Пританцовывая босыми ногами на холодном деревянном полу, половицы которого ходили ходуном, и из щелей сквозило вечной мерзлотой, поэт натянул на себя рубашку (холодная, сволочь, как лед!), свитер - дырявый, но кое-как греющий. Поверх кальсон - грубой ткани штаны. Все это дополнилось изрядно потертой кожанкой, зато ладно сидящей. Ну вот, теперь можно надеть шерстяные носки и колеса. Готов. Можно идти умываться и - на молебен. Уже звонят колокола к заутренней проповеди.
В отхожем месте еще толкался народ, но доступ к удобствам уже был свободен во многих местах. Стараясь не дышать носом и не смотреть на "орла", который чалился на дальнем очке, поэт помочился в черную дыру, откуда тянуло холодом и вонью. Его уже не удивляло, что ментальное говно так же воняет, как и говно физическое.
Умывальня была устроена на открытом воздухе. Он умылся, гремя железным соском рукомойника. Вода была холодной и мутной. Вообще с чистой водой здесь проблемы, она в дефиците. Потому и использовались для умывания столь допотопные приспособления, как рукомойники.
На дощатой перегородке перед глазами маячил афористичный лагерный лозунг: "Мойте руки перед и зад". Ниже кособочилась надпись карандашом: "Пусть моется тот, кому лень чесаться!"
Из кармана куртки Степан достал личную "защеканку", смочил её водой и опустил мокрую, уже лысеющую щетину в общую коробку с мятным зубным порошком. Сунул этот малоаппетитный ком в рот, стал чистить зубы.
- Слышь, поэт? - сказал стоявший рядом поселОк. - Ты зубы драишь, как сапоги чистишь. Ха-ха-ха!
Поселок, молодой, да рано отцветший, имел на ноге "партак", изображавший нож. Партак дрянной, дилетантский. Значит, малый был просто бакланом. Таким надо сразу давать отпор, а то не отвяжутся.
Степан прополоскал рот, провел ладонью по ежику щетины.
- Брить или не брить? Вот в чем вопрос, - продекламировал поэт, глядя в "обезьянку" на свое отражение.
- Ха-ха-ха! В смысле - "быть или не быть?" - Баклан оказался начитанным.
- В смысле - бить или не бить.
- Тип-топ, - сказал поселОк и свалил.
Поэт все-таки решил побриться. Негоже опускаться. В лагере это последнее дело. Намылил щеки, вставил в станок ржавую "мойку". Затупившаяся "мойка" больно драла кожу. Сполоснув и обтерев лицо полотенцем, похожим на портянку, Степан направился в сторону родного (уже!) барака. На крыльце встретил своего кента Володьку. Тот курил самокрутку, дожидаючись Степана.
"Привет" - "Привет", - шлепок ладоней по-кентовски. Побазарили немного, Степан сходил в барак, повесил сушиться мокрое полотенце. Потом молча пошли с Кентом в сторону лагерной церкви. Жилые бараки стояли на сваях и были расположены полукругом. А на другой стороне тянулись производственные бараки, покрытые рифленым железом; за ними, на пригорке, высилась церковь - единственное каменное строение во всем поселении. (Которое, кстати, почему-то называлось "Ясная Поляна".)
В церкви крепко и тепло пахло благовониями. Потрескивали горящие свечи, скупо освещая претор, а над хорами теснился извечный сумрак. И только где-то под куполом нефа в маленькое узкое оконце пробивался сквозь дым курильниц голубоватый луч света, точно перст Божий.
- …"экзистенция", - монотонным голосом вещал Проповедник, - это не бытие, не объективная реальность, а прежде всего субъективное сознание человеком его собственного существования. Сознание определяет экзистенцию. И если вам не по нраву ваша экзистенция, то в этом прежде всего вы должны винить самое себя. Ибо не Бог карает, но сам человек. Чтобы мир изменился к лучшему, должны измениться вы. Сказано ведь: "Не умрем, но изменимся"…
"Все верно, - подумал Степан. - Наше сознание с лагерным менталитетом таково, что какое бы распрекрасное общество мы не замыслили, а все выходит ГУЛАГ".
- …тогда и только тогда закончится срок вашего пребывания в этом мире, и вы войдете в мир более возвышенный, когда вы изменитесь, убив в себе тюремщика, очистившись от скверны дурных помыслов. Итак, запомните: никто не даст вам избавления, токмо вы сами. Аминь.
Молебен закончился. Все торопливо вышли на паперть и направились в столовую, чтобы успеть позавтракать перед построением.
- Сегодня я опять напросился мягель собирать, - сказал Степан, с усилием растягивая самокрутку. Травка была забористой, но влажной, плохо горела.
Володька поморщился, сбился с шага, обильно плюнул с досадой.
- Не нравится мне ходить за Предел, - сказал он, догоняя кента. - Так и шакалом недолго стать.
- А мыть посуду или ветошь чинить нравится? - поддел его Степан. - Нас унижают, понимаешь? Это ж по сути бабская работа.
- Вовсе нет. Посуда техническая. Большая разница.
- Один хрен: что техническая, что не техническая… А мягель собирать - это как охота: работа для настоящих мужчин. К тому же сопряжена с опасностью…
- То-то и оно. Одеяльник нападет, всю кровь выпьет. Я этих вампиров до ужаса боюсь.
- Во-во. Они как раз на запах трусости и летят. Когда человек боится, он выделяет ферамоны страха. Хищник это чует. Ты должен сказать себе: я их не боюсь! Твердо сказать. Тогда не будешь потеть страхом.
- Легко сказать…
- Ты меняться собираешься?
- А то…
- Тогда возьми себя в руки и меняй сознание…
- В руки берут сам знаешь что.
- Ладно, не цепляйся к словам. Вот это тоже надо искоренять в себе. Короче, надо браться за ум, если не хотим вечно гнить в этой тундре.
- Отец Андрей долдонит: "меняйтесь", ты тоже… Чё, в рай захотел что ли?
- В рай, не в рай, меня бы устроил и Нулевой круг.
- У тебя там чё, девушка, жена?
- Ага… - неопределенно ответил Степан и добавил: - И пацан. А еще дочка где-то…
- Папаша, - уважительно сказал Володька.
По земным годам Володька был значительно младше Степана. Скончался рано по глупости. Можно сказать, настоящей жизни так и не увидел. Но по местному времени был на четыре условных года старше недавно прибывшего поэта. Однако быстро признал авторитет Степана и никогда его не оспаривал. Может, потому что по натуре своей не был вожаком и привык подчиняться. Оно и верно. Наркоманов с сильной волей не бывает. Имеющие сильную волю, как правило, не становятся нарками.
В столовой они стали в хвост очереди. Людей было много, но двигались быстро. Подошли к раздаче, получили пайку. Шныренок, разливавший баланду, поглядывал на Степана с похабной полуулыбочкой. Поэт холодно игнорировал заигрывание.
- Я в чай вам положу лишний кусочек сахарку, - сказал пидорок поддельно высоким голоском.
- Сахар дай отдельно, - сказал Степан. - Я столовский чай не пью.
- Как угодно.
- Щипцами! - гаркнул Степан, видя, что малый намеревается схватить сахар пальцами сомнительной чистоты.
Малый смешно подскочил от неожиданности. Володька аж рассмеялся.
- Суров ты, батя, - сказал он Степану, потом повернулся к затравленному шныренку: - А я пью. Давай чай. И заварки не жалей.
Они причалили (не в коем случае нельзя говорить сели, садится только пидор на "шнягу", честный поселОк всегда и везде чалится) с подносами к общему дубку, заняли свои законные места, на которые никто не смел посягнуть. Занимать чужое место - это нарушение Закона. Иногда так делают, чтобы оскорбить и вызвать на поединок. Но обычно в поселении каждому известно свое место.
Володька ел торопливо и неряшливо. Степан брезгливо выбирал. Выуживал из баланды, подцепив черенком ложки, подозрительную хреновинку. На всякий случай выбрасывал, не зная - жареный это лук или таракан. Вот, кстати, поразительно живучие твари, удивительная приспособляемость, говорят, обитают во всех мирах.
- Вот вы все говорите: надо меняться, меняться, мол, надо, - прошамкал Володька сквозь набитый рот, - Я согласен. Но что значит - измениться?
- Измениться, дорогой мой кент, значит, стать другим, отличным от прежнего себя… - изрек Степан избитую истину.
- А на хрена? Ты еще скажи - перестроиться…
- Можно и перестроиться.
- На кой?
- Чтобы стать другим. - Степан был образцом терпения.
- Ну в чем разница-то? - Володька был не менее стойким. - В чем суть изменения?
- "А ссуть оне в унитаз".
- Ага, на шуточки перешел. Все вы так. Объяснить толком не можете, а в учителя лезете… Да знаю я все это… Да, Господи… эволюция, вертикальный прогресс! До шняги это мне все. Я нирваны хочу!
- "… Уйти, забыться, видеть сны…"
- Во-во.
- Не получится. Это я насчет снов.
- Почему?
- Потому что вы неправильно понимаете слово нирвана. Что такое нирвана, ты знаешь?
- Нирвана - это вечный кайф.
- Как раз наоборот. Нирвана - в переводе с санскрита означает - ничто, небытие. То есть выпадение из круга сансары, из круга воплощений и обретение покоя в небытии. В этом, кстати, буддизм радикально отличается от христианских идеалов. Цель христианства - рай. Цель буддизма - избавление от страданий и полное небытие. То есть буддист страстно желает того, чего европеец до обморока боится.
- Ну да?.. - недоверчиво хмыкнул Володька.
- Другими словами, что для какого-нибудь японца - гора, для русского - яма.
- Ты, конечно, для меня в авторитете, стихи знаешь и все такое… Вообще поэтов на зоне уважают. Но у тебя как у всякого поэта бывают закидоны.
- Какие именно?
- Ну вот, например, эта странная привычка мягель собирать… Ведь это не иначе как скрытая тяга к путешествиям…
Степан не понял, жалуется его кент или предупреждает.
- Вова, ты на что намекаешь? - Поэт откинулся на спинку стула и чуть не упал, потому что сидел на лавке без спинки. - На то, что я скрытый шакал? Ах, ты… психолог доморощенный…
Кент Володька молча, не поднимая глаз, досербывал суп, шаркая ложкой об алюминиевое дно тарелки. Степан все больше злился, наконец, не выдержал:
- Путешествовать тебе, значит, западло… А пидорасить пузырьки не западло?
- Зато никаких забот. Отпахал смену - и шнягу в стену. Кстати, батя. Ты вот все учишь, а сам, если изменился, то в худшую сторону. Тебе не идет ругаться матом и ботать по фене. Ты же поэт, должен нам пример подавать.
- Ох, уел, салага, - привычно срифмовал уязвленный поэт. - Но ты прав. С этого момента завязываем материться. И никакой фени. Будем говорить нормальным человеческим языком. Не по броне дюзнуть, а ударить по морде. Не шевележ, а веселье. Не партак, а наколка. Не промоты, а вещи. Не обезьянка, а зеркало. Не защеканка, а зубная щетка. Не мойка, а лезвие бритвы. Не снегурочка, а пиз… Нет, пожалуй, пусть она снегурочкой остается. В каждых правилах, должны быть исключения.
* * *
Поставив в известность своего "бугра", то есть бригадира, они вышли за территорию лагеря. На лагерном жаргоне - Запредел.
Порывы ветра проносились над сумеречными равнинами и, попетляв среди низких холмов, вырывались на простор. Дальше на многие километры расстилалась местность - ровная как стол. Тундра Запредельная. Мертвая земля. Унылость и отчаяние. Человек там казался муравьем, зажатым между двумя бесконечными плоскостями - землей и небом. Сумеречный облачный покров воспринимался столь тяжелым и висел так низко, что того и гляди ляжет в изнеможении брюхом на грунт и как жернов раздавит, расплющит, перемелет в муку ваши хрупкие косточки.
Смерчи и грозы, бушевавшие третьего дня, утихли, наводнение, начавшееся неделю назад, прекратилось, и, хотя небо по-прежнему сулило проливной дождь, к утру все разрешилось унылой моросью.
Степан поднял воротник кожанки, поплотнее натянул на голову видавший виды берет, который выцвел и теперь имел не разбери какой цвет. Напарник был облачен в модную молодежную трикотажную хламиду с капюшоном.
Несмотря на молодость, лицо напарника было в морщинах, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона были седыми и по-старчески жидкими. Высокий и тощий Володька был угловат и своей уклончивой длинноногой поступью напоминал оскорбленную цаплю.
Оскальзываясь на липкой жиже, они спустились к медленно текущей реке. Малая Лета уже вошла в свое прежнее русло, оставив по берегам наносы ила, грязи и ментальные обломки чьих-то воспоминаний. Слава Богу, лодка, привязанная к камню, никуда не унесло со вчерашнего дня.
Степан отвязал веревку, взялся за форштевень.
- Ну-ка навалились, - скомандовал он. - Раз-два-взяли!
Вдвоем с Володькой они спихнули лодку в черную воду.
- Ты скребки не забыл? - спросил Степан.
- Угу, - промычал напарник, орудуя тяжелыми веслами, чтобы лодка развернулась.
Течение подхватило суденышко, и они поплыли вдоль берега. Река, которую здесь называли Малой Летой, была неширокой, максимум метров сто отделяли высокий гранитный правый берег от низкого левого. На пологом берегу мягель не встречался - только вульгарный серебристый лишайник. Съедобный мох произрастал исключительно на гранитах. Поэтому Володька, недовольно морщась от холодных капель дождя, падавших на лицо, прижимался к правому берегу, а Степан со скребком наготове ждал, когда появятся яркие пятна мягеля.
В предвкушении работы, которая имела хоть какой-то смысл, поэт размышлял о том, о сем и, в частности, был ли Володька его другом? В самой мысли о возможности подобных друзей не было ничего невероятного, но суть состояла в том, что их дружба противоречила всякому принципу совместимости.
Но так уж получилось. Хотя рядом было много свободных мест, Степан сам его заприметил и выбрал соседом, угадав в нем доверчивую и простодушную натуру. Так образовалась их семья. Володька звал его "папаша" или "батя". Степан соответственно звал молодого напарника "сынком".
Володькина история жизни и смерти была едва ли не типичной по нынешним временам. Отец почти что алкоголик, мать тоже часто присасывалась к стеклянному горлышку. Что оставалось делать ребенку, когда родители все время под кайфом? Разумеется, тоже ловить его, родимого.
Денег на водку не было, зато имелись под рукой более дешевые и простые средства отключки от тошнотворной экзистенции. Сначала с приятелями в подвале нюхали клей, потом стали забивать косячки и, наконец, как апофеоз безумия, пришли к иголочке.
А ведь было с кого брать пример - не дурной, а положительный. Благим примером был старший брат. Замечено, почему-то старшие братья чаще бывают благоразумными и более волевыми. Даже в сказках об этом сказано: "Старший умный был детина, средний так и сяк, младший вовсе был дурак". Странно, однако, что при такой схеме, народные симпатии всегда почему-то отдавались младшему брату. (Вот она - загадка русской души, непонятная иностранцам.) Очень уж любят на Руси дураков, может, отсюда наши проблемы?..
Короче говоря, старший брат не пил, не курил, качал мышцы, крепил локти, потом занялся бизнесом. Купил себе машину, квартиру, женился и покинул кайфующую семейку. Но не забыл родную кровь. Взял к себе на работу отца и Володьку пристроил. Но пагуба уже свершилась.
Папашку пришлось выгнать. Володька сам ушел. Денег в доме не было по-прежнему. Пошли заёмы без отдачи. Кредиторы преследовали Володьку днем и ночью, как какого-нибудь Бальзака. Только Володька не был гением и не знал что делать. Он прятался от заимодавцев, отключал звонок, не открывал дверь. Когда кровососам надоедало стеречь его, он тайком выскальзывал на улицу в поисках денег и дозняка. Петелька безвыходной ситуации затягивалась все туже. Нарк вышел на финишную прямую. Полный стадион глюков ревел: "Володька давай!! Поднажми еще!"
Володька из последних сил растянул кровавые мехи баяна и поднажал. Ширнулся так, что померк в глазах весь ёбаный свет. Откачать обдолбанного нарка не удалось. Вот такая фенита, бля, комедия.
Однако, придя на Тот Свет, весь в собственной блевотине и испражнениях, он с ужасом осознал, что новое бытие оказалось не в пример страшнее. И забвения, которое он представлял в виде кайфа и к которому так стремился, не будет. Что забвение надо заслужить… Эфирное тело оказалось неуничтожимо. Но от боли и страданий оно не избавилось. И то сказать: болит-то не тело - душа.
Лодка пропускала воду. Понемногу, но под ногами уже хлюпало. Ботинки промокли, ноги зябли. Чтобы окончательно не начерпать в обувь, приходилось ноги поднимать повыше, каблуками упираться в ребра шпангоутов.
Они прошли на лодке уже километра полтора. Возле лагеря съедобный мох был весь выскоблен подчистую. Все дальше и дальше приходилось отправляться за мягилем. Но чем дальше от лагеря, тем становилось опаснее. Володька уже нервничал. А когда лодка шаркнула днищем обо что-то и сильно качнулась, парень вовсе побелел как полотно. Огромное округлое тело проплыло под самой поверхностью.
- Плавунец, сука! - подскочил Володька, нервно выдергивая весло из уключины и перехватывая его как дубину.
- Лучше с ним не связываться, - предостерег Степан. - Но если что - бей по дыхалке!
Гигантский плавунец сделал широкий круг. Опустив переднюю часть туловища, он через задницу втянул порцию воздуха. Длинные гребенчатые лапы с отвратительной щетиной взболтнули воду, и чудовище, окутавшись серебристыми пузырьками воздуха, исчезло под водой.
Володька брякнулся на лавку и налег на весла, чтобы удрать подальше от опасного места. Степан испытывал перед напарником угрызения совести.
Володька оказался трусоватым, но разве можно осуждать человека за то, что он боится смерти. Даже Христос страшился смерти. А уж он-то знал, что никакой смерти нет. Есть лишь переход на другие планы бытия. И там, за пределами всего земного, его ожидает Царство Божие. Но как подчас унизительно и мучительно больно происходит этот переход. Так что умирать дураков нет, сколько бы раз это не происходило. К тому же, в отличие от Христа, простого смертного ожидает полная неизвестность. Ведь у Господа нашего обителей много.
Будучи уже в лагере, Степан прочел "Памятку", которую выдают всем прибывающим. Это был своего рода путеводитель по загробному миру. В нем говорилось, что, сбрасывая покровы, человек поднимается к свету, который есть любовь, и там обретает счастье или опускается во тьму страданий. Тут большую роль играет нравственная гравитация, поучали неведомые авторы "Памятки". Некие кармические флуктуации на субквантовом уровне, что ли. Так что Володька боялся не смерти как таковой, а боялся перехода в еще более тяжкий мир.
Самым неприятным в законе этической гравитации было то, что такой переход может произойти спонтанно. Идешь ты себе, ни о чем таком не думаешь, и вдруг разверзается земля под твоими ногами, и летишь ты в преисподнюю. Летишь, стало быть, летишь, пока не достигнешь равновесия с окружающей средой. Когда тяжесть твоей души станет адекватна силе тяжести принявшего тебя мира.
Именно так Володька потерял своего прежнего кента, с которым прожил здесь душа в душу три сезона. На полуфразе, на полушаге друг внезапно ушел под землю, как в болоте утонул. Сначала увяз до пояса, потом по плечи. Володька едва успел схватить друга за его плащ-мантию, в котором тот любил щеголять. И тут земля сомкнулась над макушкой бедолаги. Это было страшно. Много дней тот кричал из-под земли. Потом затих. Так Володька остался один. Без семьи.
И тут подвернулся Степан…