
Степан инстинктивно бросился было к хозяйской двуспальной кровати, но, воспитанный на кино-детективах, вовремя опомнился. Нельзя оставлять своих следов и делать другие глупости на свою голову. Он тут чужак, ему надо быть особенно осторожным. Нужно не дергаться, а немедленно вызвать милицию.
И все же он сначала поднял Амура. Пока соображал, как подготовить мальчика, все само собой разрешилось. Пацан как будто сам догадался (впрочем, у Степана был такой дикий вид!), вошел без приглашения в заповедную женскую зону, то бишь в спальню и долго стоял в дверях, молча созерцая кошмарное зрелище. Пока Степан не увел его.
Потом дрожащей рукой, едва попадая пальцем на кнопки номеронабирателя, позвонил "02".
Приехавшая вскоре следственная бригада занялась рутинным своим делом. Мальчишку куда-то увели, а следователь прокуратуры - солидный молодой человек - принялся на месте допрашивать Степана, "дожимать горяченького", выражаясь милицейской феней.
Но Степан к неудовольствию следователя отчаянно сопротивлялся, не желая "дожиматься", а так же "раскалываться". Горячо отрицал такую очевидную на взгляд прокуратуры свою причастность к убийству.
- А кто ж её убил, голубчик, если не вы? - говорил следователь.
- Не знаю! - оправдывался подозреваемый и мысленно возмущался: "Никакой я тебе не голубчик, сукин ты сын!"
- Запоры на дверях и окнах не сломаны, стало быть, никто снаружи не залазил, - напирал следователь.
- Могли открыть отмычками! - отпирался подследственный. - Для преступника это плевое дело.
- Никаких следов посторонних лиц не обнаружено, - деловито докладывал следователь, словно загонял гвозди в гроб Степана.
- А где мои следы?! - кричал тот. - Где орудие убийства? Где, наконец, мотив?
- А свидетельские показания вы отрицаете? - ехидно улыбаясь, осведомился следователь.
- Так нет же свидетелей!.. А вот, кстати, мальчика допросите. Он скажет, как я вел себя, заходил я или нет в спальню…
- Уже допросили. Мальчик говорит, что заходили.
- Ну ёлки же палки… ну… я же не в том смысле заходил… То есть, не с целью ведь убийства…
- А с какой целью?
- Да ну бросьте вы!.. А то вы не знаете, с какой целью мужчина входит в спальню к женщине…
- Ну, договаривайте.
- Ага, вы тут мне сейчас всех собак понавешаете…
- Довожу до вашего сведения, что потерпевшая была изнасилована не менее зверским образом, чем убита.
- Я не насильник! Когда мне говорят - нет, я никого не принуждаю.
- Она вам отказала?
- Разумеется, она ведь порядочная женщина… А я порядочный мужчина. Она сказала: "Еще не все камни разбросаны". Ну я и отстал.
- Какие камни?
- Ну, аллегория это. Экклезиаста что ли не читали? Хотя ведь это не уголовный кодекс…
Следователь открыл уголовный кодекс и там прочел:
- "Время собирать камни и время разбрасывать. Время обниматься и время уклонятся от объятий". Все правильно. Статья такая-то, часть вторая. До пяти лет, с конфискацией.
Из спальни санитары вынесли носилки, на которых лежало тело убитой.
- Секундочку, - остановил следователь скорбный кортеж и, отбросив с мертвого лица простыню, спросил: - Пострадавшая, вы подтверждаете данные вами в ходе следствия показания относительно виновности задержанного Степана Денисюка, по кличке Одинокий?
- Да, это он во всем виноват, - тяжело приподнявшись на локтях, сказала покойная.
- Лира! Ты жива?! Слава Богу!!!
- Нет. Я мертва, - ответила убитая.
- Зафиксируйте свидетельские показания трупа, - дал указание следователь своему помощнику.
- Фиксирую, - ответил тот и стал записывать в блокнотик.
- Лира! Ну скажи же им, что это не я!.. Господи! Помогите ей, она бредит!
Но никто из присутствующих не изъявил готовности чем-либо помочь пострадавшей. А сама женщина ничего больше не ответила, откинулась на носилках, закрыла лицо простыней и опять застыла без признаков жизни.
- Уносите, - дал указание санитарам следователь.
- Это какой-то абсурдистский бред! - взвыл поэт, хватаясь за голову.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Выездная сессия Суда проходила в каком-то необъятном, плохо освещенном колонном зале, углы которого тонули в непроглядном мраке. Там, в этой тьме, горели зеленым фосфором глаза публики, пришедшей послушать разбирательство. Степан, закованный в кандалы по рукам и ногам, сидел в железной клетке на скамье подсудимых. Он был ошеломлен и сбит с толку и не мог сообразить, как же это все так вышло?.. И еще его пугали эти волчьи глаза, светившиеся со зрительских скамей. Оттуда же доносились придушенные шепотки, вздохи, похожие на стоны и смешки, похожие на чихание. А может, это и было чиханье, в зале гуляли неприятные сквознячки, явственно ощущались сырость и холод склепа.
Степан взглянул в сторону судейского стола, который представлял собой огромное возвышение, накрытое похожей на бархат материей цвета крови. Над сим гигантским столом красовался девиз: "Бог есть Справедливость". Надпись состояла из мелких огоньков, бегущих, словно бесконечная цепочка муравьев.
Напряжение в зале нарастало по мере того, как судьи все не появлялись. Насколько Степан понял из закулисных разговоров, Выездную Сессию Суда еще называли "Особой тройкой" и это наводило на неприятные ассоциации. Когда муки всех стали невыносимыми, до скрежета зубовного, потолок вдруг озарился ярким белым светом. Степан аж зажмурился. Казалось, разверзлась и поехала крыша, и само Солнце опустилось в зал. Особая тройка прибыла, догадался Степан.
- Всем лечь! Суд настал! - провозгласил секретарь.
Волна тел накрыла пол. Все простерлись ниц. А кто замешкался, того судебные приставы бросили на пол. И те "упали на лице свое".
Степан, напротив, встал, как положено в нормальных судах. Он не собирался раболепствовать, потому что, во-первых, был свободным гражданином, а во-вторых, какого черта…
Судебный пристав погрозил ему пальцем, узник презрительно выпятил нижнюю губу. Тройка опустилась, как на воздушной подушке, притушила огни. Лишь слабое голубоватое сияние мерцало над их головами.
Судьи сели и раскрыли книги. Зрители поднялись с полу, расселись по лавкам, и заседание началось.
- Слушается дело раба Божия Степана Одинокого, поэта, в миру - Денисюка - провозгласил секретарь. - Подсудимый, встаньте, назовите себя Высокому Суду.
Поскольку Степан и так стоял, то лишний раз вставать ему не пришлось. Переминаясь с ноги на ногу, он назвал свои имя, отчество, фамилию и псевдоним.
- Отчество можете не называть, - подсказал секретарь, - здесь отец за сына не отвечает, как и сын за отца.
- Разве? - удивился подсудимый. - Хороший обычай…
Председатель Суда ударил деревянным молотком и все замерло, даже сквозняки пропали. Наверное, где-то закрыли двери. Главный Судья послюнявил пальцы, пролистнул несколько страниц из дела Степана, шевеля губами, прочел про себя, то, что привлекло его высочайшее внимание.
Внешним обликом он напоминал Льва Толстого. Первое, что в нем сразу бросалось в глаза, это была борода - огромная, белоснежная. "Патриарх", уважительно подумал Степан. Правда, патетику несколько сбивал крупнопористый нос-картошка.
Патриарх, словно почувствовал мысли подсудимого, поднял большелобую голову. Под кустистыми бровями, из глубоких пещер черепа пронзительно зыркнули маленькие глазки-буравчики.
Степан съежился, опустил глаза, потом перевел взгляд на другого судью, может, ожидая от него сочувствия. Но столкнулся с еще более холодным взглядом из столь же глубоких пещер черепа. Уже ни на что не надеясь, подсудимый метнулся взором к третьему Судье, и неожиданно встретил добродушную улыбку. Однако, ради серьезности собрания, третьему Судье пришлось насильно предать своему несколько удлиненному лицу минорное выражение. С каковой целью он несколько грубовато дернул себя за бакенбарду. Да, у него были бакенбарды. А еще смуглая кожа и ослепительно белые зубы. Надо ли говорить, что он походил на Пушкина… Ну да… А тот, второй, это же Достоевский! Степан был ошарашен в который уж раз…
За всю свою жизнь под судом Степан был только один раз. Ему тогда едва перевалило за 18 лет, и вот однажды по пьянке он послал участкового на три буквы, самых известных в русском алфавите. Мильтон шибко осерчал, огрел дубинкой по спине провинившегося и забрал его в участок. Степану корячились полторы декады, то есть пятнадцать суток. И вот уж он маялся в ожидании суда, находясь среди человеческого отребья. Суд был скорый. Судья зачитывал приговор, и ему подводили следующего ханыгу. Наконец дошел черед и до Степана. И вот он предстал пред грозные очи судьи. К обоюдному удивлению и смущению, судьей оказался бывший руководитель авиамодельного кружка, куда Степан ходил, будучи увлеченным пионером. "Что ж, Денисюк, - развел руками судья, - я не могу тебя судить, не осудив себя. Поэтому, передам твое дело в товарищеский суд по месту жительства". Тем дело и закончилось. Старушки, заседавшие в товарищеском суде, знавшие подсудимого с детства, спросили не очень грозно: "Будешь еще ругаться матом?" - "Не буду", - ответил Степан, скучая. И его отпустили с миром.
Зачем рассказана сея быличка? А затем, что интересна она своим совпадением. И случаются они крайне редко, потому и называются случайными. Но когда все трое судий походят ликом на классиков литературы, это уже случайностью никак не назовешь. Значит, перед Степаном и в самом деле были Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский и Александр Сергеевич Пушкин собственными, как говорится, персонами. Вернее, это Степан был пред ними. Невероятно!!!
И это невероятие усиливалось тем, что на местах, отведенных для присяжных заседателей, находились столь же важные персоны, как то: Николай Васильевич Гоголь, сморкающийся время от времени в носовой платок, и плаксивый Некрасов, вытирающий слезящиеся глаза, а подле них сидели Нобелевские Лауреаты - Иван Бунин, Иосиф Бродский и еще ряд известных писателей и поэтов, имена которых перечислять сейчас было бы слишком утомительно.
Глядя на такое собрание Великих древних, Степан почувствовал себя ничтожной перстью на их ботинках. В присутствии стольких гениев называть себя поэтом было бы невероятной дерзостью, наглостью, граничащей с кощунством.
Достоевский вежливо кашлянул, давая понять коллеге Председателю, что пора бы уже и начать… Какими-то бабскими движениями Патриарх поправил мантию, разверст сухие уста и глухим голосом сказал:
- Подсудимый Нехлю… тьфу ты, Денисюк… вас обвиняют в том, что вы убили гражданку… э-э-э… Абрикосову Лиру Эльмировну. Признаете ли вы свою вину?
- Это чудовищная ошибка, Ваша честь! - вскричал подсудимый. - У меня ничего подобного и в мыслях не было…
- Слово предоставляется обвинительной стороне, - объявил секретарь по знаку Председателя. В одном из темных углов воспылал свет и на арену вышел прокурор - в черной мантии с кровавым подбоем.
- Подсудимый, в своих показаниях вы пишите - "Дверь к ней была открыта: она хотела слышать меня. Безмолвно, с жалостью и благоговением, я приблизился к её ложу. Она плакала на своем убогом одре. Над горькой тайной любви…"
- Это я написал? - удивился подсудимый.
- Подтверждаете ли вы свои показания? - спросил Главный Судья.
- Нет! - отверг подсудимый и пояснил. - Да мне в жизни так не написать… складно да заковыристо.
Между тем прокурор продолжал зачитывать саморазоблачающие показания подсудимого: "Её стекленеющие глаза уставились из глубины смерти. Призрачные облики на искаженном мукой лице…"
- О нет! - с жаром отперся Степан. - Это не я писал, это подлог!
Для большей убедительности он обратился к присяжным заседателям и получил в ответ сочувствующий блеск пенсне Антона Павловича.
Судьи посовещались. Слово предоставили защите. Озарился светом другой угол, и на сцену выступил адвокат в белой мантии с кровавым же подбоем.
- Высокий Суд, господа присяжные заседатели, дамы и господа… Взгляните на моего подзащитного, на этого, с позволения сказать, сапиенса…
Адвокат минут пятнадцать добросовестно принижал, если не унижал, умственные и художественные способности поэта Одинокого. Вдоволь поиздевавшись, он, наконец, спросил господ присяжных заседателей, мог ли его подзащитный написать те высокохудожественные строки, которые ему предъявляют в качестве его же собственных показаний? Спросите, спросите моего подзащитного. Не желаете? Хм… Тогда я сам его спрошу. Сознайтесь, подзащитный, ведь вы бездарны и, в сущности, малограмотны?
- Увы, это так, - опустил голову поэт Одинокий. Но вдруг зародившееся чувство справедливости всколыхнуло его оклеветанную душу: - Сказать по правде, не совсем чтобы безграмотный… кое что читал…
- Что же вы читали, милостивый сдарь? - улыбчиво полюбопытствовал Судья с бакенбардами.
- Да вас-то, уважаемый Александр Сергеевич, уж о-го-го сколько читал! Все стихи и поэмы, короче говоря, все полное собрание сочинений… Хотя, признаюсь, что в столице вас читают мало, все больше, знаете ли, по окраинам…
- Вот как? Ну колмык-то меня читает?
- Думаю, да.
- И угрюмый финн?
- Эти само собой и еще горячие эстонские парни…
- Рад слышать. - Довольный Пушкин откинулся на высокую спинку судейского кресла. - Впрочем, мне это безразлично. Хвалу и клевету приемлю равнодушно… Мне предостаточно моего памятника. Помните? "Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…"
- "…Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столба!" - продолжил Степан.
- "Столпа", голубчик, а не столба, - мягко поправил Пушкин.
- Ох уж мне эта полуобразованщина, - проворчал Л.Н. Толстой. Может, он ревновал? И Степан поспешил его заверить:
- Вас, уважаемый Лев Николаевич, тоже всего читал. "Войну и мир" два раза, "Анну Каренину - полтора раза. "Воскресенье", "Казаки", "Хаджи-Мурат", "Севастопольские" и прочие рассказы…
- Хм, - сказал Председатель Суда и пригладил бороду. Видно было, что он доволен, что его читают и чтят потомки, несмотря на то, что прошло без малого два века. И вместе с тем эти простые, но очень глубокие чувства неприятно всколыхнули душу графа, будто кто-то тронул глубоко засевшую корягу и потревожил болото прошлого, подернутое ряской забвения, и давно забытое всплыло булькающими пузырями, лопнуло на поверхности памяти и завоняло протухшим яйцом…
Федор Михайлович опять болезненно кашлянул, в том смысле, что уклонились от темы. Но Степан и его поторопился обрадовать - мол, читал бессмертные произведения великого классика. И "Преступление и наказание", и "Братья Карамазовы", разумеется. "Бесы"…
- Впрочем, каюсь, "Бесов" не одолел, на половине застрял… - честно сознался подсудимый.
- Да как же вы, мил человек, "Бесов"-то не одолели?! - вскричал Федор Михайлович. На лбу у него вздулась жила.
- Да уж так получилось, - столь же искренне огорчился подсудимый. - Не осилил-с…
В зале зашумели. Кто-то сказал: "Расстреливать за это надо бы…". Другой подхватил: "Позовите палача".
Призывая к порядку, Председатель постучал деревянным молотком.
- Вот тут Раскольников сидит, - сказал третий из публики, - у него наверное топор с собой?..
- Вообще-то я убиваю только старушек, - сказал Раскольников, почесывая пятерней под мышкой. - Из принципа. А он все-таки свой брат-литератор.
Раскольников застегнул пуговицы на ветхом своем кафтане и продолжил гордо:
- И потом, может быть, у него есть свидетельства о его непричастности к убийству бедной девушки. Может быть, у него были смягчающие вину обстоятельства? Может быть, наконец, он ПРАВО ИМЕЕТ!..
- Опять Родька свою теорию разводит… - сказал кто-то из публики.
- Возможно, у подсудимого есть алиби, - догадался спросить один из присяжных. - Подсудимый, у вас есть алиби? Или, может быть, имеются причины, побудившие вас убить жертву в целях самозащиты? Расскажите. Раскройте душу…
- О Господи! - воскликнул страдальчески Степан. - Я этого не выдержу. Я вам не Фома Аквинат, измысливший пятьдесят пять причин. Дайте мне сперва принять пару кружек. Я с утра не жравши и не пивши.
Судьи посовещались, и был объявлен перерыв.